Евгений Рейн. Сапожок. Книга итальянских стихов. М. Изд-во «ПАN». 1995.

Поэзия Евгения Рейна, которая человеку, отравленному причудливостью современной словесности, может показаться чересчур уж бытописательной, напоминающей ритмизированный физиологический очерк, есть на деле высокая поэзия человеческих, временных и культурных связей. Десятилетия, начиная с 50-х годов, полифонично там уживаются, сберегая для потомства множество драматичных судеб и милых сердцу подробностей. С настойчивостью влюбленного в жизнь фанатика Рейн выуживает и выуживает из Леты и увековечивает словесно все то, что без него было б обречено на забвение. Сам натурализм Рейна — на деле не натурализм, а ненавязчивая повсеместная поэтизация быта за счет его словесного претворения. Стихосложение — суть жизнедеятельности поэта, тут его родина, его религия, его оправдание. Retro и современность нерасторжимы в его бытописательских медитациях; их герой, то напористый, то немножко нелепый, — «вечный командировочный» (определение Бродского), но командировка — жизнь.

И впрямь, еще в советские годы, где только не побывал поэт, чего не повидал; Москва и Питер при том освоены им поровну. Благодаря бескрайности нашей родины путешествия последних лет вряд ли удлинились по протяженности, но их конечные пункты сделались экзотичнее: Нью-Йорк, Амстердам, Париж, Осло и проч. То, что другим сверстникам Рейна, поэтам-популистам оттепельной плеяды, было доступно еще и под коммунистами, пришло к Рейну со значительным запозданием. Но — пришло и дало новые лирические энергии. Ибо, что и говорить, впечатление для поэта — изрядный допинг.

И вот — Милан, Флоренция, Венеция, пьяцца Барберини в Риме. Это второй объемный цикл русских «итальянских стихов» за последние годы, обворожительные «Римские элегии» Бродского (1982) ему предшествуют.

Так хороша Италия — что тут не обойдешься без описательности: хочется, как можно точней фиксировать, а не деформировать реальность в угоду метафоричности. И, кажется, чем точней опишешь — тем и будет стихотворение лучше. И «волны, подсвеченные вечерним небом», и «золотой шар с языческим богом», и «живопись халтурщика Тинторетто, / исписавшего четыреста километров квадратных», наконец, «рыбный рынок с угрем и лангустом» — мнится, только не упусти подробности — и все чуть не автоматически преобразится в поэзию. Старая Европа благородной красотою своей в сочетании с комфортом и сервисом конца XX века сразу празднично повышает жизненный тонус приехавшего отсюда — вот и в итальянских стихах Рейна словно играют бесчисленные пузыречки озона. И даже когда он просит прощения у Господа Бога, к раскаянию чуть заметно примешивается восторженность от того, что все это происходит в Риме:

Прости за то, что, слабый, старый,
не всегда открыт Тебе,
за то, что голос небывалый
не царствовал в моей судьбе.
За то, что не всегда воочью
Ты предстоял передо мной.
Прости, что засыпал я ночью,
а днем и вовсе был не Твой.

...Но органическая ненасильственность стихового потока, продиктованная путевым возбуждением, имеет и свои минусы. Хочется порой большей сложности в преодолении материала; вспоминаются такие рейновские удачи, как «Минчковская Ася Казимировна» (1977), и другие его доперестроечные, тогда заведомо обреченные на самиздат вещи.

...Что и говорить, та цеховая, почти «орденская» посвященность, то, забывающееся уже ныне, ощущение миссии, какое было у нас, поэтов-подпольщиков, в прежней тоталитарной действительности, оказались для поэзии очень небесполезны. Теперь приходится больше дергаться и выкручиваться, чем раньше, чтобы быть на плаву и не затеряться, ибо даже традиционная интеллигентская бедность кажется унизительной. Окружающая среда стала лирической сосредоточенности еще враждебнее. И если тогда каждый бескорыстный поэт чувствовал себя едва ль не гуру, то теперь в деловой жизни нынешней масскультуры он, пожалуй, выглядит нелепым анахронизмом.

Стрекочет аппарат, слепит электросвет,
Повсюду господам показывают фокус.
Срезает лавры враль, хлопочет паразит,
И только мы с тобой снимаем с меди окись.

«Снимать с меди окись» (стихотворение «Музе») тут, очевидно, означает служение высокому мастерству, традиционным заветам.

И действительно, нет у стихотворства задачи достойнее, как она порой ни неблагодарна.