КАРТИНКА ИЗ КУБИКОВ

 

1.

Моторный самолет, как сонная пчела,

Из детства залетел и пробудил волненье.

Гуди, гуди, внушай, что жизнь еще мила,

Что в жизни есть любовь и есть цветов цветенье.

 

Что в рюмочке коньяк и в чашке крепкий чай,

Увы, не для детей, но мальчик станет взрослым.

И что-нибудь еще, мотор, пообещай,

Что долгим будет путь и август плодоносным.

 

Смотри не затихай и, как бы замерев,

Как будто замолчав, с гуденьем возвращайся.

Моторный самолет, живущий нараспев,

Ты мал, ты устарел, но ты не огорчайся.

 

Билет не продадут на гулкий борт, пустой,

Но нынешняя спесь комфортная приелась,

А ты летал, когда полет еще мечтой

Ребяческою был – и в нем дышала смелость.

 

2.

«Могучий, некрещеный позвоночник,

С которым проживем не век, не два».

Как видишь, прорицание непрочно,

В пророчествах не много волшебства.

Поэт – плохая пифия. Хрусталик

Его туманят горести и пыл.

Ах, лучше бы он в самом деле ялик

Взял, по Москве-реке на нем поплыл.

 

Я не составлю перечень ошибок

Чужих, я сам обманываться рад.

Но лучше в плотной толще – стайка рыбок

И по воде скользящий беглый взгляд.

Жизнь вообще не наша ученица.

О, если б мог я на ухо шепнуть

Ему, что будет дальше, что случится,

Спасти, утешить, на воду подуть.

 

3.

Мне снился сон, что я поэт,

Что я живу в тридцать седьмом

И написать стихи мне надо

О том, кем воздух разогрет,

Кто подпирает жизнь плечом

И цифры копит для доклада.

 

Его уже и Пастернак

Одним из крайних двух начал

Назвал и перенес поближе

К стене кремлевской свой верстак,

Чтоб слог прямился и крепчал.

А Мандельштам еще напишет,

 

Века в свидетели призвав,

Чтобы Эсхил и Прометей

Имели голос в общем хоре.

Какое множество приправ,

Уподоблений и затей!

А Заболоцкий съездит в Гори.

 

И я во сне ищу строку:

Удастся первая строка –

И завязь, глядь, образовалась,

И всё придумать не могу,

Хочу начать издалека,

Чтоб лесть не так в глаза бросалась.

 

Мне неприятен этот бред,

И я испытываю стыд

Во сне, утешен мыслью тою,

Что там, где власть сошла на нет,

Там и поэзия хандрит,

Оставшись как бы сиротою.

 

4.

В музее двадцатых-тридцатых годов,

Когда бы такой был музей,

Портреты теснились бы полубогов,

Поэтов, не только вождей,

Прозаиков: видимо, Ильф и Петров,

Булгаков и Хемингуэй.

 

Был некий в них форс, элегантность была,

Вождей я в расчет не беру,

У Джойса пальто подвернулась пола,

И Зощенко плащ на ветру

Запахивал, покер – ночная игра,

Домой расходились к утру.

 

Быть может, война за плечами у них,

Грозящая новой войной,

Вливала в их музыку, прозу и стих

Оттеночек, призвук такой,

Не бил кулаком Шостакович поддых,

Покалывал тонкой иглой.

 

И Эзра, и Томас, и Жак, и Борис,

При разнице видимой всей,

Чуть что, поднести норовили сюрприз.

Мне б нравился этот музей!

Не снизу смотрел бы я, не сверху вниз,

А сбоку, как на Колизей.

 

5.

Опыт был грандиозен, оплачен

Кровью, вечность к себе примерял,

Был подхвачен, таким был горячим,

Что оплавил Кавказ и Урал,

И, казалось, уже Пиренеи

Собирались его перенять,

Альпы к той же склонялись затее:

Всех спасти и насильно обнять.

 

Разумеется, кроме богатых.

Избавленьем считался от бед,

А в каких отразился кантатах

И какими певцами воспет!

И троянским был эпосом назван,

И сознание новое нёс,

О, не только целесообразным

Был, но жегся и трогал до слез!

 

Есть в истории закономерность,

Он и был выраженьем ее.

Не архаику же, не пещерность

Каждый день поднимать на копьё!

Я ребенком застал этот ужас,

Я трагедию эту застал.

Посмотри: никому он не нужен.

Нет прощения. Полный провал.

 

6.

Цыган донашивает шляпу,

Что относили век назад.

Другой он мерке и масштабу

Принадлежит, чему и рад.

 

Ее носил товарищ Суслов,

Быть может, Молотов носил.

Жить восхитительно и грустно

И горько так, что нету сил.

 

Зачем всё это было с нами,

Зачем я помню мавзолей

С рядком стоящими вождями?

Не понимаю, хоть убей.

 

И кто, ответственный за моду,

Фетр назначает и велюр

Служить идеям и народу,

Кто этот сноб и самодур?

