***

В тот час, когда убьют Меркуцио

И на дворе начнет смеркаться, –

Какая чудная конструкция

Двух фраз, никак с ней не расстаться,

Хотя она вполне бессмысленна

И у Шекспира всё иначе,

И к бреду может быть причислена

В жару июльскую на даче.

 

В тот час, когда пришьют Полония

И полночь всё собой заполнит, –

Какая сила посторонняя

Мне эту сцену вдруг напомнит,

Хотя и здесь переиначена

Суть и совсем не к месту жалость, –

Зато фонетикой всё схвачено,

«А жить так мало оставалось…»

 

 

 

***

Мне нравится тот миг, когда на кораблях

Спускают флаг – и то сказать: во тьме не видно,

Какого цвета он, все – черные впотьмах,

И ни одной стране нисколько не обидно,

И можно в темноте датчанина принять

За немца, например, а немца – за француза.

Страна родная днем придвинется опять,

А ночь убеждена, что родина – обуза.

 

 

 

***

Поле в Прибыткове было в люпинах

Синих, казалось, мы едем вдоль моря,

Здесь и наяды должны быть в глубинах,

И Посейдон здесь поселится вскоре,

И хорошо бы спустить сюда лодку

С избами рядом, прогулочный катер.

Пусть живописец возьмет в обработку

Даль эту, шелк этот, синюю скатерть.

 

В сущности, дело не в сути, а в цвете,

Не рассужденье, а преображенье

Лечит и жить помогает на свете,

Может быть, это и есть приближенье

К главному смыслу средь горя и пыток

Наших телесных, душевных, – возможно,

Это и есть наша прибыль, прибыток,

Не обобщай, говори осторожно.

 

 

 

***

Так ветер куст приподнимал,

Такой клубился белый цвет,

Плеча касаясь моего,

Как если б Тютчев мне сказал:

Зайдите, будет только Фет

И вы, а больше никого.

 

Так в темноте белел жасмин,

Что полуночник, проходя,

Как в круг магический, входил, –

И жизнь без следствий и причин

Вдыхал, как вечность, обретя

Прилив счастливых, юных сил.

 

О чем мы будем говорить?

Что могут мне они сказать

И что сказать смогу я им?

О двух столетьях, может быть?

Зачем же так их огорчать?

И Тютчев скажет: Помолчим.

 

 

 

***

О, если б кто прозрел, действительно, прозрел,

Увидел всё, что есть вокруг, слепорожденный!

Как испугался б он, быть может, онемел.

Так вот что значит цвет, вот он какой, зеленый!

 

Какими он людей увидел бы, людей,

Их руки, их тела, их головы и уши!

А улица, дома, стоящие на ней,

Кто б думал, что они так выглядят снаружи!

 

А это что вверху, неужто облака?

Неужто облака? Просил бы: помогите!

Они и впрямь плывут, колышутся слегка,

В каком они летят невероятном виде!

 

А это что? Трава? А под травой песок?

Какие-то штрихи, мерцание и пятна.

Евангелисту двух хватило беглых строк:

Прозрели – и пошли. Как странно, непонятно!

 

 

 

***

Слониха топталась одною ногой

На тумбе, похожей на стул винтовой

Из тех, что стоят при концертном рояле,

Другие же ноги, как ветви, торчали,

Над желтой ареной, и хобот трубой.

 

Слониха вздымалась, похожа на дуб.

И жизнь, даже если кому-то наскуча ,

Казалась ненужной, он видел, что глуп, –

Так эта слониха умна и могуча

И накрепко ввинчена в жизнь, как шуруп.

 

И многому может его научить:

Смиренью, терпенью, любви к дрессировке,

А главное, можно ли жизнь не любить,

Когда цирковые слонихи так ловки:

Солидная стойкость и детская прыть!

 

 

 

***

Я вермута сделал глоток

И вкусом был тронут полынным.

Как будто, тоске поперёк,

Я встретился с другом старинным.

