Мильоны вас. Нас тыщи, тыщи, тыщи ...

В. Артемов

 

«Стихотворцев в Москву и Петербург шлет Сибирь, шлет Ташкент, даже Бухара и Хорезм. Всем этим людям кажется, что нельзя ехать в Москву с голыми руками, и они вооружаются чем могут — стихами. Стихи везут вместо денег, вместо белья, вместо рекомендаций, как средство завязать сношения с людьми, как способ завоевать жизнь... <...> Все мы носим ботинки, а ведь мало кто шьет башмаки. А многие ли умеют читать стихи? А ведь пишут их почти все».

Это из мандельштамовской статьи 1923 года «Армия поэтов». Закрывая тысячестраничный «двухтомник» издательства «Советский писатель»[1], я не решусь даже добавить второго слова. Просто — армия. Воинственная орда. Кто — с былинною (ю. кузнецовскою) булавою, кто — в до зубовной боли вооруженном истребителе «метаболизма»...

Армия. И очень нашенская, очень советская — непрофессиональная, неповоротливая, недифференцированная, с распухшим штатом хозслужб, на удивление единообразная при разном цвете околышей, занятая только собой, с бесконечно малой и, видимо, мнимой функциональной способностью, состоящая (воспользуюсь словами одного из ее не худших солдат — Д. Новикова) из «потешных полков», «проморгавших игрушечного пруссака» лирики, несущая на плечах восклицанья чужих и общих цитат...

В так называемой «молодой поэзии» словно объявлены мобилизация и военное положение — на печатной площади ведутся маневры враждующих танковых армий. Кажется, стихотворцы могут достичь успеха и вообще выжить в этой междоусобице, только нацепив знаки различия и затянув портупею. Поэтическая перекличка низведена до элементарной, шереножной: «На тебя посмотрят изумленно / Рамакришна, Келдыш и Гагарин», — отрапортует А. Еременко. « Рамакришна галич и коротич / долго ждали этого момента», — откликнется В. Друк («Истоки 89»). «Читатель ждет уж рифмы “розы”». / Ну на, возьми ее скорей», — брякнет молодцевато Друк . «Читатель рифмы ждет — / Возьми ее, нахал !» — вторит Еременко.

Что это? Новый романтизм, когда все ходят за поэтическими отрезами в общий распределитель? Или, может быть, сектантская, повзводная дисциплина, свойственная всякому модернизму? Карточная система военного времени? Стоит, думаю, обратить внимание на генетическое подобие авангардистского и армейского мироощущений, на состояние мозга — заключенного в радиофицированный шлем вертолетчика или пронизанного вольтовой дугой «сильной» стереомузыки . В обоих случаях — полное отключение от человеческого измерения. Некий наркоз. «Есть упоение в бою, / И бездны мрачной на краю...». Нет ли такого вот упоения у литераторов, работающих на самом краю эстетики?

Лирический герой (мягко так скажем) М. Шелехова воображает себя «потомком револьвера», а М. Мамаев мечтает: «Эх! Мне бы маузер, / хоть самый махонький, — / общаться с мразями / не только матерно!» Или вот снова А. Еременко:

 

Конечно, если б парни всей земли

с хорошеньким фургоном автоматов

да с газаватом, ой, да с айгешатом,

то русские сюда бы не прошли.

 

До такой степени удручает эта залихватская бравада, что чуть ли не с умилением читаешь семнадцатилетнего М. Дубаева, прибалдевшего от купленных ему мамой джинсов: «Сине-голубое / Счастье-забытье, / От девок нет отбоя, — / Ё-мое !»

Да не подумает читатель, что мы тут занимаемся рассмотрением так называемого «содержания» или — не дай бог! — поисками «нравственного смысла» (термин С т. Золотцева  — П. Ульяшова  — А. Казинцева ...). Нас интересует лишь эстетическое. Но ведь этическое, нравственное — функция эстетического. И как быть, если перед нами — тексты внеэтические ? Если нет функции, то нет и аргумента — не так ли? Остаются какие-то вовсе мнимые величины. Вот, например, М. Шелехов: «И Пушкин из гроба встает, чтобы музу ничком / О пять повалить и лишить ее кротости духа». Вот Ю. Беликов:

 

Здесь Тенгиз Абуладзе торгует хурмой,

а горком запирают на крюк,

дабы «Дети Арбата» по тучным столам

разошлись вместе с красной икрой.