 

И как из времени цыгану

Так чудно выпасть удалось

С его подводой на поляну,

Как бы прорвав его насквозь?

 

7.

Всё не так угрюмо-стоеросово,

Как о том ценители твердят.

Шостакович, любящий Утёсова,

Вот счастливый смысл и верный взгляд

На талант, на интонационное

Мастерство, повадку и мотив,

А не прозябанье полусонное,

Примитивно-злой императив.

 

Я, когда читал воспоминания,

Это место в тексте подчеркнул.

Оркестровый блеск и придыхание,

Черноморский вал и влажный гул,

И моё, моё к нему доверие

В чутком детском возрасте, среди

Клеветы, вражды и лицемерия.

Не ленись, пластинка, шелести!

 

8.

КАРТИНКА ИЗ КУБИКОВ

Из кубиков почти что сложена картинка.

Ты видишь: это лев. Осталась в гриве брешь,

Да с кончиком хвоста произошла заминка,

Но время есть, поправь, еще чуть-чуть потешь

Себя, не торопись, последние пустоты

Заполни: вот он, зверь; кончается игра.

А то, что это лев, не огорчайся, что ты!

Мог заяц быть, мог слон, как серая гора.

 

Тебе достался лев. Ты справился с задачей.

Никто не виноват, что детство на войну

Пришлось, что пастью век дышал в лицо горячей,

Что жесткую тебе подкинули страну,

Что мрачные в ночах одолевали мысли,

Что грозный этот лев с козленком не дружил.

А всё же царь зверей! И кое-что о жизни

Ты понял лучше тех, кто уточку сложил.

 

9.

Мне не грозит клаустрофобия,

Ее я плохо понимаю.

Душа и к лифту приспособлена,

И к коридору, и к сараю.

 

Жить в сорокаметровой комнате,

Напоминающей дворцовый

Зал в украшениях и золоте,

Но лучше – в двадцатиметровой.

 

Я и купе люблю, и узкие

Каюты, палубы, перроны,

Вокзалы старенькие, тусклые,

Над ними сумрачные кроны.

 

Россия это как гарантия

От непонятной мне хворобы,

Но хорошо мне и в Голландии,

Да и в любом углу Европы.

 

Большие гавани и бухточки,

Весь этот мир люблю огромный,

Который подан, как на блюдечке,

Мне на балконе ночью темной.

 

10.

Побудем еще на земле,

Пусть жизнь нелегка – ничего!

Повертим бокал на столе

За длинную ножку его.

 

И вовсе не стыдно тщеты,

Не жаль уплывающих дней,

Меня умиляют цветы:

Ромашка, цикорий, кипрей.

 

Как если бы кто-то о нас

Подумал заранее здесь,

И радости тихой запас,

Как видишь, исчерпан не весь!

 

Тем лучше цветы, чем скромней.

Не надо напыщенных слов,

Стесняюсь ненужных затей

И громкоголосых стихов.

 

Как смысл ни случаен, ни мал,

Скептических стыдно гримас.

И Батюшков всё это знал

Еще лет за двести до нас.

 

И красная тень от вина

Отброшена на руку мне:

Смотри, как мерцает она

От влаги своей в стороне!

 

 

НЕВЕРОЯТНЫЙ СЛУЧАЙ

 

***

Рай – это место, где Пушкин читает Толстого.

Это куда интереснее вечной весны.

Можно, конечно, представить, как снова и снова

Луг зацветает и все деревца зелены.

Но, кроме пышной черемухи, пухлой сирени,

Мне, например, и полуденный нравится зной,

Вечера летнего нравятся смуглые тени.

Вспомни шиповник – и ты согласишься со мной.

 

Гости съезжались на дачу… Случайный прохожий

Скопище видел карет на приморском шоссе.

Все ли, не знаю, счастливые семьи похожи?

Надо подумать еще… Может быть, и не все.

 

 

***

Вот и я пасу своих овец,

Как Саул или Иосафат,

И гремит железный бубенец,

Вот и я возделываю сад,

И доволен мною Бог-отец:

Посмотри, лимон какой, гранат!

 

Сколько сердца вложено и сил

В это стадо, в скромный мой надел.

Эти строки: видно, что грустил,

Трепетал – и страх преодолел.

Если б я и вправду превратил

Их в овец, – давно б разбогател!

 

Но живут духовные плоды

По другим законам, – этот слог,

Признаюсь, в виду земной тщеты

Ни к чему мне: слишком он высок.

Скажем так: в стихи заглянешь ты

И увидишь, что не одинок.

 

 

***

Отца и мать, и всех друзей отца

И матери, и всех родных и милых,

И всех друзей, – и не было конца

Их перечню, – за темною могилой

Кивающих и подающих мне

За далью не читаемые знаки,

Я называл по имени во сне

И наяву, проснувшись в полумраке.