 

Давно мы не виделись с ним,

И сцены менялись, и акты,

И он, – сколько лет, сколько зим! –

Спросил меня тихо: Ну как ты?

 

Бокал я чуть-чуть наклонил

С полоской, идущей по краю,

Помедлил, еще раз отпил

И честно ответил: Не знаю!

 

 

 

***

Ваших снимков разноцветный ряд

Сделан за день или за неделю.

Спрячьте, спрячьте фотоаппарат,

Не показывайте Рафаэлю!

 

Уберите, есть же рукава,

Или в стол, в карман, под одеяло!

А иначе разве папу Льва

Написал бы он и кардиналов?

 

Папа важен и одутловат,

И все трое в красном, ярко-красном.

Уберите фотоаппарат

С объективом суетно-бесстрастным!

 

За спиной у них клубится мгла,

Тем острей их зоркость и смекалка…

Вы же видите, к чему пришла

Живопись сегодня – вам не жалко?

 

 

 

ДЕВЯТЬ ТОПОЛЕЙ

 

Вот девять тополей стоят в одном ряду.

Зачем мне надо знать, что девять их, – не знаю!

Но я их сосчитал, как будто на посту

Стоящих, стройный ряд – не группу и не стаю.

 

И более того, когда случится мне

Еще раз здесь пройти, пересчитаю снова,

Как если был бы я уверен не вполне

В себе; быть может, в них? Ну да, а что такого?

 

Где девять, почему б десятому не быть?

Подвинулись чуть-чуть –

и встал меж них десятый.

Ты спросишь: для чего? А чтобы удивить

Меня. Волшебный ряд, дымящийся, крылатый!

 

 

 

НОВЫЕ ОКНА

 

Теперь не форточка, теперь окно на треть

У нас откинуто внутрь комнаты под острым

Углом – и холодно под ним зимой сидеть.

Ни пакли нет теперь, ни ваты – всё так просто.

 

Ты в ногу с временем идешь, ты не отстал

И консерватором тебя считать нет смысла.

Стекло наклонное похоже на кристалл,

Как грань кристальная, оно, кренясь, нависло.

 

И замечательно, что рамы нет второй,

И вспомнишь старые стихи про раму эту,

Как выставляется она весной, весной!

Спасибо Майкову ! (а ты подумал: Фету?)

 

Другой сквозь форточку, взывая к детворе,

Какое, спрашивал, у нас тысячелетье?

Нет больше форточки. А мальчик во дворе

Еще подумает чуть-чуть и скажет: третье!

 

 

 

***

…Не просишь ни о чем, не должен никому.

М Ломоносов

 

Учитель, врач, механик, офицер,

Садовник… Есть с кого нам брать пример

Достоинства, и скромности, и чести.

Не надо обольщений и химер,

А также поклонения и лести.

 

И слава – дым, не стоит жить в дыму.

Мирская власть ни сердцу, ни уму

Не служит, и в богатстве счастья нету.

Зато и впрямь не должен никому

Кузнечик, – как люблю я фразу эту!

 

Земная жизнь… Среди ее даров

Один из лучших – стройный лад стихов.

Не заносись! Ты скромным занят делом.

И хорошо бы съездить в Петергоф

И побродить по травам запотелым…

 

 

 

***

Электроконтроль , приходивший на дачу –

Суровая женщина нас проверяла,

Но я аккуратен и взгляда не прячу,

Нам счетчик на новый сменить приказала,

Какой? – двухтарифный . Такую задачу

Поставила твердо, он стоит немало.

 

Ушла, а на столике ручку забыла,

Дешевую, с черным внутри капилляром,

Прозрачную, новую, что ж, очень мило!

Сначала я пренебрегал этим даром,

Но склонность я к черным питаю чернилам

И, можно сказать, к канцелярским товарам.

 

И вот я пишу ею. Жесткая ручка,

Привыкшая к цифрам и строгим подсчетам,

Теперь привыкает к моим закорючкам

И строчкам – и не возражает, чего там!

