***

 

 

Боже, ты показываешь зиму

Мне, чехлы и валики ее,

Тишину, монашескую схиму,

Белый снег, смиренье, забытьё,

И, организуя эту встречу,

Проверяешь десять раз на дню:

Неужели так и не замечу,

Чудных свойств ее не оценю?

 

Оценю, но словно против воли,

Еще как! – желанью вопреки,

Все ее чуланы, антресоли,

Где лежат платки, пуховики,

Все сады, парадные палаты

И застенок заднего двора…

Есть безумье в этом сборе ваты,

Меха, пуха, птичьего пера.

 

Боже, ты считаешь: я утешен

Рыхлой этой грудой, тишиной.

Мы имеем дело с сумасшедшей!

Приглядись к ней пристальней со мной:

Сколько белых полочек и полок,

Всё взлетит, закружится, чуть тронь.

Я боюсь усердья богомолок

И таких неистовых тихонь .

 

2005

 

***

 

 

Первым узнал Одиссея охотничий пёс,

А не жена и не сын. Приласкайте собаку.

Жизнь – это радость, при том что без горя и слез

Жизнь не обходится, к смерти склоняясь и мраку.

 

Жизнь – это море, с его белогривой волной,

Жизнь – это дом, где в шкафу размещаются книги,

Жизнь – это жизнь, назови ее лучше женой.

Смерть – это кем-то обобранный куст ежевики.

 

Кроме колючек, рассчитывать не на что, весь

Будешь исколот, поэтому лучше смириться

С исчезновеньем. В дремучие дебри не лезь

И метафизику: нечем нам в ней поживиться.

 

2006

 

***

 

 

Отнимать у Бога столько времени,

Каждый день, во всех церквях, – зачем?

И, придя домой, в вечерней темени,

Не спросив: А вдруг я надоем?

 

Боже мой, как мне, лентяю, хочется,

Чтобы Ты немного отдохнул,

Посмотрел, как сад во мраке топчется,

На веранду вынес старый стул!

 

Почитал кого-нибудь, хоть Тютчева,

Как его сейчас читаю я…

Неужели ничего нет лучшего

Чем молитва бедная моя?

 

2006

 

***

 

 

И стол, и стул, и шкаф – свидетели,

И на столе – листок бумаги.

Они всё поняли, заметили –

И пусть приводят их к присяге.

 

Они расскажут всё, что видели,

И посрамят любого Холмса,

И там, в заоблачной обители

Мы их свидетельством спасемся.

 

И куст, и ель, и дуб – свидетели,

И пышный плющ на жестком ложе.

Они всё поняли, заметили –

И ветвь на Библию положат.

 

Нас чайка видела на палубе:

У нас в глазах стояли слезы,

И это будет наше алиби,

Прямой ответ на все вопросы.

 

2006

 

 

ШМЕЛЬ

 

Залетевший к нам в комнату шмель, – я ему помог

Через форточку выбраться, лист поднеся бумаги

И подталкивая, – он-то сопротивлялся, шок

Испытав и сомнительным образом в передряге

Проявив себя этой, растерян и бестолков,

И похож, черно-желтый, на маленького медведя,

Будет дома рассказывать всем, кто его готов

Слушать, о переплете оконном и шпингалете.

 

Очень долго – о комнате: в комнате нет травы

И цветов полевых и садовых, но есть обои,

На которых разбросаны тени цветов, увы,

И ужасны, конечно, сознания перебои,

О бумаге, просунутой пленнику под живот –

Глянцевитая плоскость и страшное шелестенье,

О таинственной тени: казалось, сейчас прибьет,

И чудесном своем сверхъестественном избавленье.

 

2006

 

 

***

 

Я так давно своей не видел тени.

Полгода, год? Сегодня, смущена,

Перед скамьей, как будто на колени

Упав, в саду явилась вдруг она,

И стало мне неловко перед нею:

Всех замечал, со всеми ласков был,

Искал в толпе, вытягивая шею,

Далеких мне, а ближнего забыл!

 

Давно тебя не видел, дорогая.

А в детстве так любил играть с тобой.,

То пальцы сжав в кулак, то разжимая,

Чтоб на стене ты стать могла любой

Зверюшкой: зайцем, козликом, собакой,

То разомкнувшей, то сомкнувшей пасть.

Теперь ты дышишь участью двоякой –

И неземная всё заметней часть.

 

Увы, не так уж много остается

Нам вместе быть под солнцем и луной.

Ты – тень моя; таясь, тебе придется

По всем дорогам странствовать одной,

Смотри ж, не посещай мою могилу,

В страну теней легко перемахни,

Как Одиссей, кивни во тьме Ахиллу

И вместе с Агамемноном вздохни.

 

2006

 

 

***

Ирине Евса

 

 

Вздымается море, и тополь кипит.

Британник отравлен, Германик убит

За рощицей статуй, за лесом колонн,

А правят Калигула, Клавдий, Нерон.