 

Горел ночник, стояла тишина,

Моих гостей часы не торопили,

И смерть была впервые не страшна,

Они там все, они ее обжили,

Они ее заполнили собой,

Дома, квартиры, залы, анфилады,

И я там тоже буду не чужой,

Меня там любят, мне там будут рады.

 

 

***

Вечерней тьмою был сведён на нет

И сад, и ели контур грандиозный,

И если в окнах церкви брезжил свет,

То свет, скорей всего, религиозный,

Оставшийся или от служб дневных,

Или молитв старушечьих, прилежных.

Есть в сельской церкви то, что городских

Людей влечет, и самых безнадежных.

 

Таких, как я, – сознанью вопреки

И горькой очевидности явлений.

А может быть, присутствие реки

И сумрачность шуршаний, шелестений

Поддерживали этот слабый свет

И сердцу втайне что-то говорили,

Не требуя ответить: да иль нет,

Не заставляя выбрать: или – или.

 

 

***

Лепного облака по небу легкий бег,

Такой стремительный, мечтательный такой!

Кто любит Моцарта, хороший человек,

Кто любит Вагнера, наверное, плохой.

 

Деревья голые еще, но в глубине

Души мне кажется, что есть у них душа, –

Про зелень вспомнили и вздрогнули во сне,

Апрельским воздухом взволнованно дыша.

 

Они листочками готовы встретить май

И просыпаются, и ветви тянут ввысь.

Словам о музыке, мой друг, не придавай

Особой важности, как к шутке отнесись.

 

Тот не обидит нас, кто любит облака,

Опасен тот, кому валькирии нужны,

Но и валькирии весной наверняка

Летают поверху и людям не страшны.

 

Весна-причудница шагает вдоль аллей

И легкомысленно глядит по сторонам.

Категорические заявленья ей

Не очень нравятся, не нравятся и нам!

 

 

***

В красоте миловидности нет.

Боже, как хороша миловидность!

Это отсвет скорее, чем свет.

И открытость, а вовсе не скрытность.

 

Это прядку со лба, не с чела

Подбирают, и детская мина.

И актриса такая была

У Феллини – Джульетта Мазина.

 

Совершенства не надо! Печаль

И доверчивость, полуулыбка.

И стихи я люблю, где деталь

Так важна, а значение зыбко.

 

 

***

Уточка словно впряглась и всю воду

Хочет с собой увести из пруда,

Всю его призрачность и позолоту,

Острым углом расступилась вода.

 

Словно бурлак на известной картине,

Тот, что сильней и выносливей всех.

И никакого надрыва в помине

Нет, и на ткани ни дыр, ни прорех.

 

Я еще более точное слово

К ней подберу: не бурлак – утюжок,

И почему-то захочется снова

Жить. Почему? Объяснить бы не мог.

 

 

***

Прогуляться вышли поздно.

Ночь во всем великолепье

Золотые свои сети

Развернула в темноте.

– Посмотри, как эти звезды

Хороши в турецком небе

И ближайшие, и эти,

И особенно вон те!

 

Те, смотри, почти живые.

Даже кажется, что можно

К ним с вопросом обратиться,

Попросить о чем-нибудь.

Как посты сторожевые,

Проступают осторожно,

А за ними тьма клубится.

Посмотри, какая жуть!

 

Как мерцает вполнакала

Их узорное сцепленье!

Неужели во Вселенной,

Кроме нашей, жизни нет?

– Есть, конечно, – ты сказала, –

Это – горное селенье,

Есть там школа, несомненно,

Кладбище и минарет.

 

 

***

Слепые силы так сцепились,

В какой-то миг сложились так,

Что в наше зренье обратились

И разглядели вечный мрак.

 

Самих себя они узрели

Посредством нашей пары глаз,

Их вставив нам в глазные щели,

Слезами смоченный алмаз.

 

Как внятно нам вихревращенье

И блеск в кромешных небесах!

Какое чудо – наше зренье,

Мысль, промелькнувшая в глазах!

 

И Леонардо взгляд колючий,

И мощь рембрандтовских картин.

Какой невероятный случай,

На триллионы проб – один!

 

 

***

В цеху разделочном, мясном кипит работа,

Ползет продукция по скользким желобам.

Мне удовольствия не доставляет что-то

Жизнь и не кажется осмысленной. А вам?

 

И дня б не выдержал я на таком участке

Земного, душного, кровавого труда.

Болтать о вечности, Вселенной строить глазки…

Вы Канта цените? А Шеллинга? О да!

 

Мне стыдно, сколько раз я рассуждал о смысле

И о призвании поговорить любил.

Но тушки скользкие, ползущие, как слизни,

Ты их разделывал, на части их делил?

 

Переворачивал, срезал ножом наросты,

В перчатки желтые обряжен и халат?

Иль дуб шумит не всем и в звездном небе звезды

Не одинаково со всеми говорят?

 

---

Впервые опубликовано в журнале «Звезда» №1, 2010.

Впервые опубликовано в журнале «Новый мир» №2, 2010.