Не к сметам, а к рифмам, не к суммам, а к тучкам,

И втайне довольна таким поворотом.

 

 

 

***

Композитор Вентейль ставил ноты в романе Пруста

На пюпитр в ожиданье гостей: вдруг они сыграть

Его что-нибудь всё же попросят? Как это грустно!

Не попросят. Он гений. Откуда им это знать?

 

Он волшебник. В Париже уже и сейчас сонату

Знатоки его ценят: умрет – будет жить в веках.

А пока пусть он музыке учит детей, по саду

Бродит или беседует с гостем о пустяках.

 

И такой вариант, вообще говоря, не редкость.

Не одно, можно несколько славных имен назвать.

Помогает успеху столичность , а также светскость.

А сочувствие, вспомни, дается, как благодать.

 

Этот мир так огромен – и в эту его огромность

Вплетена, словно нить, чья-то вьющаяся тропа.

А еще есть особое свойство такое: скромность.

А другое названье ему, может быть, судьба.

 

 

 

***

Есть разница между метелью и вьюгой,

Но как объяснить ее? Я бы не мог.

Одна закруглить постарается угол,

Другая повыше поднять завиток.

 

Метель нас плетьми обвивает тугими,

И вьюга прерывистым делает шаг,

И разницу чувствуем мы между ними,

Но определить не беремся никак.

 

И так ли им надо, чтоб их различали,

И снег, словно маска, лежит на лице.

Ну, разве что к мягкому знаку в начале

Одна обратилась, другая – в конце.

 

А гость, перед дверью снимая ушанку

И плечи охлопав себе и бока,

Дымится, вокруг себя белую манку

Рассыпав, и нам объясняет: пурга!

 

 

 

***

У Коробочки в комнате были картинки с птицами

И меж ними портрет Кутузова, – что за бред!

Что за прелесть! Ну, Гоголь! С затейниками, тупицами ,

Хитрецами, которых хитрей в целом мире нет.

 

И когда, например, говорит у него Коробочка:

– Что за странный товар, лучше я вам пеньку продам! –

Хочется посмотреть за окно и увидеть облачко

Или дерево, так эти двое противны нам.

 

Неприятны, противны, и все-таки даже весело,

Потому что смешно. Потому что глупа она,

Но хитра. И как будто однажды вселился бес в него.

И чуть-чуть страшновато. Но жизнь вообще страшна.

 

 

 

АРЛЬСКИЕ ДАМЫ

 

Арльские дамы, у них и на шали узор

В мелкий цветочек, у них и в руках по букету.

Ну и на клумбах такой же счастливый набор

Ярких цветов, ни пышней, ни пестрей его нету.

 

Так почему ж эти арльские дамы мрачны?

Так почему же цветы их не радуют эти?

Словно их мучает темное чувство вины,

Словно, горюя, они за Ваг Гога в ответе.

 

Желтый, карминный, оранжевый, розовый цвет.

Ах, и дорожки извилисто-мягки, не прямы.

Он же для вас легкомысленный выбрал сюжет,

Что ж вы его так подводите, арльские дамы?

 

 

 

***

Е. Кушнеру

 

Мадонна, конечно, была итальянка,

Голландка, смотри Рафаэля, ван Эйка :

Какая прическа, какая осанка

И плечи…уж точно, она не еврейка!

 

Какой соблазнительный вырез на платье,

Чтоб видели шею, – большой, полукруглый!

А если не в поле, а дома, то кстати

И пол мозаичный, и угол не утлый,

 

Не бедный, не темный, и тут же колонны

Дворцовые и вообще балюстрада,

А за балюстрадой пейзаж отдаленный,

И шпили, и башни, морская прохлада.

 

А Мемлинг представил такой белокожей

Ее и в таком безупречном наряде,

И жемчуг мерцает, и даль, и прохожий

В витражном окне за плечом ее, сзади.

 

Она ли, печалясь за всех и радея,

Спасает несчастных, жалеет голодных?

А та, что в убогой жила Иудее,

Себя узнает ли на чудных полотнах?