 

Не очень мне нравится этот размер,

Какой-то в нем есть лошадиный карьер,

Какая-то старая, добрая прыть:

Свою интонацию не ухватить.

 

А как хорошо после свар и обид

Британия дремлет, Германия спит,

И как они любят классический Рим

И всё, что в музее заставлено им!

 

Хотелось бы верить в прибавку добра,

И думаешь утром: пора, брат, пора,

Но смотришь со страхом вечерней порой:

Кто мчится, кто скачет под хладною мглой?

 

2006

 

 

***

 

Хотел бы я поверить в час ночной,

Когда во всех домах погашен свет,

Что среди звезд случайной ни одной,

Напрасной ни одной и праздной нет,

Что все они недаром зажжены,

И даже те, что умерли давно,

Влияют и на судьбы, и на сны,

И в погребе на старое вино.

 

Хотел бы я в разумный небосвод

Поверить, в предначертанность орбит,

Хотел бы я поверить, что живет

Душа и там, где наших нет обид,

Что хаос – заготовка вещества,

Строительный несметный матерьял ,

Подручная основа волшебства,

Чудесная возможность всех начал.

 

2006

 

 

 

***

 

Афанасий, Евстафий , Зосима, Ефим, Феоктист –

Вот что нам предлагает семнадцатое января!

Я в окно посмотрел: снег роскошен, наряден, пушист,

Так же бел, как листок из настольного календаря.

 

С именами такими попробовал вспомнить родных

И знакомых – не вспомнил: воистину редки они

И не в моде, а сколько снежинок блестит кружевных,

Золотые на солнце и с синим отливом в тени!

 

Подрастают сугробы, как белые сфинксы и львы,

Словно их из пустыни пригнали сюда на прокорм!

Фима, Сима, Афоня … Евстафию хуже, увы,

Феоктисту – для них не нашлось уменьшительных форм.

 

Афанасий – поэт, и художник, должно быть, Ефим,

А Зосима – отшельник, скорее всего, и монах.

Феоктисту с Евстафием только прислуживать им,

Разгребать этот снег остается да ездить в санях.

 

2006

 

 

БАРЕЛЬЕФ

 

Эти воины с лицами злыми…

Обойди стороной барельеф.

Есть опасность быть схваченным ими,

Увернуться от них не успев.

 

В лучшем случае, вдруг поменяться

Кто-то местом захочет с тобой –

И придется тебе притворяться

Столь же грозным, поставленным в строй.

 

Вот когда ты узнаешь, легко ли

Быть звеном в этой медной цепи,

Обрамляющей ратное поле.

Ты же любишь Элладу? Терпи.

 

Ты наказан судьбой для примера:

Не записывай даты в тетрадь.

Надо было пореже Гомера,

Мандельштама поменьше читать.

 

А беглец, обманув ротозея,

Сослуживцам своим подмигнув,

Посетителем станет музея

И присядет на маленький пуф.

 

2007

 

***

 

Ты, страна моя, радость и горе

И заветный мой смысл в разговоре,

Ель-начальница на косогоре,

А в любви признаваться тебе

Есть большие любители, мне бы

Помолчать: все признанья нелепы,

Дух не любит железные скрепы

И угрюмые лица в толпе.

 

Вот избавилась ты от евреев,

Комбинаторов и брадобреев,

Махинаторов и прохиндеев,

Растворилась и хлопнула дверь,

Кто на скрипке играть тебе будет,

Кто журналы читать твои будет,

Кто обиду сглотнет и забудет,

Кто смешить тебя будет теперь?

 

Фет стихи посылает Толстому,

Дарит Чехову снег и солому

Левитан, увидав по-другому

Эту радость с тоской пополам.

Загораются звезды средь мрака,

Это Пушкину нравится тяга

И случайность в стихах Пастернака,

Это Тютчеву мил Мандельштам.

 

2007

 

***

 

Всё должно было кончиться в первом веке

И начаться должно было всё другое,

Но не кончилось. Так же бежали реки,

Так же слезы струились из глаз рекою.

 

Страшный Суд почему-то отодвигался,

Корабли точно так же по морю плыли,

С переменою ветра меняя галсы,

В белой пене горячей, как лошадь в мыле.

 

Человек любит ближнего, зла не хочет,

Во спасение верит и ждет Мессии

Месяц, год, а потом устает, бормочет,

Уступает тоске, как у нас в России.

 

Или Бог, привыкая к земной печали,

Увлекается так красотой земною,

Что, поставив ее впереди морали,

Вслед за нами тропинкой бредет лесною?

 

2007

 

 

ДЕТСКИЙ КРИК НА ЛУЖАЙКЕ

 

Детский крик на лужайке, собака,

Меж детей разомлевшая там

И довольная жизнью ломака,

Забияка, гуляка, дворняга.

Скоро их разведут по домам.

