Глубокоуважаемые представители Фонда Тепфера,
Дамы и господа,
Друзья,

Само наименование этой премии «Пушкинская» подтолкнуло меня в определенном направлении, связанным с нашим величайшим поэтом, и я рискну порассуждать о вещах совсем не специальных, менее всего о фрагментах, быть может, о корнях ситуации, так как я догадался обо всем после полувека, иногда бессознательного вглядывания.

Наша русская поэзия молода, она недолго блуждала в предрассветных сумерках, пока на переломе первой четверти XIX века, в пушкинские времена, не обрела образец, действенный и посегодня, но, увы, окончательно не разгаданный и в наши дни.

Я имею в виду то, что можно назвать масштабом, но масштабом творческим, полным человеческим присутствием в лирике и эпосе. Идеальным примером для доказательства можно принять позднюю пушкинскую лирику, стихи и отрывки 1835-1836 годов. Ретроспекция этих стихов, это, прежде всего, взгляд на жизнь, как цельное трагическое явление, итог борьбы страстей и крайностей, надежда на свое собственное дарование и итоговое обращение к высшей силе, ничуть не сниженное безразличием фатализма. Вот эта реанимация уже умудренной души, ее способность снова и снова отзываться поэтически на дары жизни, оставаться неизменной после всех уроков бытия и достижений умствования – это и есть для меня важнейший пушкинский завет и наставление в собственном сочинительстве.

Я, думал, сердце позабыло
Способность легкую страдать,
Я говорил тому, что было:
«Уж не бывать! Уж не бывать!»
Прошли восторги и печали,
И легковерные мечты,
И вот опять затрепетали
Пред мощной властью красоты.

Еще одно, чрезвычайно важное для меня наблюдение. Это непосредственность Пушкина, как бы взгляд глаза в глаза, всему, что является оппозицией поэту. Конечно, можно предпочесть этому обращение к детали, более того, этот прием, безусловно, дает ощущение новизны и сообразительности-смекалки. Ведь детали бесконечны и разнообразны, а притомившаяся публика с симпатией следит за этим освежением – будь то темпераментный Бенедиктов или передовики современного авангардизма. Но само противостояние «непосредственность и посредственность», подтвержденное к тому же никогда не обманывающим языковым значением, наводит на мысль о преимуществе первого, и вторичности, всего лишь злободневности, проходящей сиюминутности, второго. Да, это - посредственность и потакание среднему уровню самонадеянного восприятия.

Я и сам, обреченный на многочисленные повторы, пробовал спасаться детализацией, умышленным разрастанием периферии, и, возможно, только многократное вчитывание в Пушкина убедило меня не опасаться подобных повторений.

Время идет, душа чему-то научается, и все-таки, обновляется по-своему. Потому и стихи не клонируются, их поднимают и расширяют витки все той же спирали, что лежит в основе всякого естественного развития. Тут могут возникнуть сомнения. Возможно ли принять все эти уроки непосредственно от Пушкина. Ведь поэзия, как и всякий процесс во времени, детерминирована, звено связано со звеном, и воздействие наших предшественников должно бы подавить все прочие. Так, да не так.

У Пушкина, в пушкинского русла русской поэзии не было учеников, которые внесли бы волну в очертания этого русла. Но Пушкин создал могущественную матрицу, которая повелевает и действует через время и поколения. Я, во всяком случае, ощущаю ее и сегодня.
Пушкин «обрел звуки новые для песен» приблизительно полтора века тому назад. Может быть только сейчас, после поэтов моего поколения, этот импульс частично сходит на нет, но не существует сегодня и замены ему. Современная нам поэзия находится в промежутке, и нет никакой гарантии, что следующее спасительное явление, новая высокая волна, - вроде столетней давности символизма, - не будет опять постпушкинианством.
Не хочется спускаться от этого достойного и серьезного уровня к самому себе. Но что же поделать? Если вы пришли на встречу именно со мной.

Кто чувствовал, того тревожит
Призрак невозвратимых дней.
Тому уж нет очарований,
Того змея воспоминаний,
Того раскаянья грызет.
Все это часто придает
Большую прелесть разговору.

Вот этот «призрак невозвратимых дней», даже и вопреки моим намерениям никогда не отпускал меня. Со временем я и вообще перестал ему сопротивляться. Что-то убедило меня – он вошел в плоть и кровь того языка, того звука, той волны, от которой и зависит мое скромное стихотворчество. Ведь прошлое – единственный реальный материал поэта. Задача только в том, чтобы понять его в формах, присущих самой поэзии. Ни в коем случае не скатиться до уровня намеков и публицистики, сгубивших столько даровитых людей.

«Поздно приходить любовь, поздно расходится кровь», - рискну я отметиться самоцитатой. И все-таки, банально говоря, лучше поздно, чем никогда.

По сути дела, я стою на грани удвоенного пушкинского возраста. При всех скидках на наше духовно обескровленное время, пора осознать, что и зачем в твоей единственной жизни. Уроки существования, ошибки, грехи, потери были жестоки, утраты – необратимы и непоправимы. И только поэзия в пушкинском ее понимании может дать и поэту и читателю, пусть позднее, но благодатное примирение, чувство отпущенного прегрешения и «на бушующее море» вылить «примирительный елей».
 
Ноябрь 2003 г.