 

 

 

***

Д. Чекалову

 

Ты море носишь теперь в кармане,

Оно колышется на экране,

Когда захочешь, оно шумит,

Переливается, как в стакане,

И на пол вылиться норовит,

Но не прольется. В его тумане

Белеет парус – волшебный вид!

 

Его ты пальцем подвинешь справа

Налево, пена пышна, курчава,

Шуршанье гальки, волны накат.

Такая маленькая забава

В руках, как зеркальце, – виноват,

Как жезл монарший или держава,

Не помню точно: айфон , айпад ?

 

Ни жить, ни чувствовать по старинке

Нельзя, – такие теперь новинки

На фоне бедных былых веков!

Любые улочки и тропинки

Доступны, выступы облаков

И замков, – походя, без заминки,

В обход мольберта, взамен стихов!

 

 

 

***

Не было б места ни страху, ни злобе,

Все б нам простились грехи,

Если бы там, за границей, в Европе,

Русские знали стихи.

 

Если б прочесть их по-русски сумели,

То говорили бы так:

Лермонтов снился в походной шинели

Мне, а потом – Пастернак!

 

Знаете, танки, подводные лодки,

Авианосцы не в счет.

Фет мимо рощи проехал в пролётке,

Блок постоял у ворот.

 

Май в самом деле бывает жестоким,

Гибельной белая ночь.

Разумом не остудить эти строки,

Временем не превозмочь.

 

 

 

***

Да, прекрасная затея,

Но какой кошмар кругом!

Не спросить ли Галилея

Ночью как-нибудь тайком,

 

Выбрав тихую тропинку –

Не парадные пути:

Может быть, пора в починку

Мирозданье отнести?

 

В нем какой-то непорядок,

Что-то надо подкрутить.

Звёзды чувствуют упадок

И усталость, может быть?

 

Сколько слёз! Ничто не мило.

Отвечает Галилей:

Боже мой, всегда так было!

Иногда еще страшней.

 

 

 

***

Говоришь, пустяк. Но так устроены

Мы, что мелочь сбить нас может с толку.

Чьим-то словом мы обеспокоены,

Или чью-то вспомним недомолвку.

 

В очереди нас толкнула женщина

И не извинилась почему-то.

Показалось или померещилось,

Странная нашла на сердце смута.

 

Заметался голубь под колесами

И пятном распластанным остался.

Говоришь, что надо быть философом.

Мир не рухнул, космос не взорвался.

 

Но и Кант на лекции стал хмуриться

И сбиваться с мысли то и дело,

Потому что у студента пуговица

Кое-как на ниточке висела.

 

 

 

***

Ребенку нравится, что на земле живут

Не только люди, – кошки тоже.

Собаки, голуби, вороны тут как тут,

А в зоопарк его однажды приведут, –

Ах, зебры, как они на вымысел похожи!

 

Ребенку кажется, что он – один из них,

Хвостатых, сумчатых, крылатых, полосатых,

Зубастых, в войлочных нарядах, в шерстяных,

Он видит родственников в них, друзей своих,

А не отверженных, судьбой в тиски зажатых.

 

В их равноправие с ним свято верит он,

Что уважения они достойны, ласки

И не глупей его. Смотри, как важен слон!

А волк у проруби лисицей посрамлен,

И все – участники одной волшебной сказки.

 

 

 

СРЕДНЕВЕКОВЬЕ

 

В школе мне очень не нравилось средневековье.

Плох был учитель и скучен учебник – тоска!

Пытки, и казни, и всё было залито кровью,

И по Европе, как банды, бродили войска.

 

Сумрачно, холодно, ветрено, пыльно, жестоко.

Ни процветания, ни просвещения нет.

Хоть бы сказал кто-нибудь мне, что веточку дрока

Желтую к шлему прикалывал Плантагенет!

 

Хоть бы витраж показали лимонно-багровый,

Хоть бы скульптурный, похожий на заросли ряд,

Где Добродетель и Мудрость не слишком суровы

И на ребенка с туманной надеждой глядят.