 

Вот А. Поздняков:

 

Тайный смысл заключен между строк,

А строка для отвода, для вида...

Чтоб входил мастерок в мастерок,

Чтоб щитом становился Давида...

 

Вот В. Еременко:

 

В нас время рождает уродцев,

Но мы не должны забывать,

Что Санчо, как прежде, смеется

И рядится в мать-перемать .

 

Нет функции — нет аргумента. Есть разве что ё-мое, ёлы-палы, мать-перемать ... Есть зловещее, а следовательно — внепоэтическое мышление: «Люблю читать стихи врагов / В журналах вражьих» (Е. Чеканов).

Или не одна тут армия, а две? Или три? Тридцать три? Междоусобица княжеств. Лоскутное одеяло... О, я понимаю, что и внеэстетическое может быть ой каким разным; одни эти шестиугольные масонские мастерки чего стоят! Но у нас речь-то как бы о поэзии, это ведь как бы поэтические сборники. Меня же, кроме нацифицированности части стихотворной «молодежной» продукции, пугает еще странное структурное единообразие «традиционалистских» и «авангардистских» текстов, общий цвет хаки, сменивший цвет общесерый, о котором некогда А. Еременко так трезво рассуждал на страницах «Юности». Вот, например, Ф. Васильев: «Когда стрелок, дрожа от напряженья, / подумал просто: “Молодость прошла”». А вот Е. Бунимович : «МИНЗДРАВ СССР ПРЕДУПРЕЖДАЕТ: / Всё миновалось, молодость прошла...»

Неужто и правда весь авангардизм сводится к шрифтовым изыскам? Или к остроумию? Танковые сражения ведутся в одной плоскости. Во внепоэтической . Вертолетчики мордуют «царицу полей», стройбатовцы месят курсантов. Бахтинское выдуманное «многоголосие» внутри одного романа.

Вернее — эпоса... Гомерического, тысячестраничного, превосходящего по объему гомеровский. То, что это эпос, для нас несомненно. Именно эпосу свойственны такая авторская анонимность, такая каталогизация, перечислительность, назывательность ... «...Я вполне понимаю, что и каталог кораблей был настоящей поэзией, пока он внушал», — пишет Анненский в статье «Что такое поэзия?». Не шаманский ли расчет на внушение водит авторучками стихотворцев «новой волны»? Ведь и точно, даже простое упоминание таких «знаков», как, скажем, «Галич», «Коротич», «звезда Давида», «Федин», «Тенгиз Абуладзе», «Распутин», «Сенкевич» (имеются в виду, конечно же, писатель-сибиряк и ведущий «Клуба путешественников»), внушает. Но что внушает? Нечто внелирическое и даже внепоэтическое . Пародийная легкость, с какой телеценности ставятся на экзистенциальное место, и верно сродни подлинной поэтической « глуповатости ». Пародия — сводная сестра Евтерпы. И в семье муз, видимо, не без урода . Может быть, муза И.  Иртеньева, А. Еременко, В.  Друка, А. Позднякова etc . — не Евтерпа, а ее уродливая сестра, подменяющая «езду в незнаемое » внушительностью общеизвестного, возводящая авторскую анонимность в квадрат.

Не хочу сказать о ней ничего плохого, но она — не та муза. Общение с этой «новой» музой происходит прилюдно и коллективно. Это даже не групповое обладание музой, а всеобщее, не зависящее от тех или иных «общественных» и «художественных» воззрений. Вот Друк : «На меня наставлен сумрак ночи / и другие фотоэлементы» («Истоки 89»). Вот Е. Бунимович : «Шофер затих... Я вышел из такси»; «Роняет лес всё то, что он роняет»; «Россия. Лето. Лотерея». Вот Т. Кибиров : «Приедается всё. Лишь тебе не дано приедаться! <...> / ты вознесся главой непокорною — выше <...> / сервелат, сервелат, я еще не хочу умирать, / у меня еще есть адреса, голоса...» («Истоки 89»). Вот Ю. Арабов: «Но есть, есть Божий Суд, наперсники разврата! / Есть Грозный Судия, он — скор!»; «Я обращаюсь к вам, товарищи подонки, / как живой с живыми говоря». Но вот и А. Поздняков: «Шумел камыш в казенном шалаше»; «Ведь бездна вод (? — А. П.) теперь отобразит (? — А. П.) / Не божий лик...»