 

Вот он, рай на земле, эти мошки

В предвечернем, закатном огне,

Эти прозвища, вспышки, подножки,

Достаются мне жалкие крошки

Со стола их, как счастье во сне.

 

Эти девочки – запросто сдачи

Мальчик может от них получить.

Этот лай неуёмный, собачий,

За деревьями – ближние дачи,

Алый вереск и белая сныть.

 

Это вечность и есть, и бессмертье,

И любовь – и границы ее

Обозначили длинные жерди

И канава, как в твердом конверте

Приглашенье на пир, в забытьё.

 

2007

 

 

***

 

О бегстве в Египет ни слова

Ни Марк не сказал, ни Лука.

И речь Иоанна сурова,

От красочных сцен далека.

 

Когда б не Матфей, со страницы

Евангельской этот сюжет

Не взяли бы ни живописцы

На радость очам, ни поэт.

 

На ослика не насмотреться,

На дальней дороги наклон…

И про избиенье младенцев

Не знали бы, если б не он.

 

Про страшную эту затею,

Бессмысленный Иродов грех

И ужас… Спасибо Матфею,

Его я люблю больше всех.

 

2007

 

 

***

 

Меж двумя дождями, в перерыве,

Улучив блаженных полчаса,

Я в тумана розовом наплыве

Тернера припомнил паруса.

Солнце в этом дымчатом массиве

Не смотрело, желтое, в глаза.

 

И такою свежестью дышали,

На дорогу свесившись, кусты,

И стояли, будто на причале,

Дачи, как буксиры и плоты,

Словно живопись была в начале,

А потом всё то, что любишь ты.

 

2007

***

 

– Вот, – говоришь, – забываю слова,

А с именами и вовсе морока.

Этот, ну как его, словно сова,

Старорежимный любитель Востока,

Вечный заступник арабов у нас,

Выкладкам мидовским верный и сводкам,

Мрачно вещающий, как контрабас,

С голосом низким, двойным подбородком.

 

– Как хорошо, – говорю, – что найти

Сразу не можешь запавшее слово.

Чудный рисунок, гравюра почти –

Этот мгновенный портрет Примакова.

Сколько их, блеющих, нет им числа,

Душащих нас в телевизоре нашем.

Если б еще кой-кого не могла

Вспомнить из них, Жириновского, скажем!

 

2007

 

***

 

Я свет на веранде зажгу,

И виден я издали буду,

Как ворон на голом суку,

Как в море маяк – отовсюду.

 

Тогда и узнаю, тогда

Постигну по полной программе,

Что чувствует ночью звезда,

Когда разгорится над нами.

 

Чуть-чуть жутковато в таком

Себя ощутить положенье.

Сказал, что звездой, маяком,

А втайне боюсь, что мишенью.

 

Вот ночь запустила уже

В меня золотым насекомым,

И я восхищаюсь в душе

Обличьем его незнакомым.

 

А птицы из леса глядят,

А с дальней дороги – прохожий,

А сердцем еще один взгляд

Я чувствую; разумом тоже.

 

2007

 

***

 

Тому, чья жизнь пришлась

На два тысячелетья,

Кивают, золотясь,

Созвездья и соцветья.

 

Он Августу под стать

В плаще его багровом

И он свой век назвать

Не вправе мотыльковым.

 

Одной ногою в том,

Другой ногою в этом,

Он звёздами ведом

И нравится планетам.

 

И как бы жизнь его

При этом ни сложилась,

Он ей, как божество,

Оказывает милость.

 

Немного коньяка

Плеснув на дно бокала,

Он пьет за все века,

Присев к столу устало.

 

И бледный, как дымок,

Сумев к стеклу прибиться,

Взирает мотылёк

С восторгом на счастливца.

 

2007

 

 

***

 

Был Джотто у меня на полке, да пропал.

Понадобился мне вчера – и нет альбома.

А помнится, в окно там ангел пролетал,

Просовывался – и оказывался дома.

 

Как делал это он – еще раз посмотреть!

Ведь узкое окно, а он такой крылатый,

Что, кажется, пролезть не больше, чем на треть

Он мог бы иль проем был скользкий и покатый?

 

Я в спешке перебрал на полках горы книг,

Я слишком пылко вел себя и неуклюже.

Наверное, будь я Святою Анной – вмиг

И ангела б узрел, и книгу обнаружил.

 

2007

 

 

***

«Не подходите ко мне…»

В. Ходасевич

 

Я это я, хотя поэт

Недаром диким это слово

Назвал.

А книга – тот предмет,

В котором он молчит сурово

И послабления себе

Не хочет делать, куст сирени

Стрижет и чувствует в толпе

Себя чужим, подобно тени.

 

Перемещается в стихи

Жизнь постепенно, только прядка

На лбу, да жалкие грехи,

Да желчность в качестве остатка

При нем остались, да пенсне,

Нет, и пенсне в стихи попало.

Не подходи и ты ко мне:

И от меня осталось мало.

 

2007