 

Нет же, лишь дикость. И разум в железных оковах.

Да и в войне что они понимали? Ни бомб,

Ни пулеметов. И карточек нет продуктовых,

И эшелонов… Мой тихий, мой детский апломб!

 

 

 

***

Я читал об идее бессмертия у этрусков,

Эволюции их представления о загробной

Жизни, как постепенно из солнечной стала тусклой,

Стала мрачной, безрадостной и нежизнеспособной.

 

А сначала на стенах гробницы пиры писали

Желтой краской и красной в саду, под открытым небом,

Или танцы под музыку – и никакой печали,

И еще кладовые там были с вином и хлебом.

 

И домашняя утварь, включавшая стол и кресло,

И скамеечка рядом для ног – надо жить комфортно!

А потом это всё, к сожаленью, ушло, исчезло,

Всё, что так примиряло с гробницею, было стёрто.

 

Никаких развлечений и танцев на фоне сада,

Только в траурном шествии вдаль потянулись тени.

Может быть, что-то поняли? Может быть, так и надо?

Без цветочков и птиц, без иллюзий и утешений.

 

 

 

***

Прошла собака – и следы

От лап остались на бетоне

Сыром – теперь их видишь ты

На плитах, словно на ладони.

 

Не знаю, есть ли мир иной?

Смотри, как незамысловато

Ее бессмертье! В летний зной

Тащилась нехотя куда-то

 

Или бежала со всех ног,

И каждой лапы отпечаток

Похож на высохший цветок, --

Такой нечаянный остаток.

 

 

 

***

Может быть, кажется этим дубам и кленам,

Липам и вязам, что люди им только снятся:

Свойственно людям во мраке тонуть зеленом,

Под шелестящей завесой уединяться

Или, присев на скамейку на солнцепёке,

Щеки лучам подставлять после зимней стужи.

Любят они и кустарник ветвисторогий ,

Даже задумавшись, ловко обходят лужи,

К ним привыкаешь, в аллеях они гуляют

Десять лет, двадцать, им нравится блеск и тени,

Но непременно куда-то вдруг пропадают,

Были – и нет, наподобие сновидений.

 

 

 

***

Не жалею о том, что я жил при советской власти,

Потому что я прожил две жизни, а не одну,

И свободою тайной был счастлив, и это счастье

Не в длину простиралось, а исподволь, в глубину.

 

Было горестно, больно, но не было одиноко.

Понимал с полуслова, кто друг мне, а кто чужой.

И последнее стихотворенье больного Блока,

Пусть не лучшее, Пушкину верило всей душой.

 

И воистину в сумрак февральский, в слепую вьюгу,

А январская лютая власть к той поре прошла,

Мне как будто сквозь сумрак протягивал кто-то руку,

И вставала заря, и сирень впереди цвела.

 

И сирень зацвела, и воистину солнце встало,

Обновленною жизнью задарен я был второй,

И увидел Париж, и не то чтобы зла не стало,

Просто облик его – слепок с пошлости мировой.

 

А потом обступило нас третье тысячелетье,

Что-то в нем не заладилось, словно огонь потух.

Мне бы радоваться: это жизнь мне досталась третья!

Кто сказал, что она быть должна лучше первых двух?

 

 

 

***

Не в том беда, что мысль, а в том беда, что слово.

Насколько ж кисть, орган счастливей и резец!

Стихам не обойтись без языка родного,

На языке чужом стих жалок, как мертвец,

А если даже он и дышит, то иначе

И разевает рот, как рыба на песке.

Звучание стиха, – оно-то всё и значит,

Смысл гаснет без него, заходится в тоске.

 

Быть может, потому поэту и родная

Страна дороже всех: его бессмертье – в ней,

И как бы ни была свободнее чужая,

Сговорчивей, к морям припавшая, теплей,

Ему своей страны необходима участь

Счастливая, никто не озабочен так

Спасением ее, как он, и верит в случай,

В стихах своих всю жизнь превозмогая мрак.