И так без конца, на каждой странице. C трах берет — до какой степени стихотворцам безразличны вопросы поэтики, до какой степени они не чувствуют потребности в сопротивлении материала, до какой степени им вольготно в накатанной колее. Прием не просто стерт, не просто девальвирован, он вообще не имеет художественной ценности.

«Быт или не быт?» — вопрошает Н. Искренко в одном месте. «Бить или не бить?» — интересуется она же в другом («Истоки 89»). А мы зададимся вопросом: бит или не бит? В смысле: есть ли тут бит, или тут нет битов, нулевая информативность? Думаю, нулевая — то есть банально-пошлая, трамвайно-троллейбусная какая-то, низведенная до уровня слушающей толпы.

Замечательно, что текстами стихотворцев, представленных в сборниках, совершенно не сорбируются некоторые большие поэты. Например, Анненский и Кузмин. Они не входят в джентльменский набор, поскольку малознакомы слушающей аудитории. А весь фокус « нововолновцев » как раз в навязчивом расчете на слушающ ую ау диторию, а не на индивидуального читателя. Задача — вызвать низменный смех в зале. Кибиров :

 

Лишь сибирская язва, мордовская сыпь...

Чу — Распутин рыдает, как выпь,

Над Байкалом, и вторит ему Баргузин.

Что ты лыбишься, сукин ты сын?

 

Перед нами виртуозный сценарий, рассчитанно провоцирующий реакцию зала и тут же гасящий ее по достижении кульминации щелчком по носу. Сценарий совершенно безнравственный — не по отношению к В. Распутину или залу, бог с ними, — безнравственный эстетически...

Так вышло, что, увлекшись одним приемом — скрещиванием цитат, я почти не сказал ничего о другом — « метаболе ». Ты ждешь, читатель? Так возьми ее скорей: «От солдат — коромысла мочи на стенах...»; «Бродит жена по спальням и лопает яблоки, Пенелопа...»; «Ну что ты свой трояк так долго муссолини ?» В смысле — « мусолишь ». Это — А. Парщиков . Он в какой-то степени остроумен. Но, увы, я не вижу здесь никакой метаболической новизны. Есть ведь уже бородатый анекдот про Гуно и Глинку...

То, что на тысячестраничный «двухтомник» приходится два-три — пять-шесть поэтов, естественно, нормально, обычно. Не может же их быть 150! И говоря об « армии стихотворцев», мы хотим подчеркнуть первое, а не второе слово. И подлинно одаренные люди увлечены ныне внепоэтическими баталиями. Не пора ли произвести конверсию, свернуть военное производство и активное «предчувствие гражданской войны», перейти на мирные рельсы? Не пора ли произвести демобилизацию стихотворческих сил?

Мечты, мечты!.. Увы, нет никакой надежды остановить вечный политический камнепад, нарисованный в недурных стихах Олеси Николаевой:

 

Пишет Грозный Курбскому: «Сгинь, изменник,

басурманский прихвостень, ада пленник

от семян Иуды осатанелых...»

Пишет Курбский Грозному: «Сгинь, Денница,

Вельзевул, Антихрист, — почто родиться

ты явился в русских пределах?»

 

...И такая брань сквозь столетья мчится...

 

 

P. S. Открываю свежий номер «Огонька» — Бунимович :

 

Готовятся потешные полки,

летят из глаз восторженные искры...

Броня крепка, и танки наши быстры,

и что вас ждет, мои ученики...

 

 

← предыдущая

содержание

продолжение →

 

---

[1] « Молодая поэзия-89» (М., 1989); «Порыв. Новые имена» (М., 1989).