 

 

 

***

Лежать ли в ящике, засыпанном землей,

На метра полтора уйдя в могильный слой,

Иль, в пепел превратясь , в вазоподобной урне,

Как греческий поэт, пастух или герой, –

Не все равно ли, где, хоть в Лавре, хоть в Ливурне .

 

Когда корабль сквозь мрак, сквозь жизни шум и гам

Подходит, наконец, к нездешним берегам,

О выгоде смешно заботиться последней,

Ее и нет, отдать метелям и снегам

Себя или цветам в изнеженности летней.

 

И в помощь мне даны не звон колоколов,

Не тягостный обряд и пение псалмов,

Не вечный блеск звезды или протуберанца,

Которым дела нет до скромных мертвецов,

А тихие стихи про дядьку-итальянца.

 

 

 

ЗАБЫВЧИВОСТЬ

 

Всё куплю, а спички позабуду,

Иль таблетку третью не приму,

Отвлеченный чем-то на минуту,

Позвоню, забывшись, не тому,

И себя ругая и жалея,

И смущая стоном небеса,

Вспоминаю бедного Тесея,

Перепутавшего паруса.

 

А ведь он, несчастный, был моложе

И в подземном мраке победил

Минотавра дикого – и что же?

Черный цвет на белый не сменил!

Знал бы он, от Крита отплывая

В темноте, тайком, на склоне дня,

Что его оплошность роковая

Утешеньем служит для меня.

 

 

 

***

Кораблик белый, двухмачт о вый

Моторный, парусный, пристать

К любому берегу готовый,

Увижу в сумерках опять.

 

Он выбрал самый каменистый,

Скалистый склон необжитой, –

Такие любят пейзажисты,

Пленяясь дикой красотой.

 

А может быть, им облюбован

Тот дикий берег потому,

Что в людях он разочарован

И век не нравится ему?

 

И политические игры

С политкорректностью слепой,

И артефакты, и верлибры,

И музыкальный сухостой.

 

Уснут безумцы и деляги,

Погаснут Запад и Восток...

И как звезда, всю ночь во мраке

Его мерцает огонек.

 

 

 

***

Арону Зинштейну

 

Художник работает быстро, быстрее меня.

Ему для портрета достаточно часа – и чудно!

И было мне видно подобие то ли огня,

Горевшего в нем, то ли мысли, владевшей подспудно

Им и заставляющей руку, державшую кисть,

Летать, замирать, как пчела над жасмином, кружиться.

Не есть, не жевать и, уж точно, зубами не грызть,

Вбирать безошибочно радость, а не копошиться.

 

Я видел холста оборотную сторону, мне

Была не видна, потерпи, сторона лицевая.

Но я, мне казалось, на том же сгораю огне,

Любя эту жизнь и художнику тем помогая,

И как не любить, даже муки и ужас терпя?

Да здравствуют пчелы! Искусство и есть садоводство.

Портрет получился. Я мало похож на себя.

Но горечь, но радость! А радость важнее, чем сходство.

 

 

 

ПИКОВАЯ ДАМА

 

Что-то в «Пиковой даме» такое было,

Что меня еще в детстве заворожило,

Не про повесть – про оперу говорю.

Так от музыки этой меня знобило,

Что Чайковского втайне благодарю.

 

Может быть, и Флоренция виновата,

Где писал композитор ее когда-то,

Зной Флоренции северу предпочесть

Пожелав, раззолочена, тесновата,

Виновата – и всё! Почему, бог весть!

 

Предвкушенье какого-то зла, удара,

Приближенье затейливого кошмара,

Дамы пик с ее бледностью гробовой.

Повторение: та-ра-ра-ра , та-ра-ра .

Из театра под снегом домой, домой.

 

Что-то в музыке есть, что страшнее слова.

Может быть, потому, что она готова

Так и этак мелодию повторить

Ту же самую: завтра вернется снова,

Как бы ты ни старался ее забыть!