На одной из молодежных тусовок в знаменитом подвальчике «Бродячая собака» (помнится, читали московские поэты, чрезвычайно в себе уверенные) выступающими постоянно проводилась одна и та же мысль: мы боремся за обновление поэтического языка, поскольку прямое лирическое высказывание сделалось невозможным.

В этом тезисе, как солнце в капле воды, отражается истина целой культурной эпохи так называемого модернизма (в скобках добавим: и постмодернизма, сколько бы он ни открещивался  от породившего его предка). Модернизм – от интернационального modern (новый, современный) – художественное направление, зародившееся в конце XIX века в эпоху торжества индивидуалистического сознания и как нельзя лучше соответствовавшее раздутому переживанию художником сверхзначимости своей личности. Собственно, кроме этой самой личности, у человека к тому времени ничего уже и не оставалось, поскольку начавшийся еще с эпохи Возрождения процесс обмирщения жизни, так сказать, иманентизации бытия, постепенно «вымыл», растворил все внеположные, общие ценности, начиная с веры в Бога и кончая любовью к ближнему.

Этот кризис ценнстных установок (не преодоленный и поныне) привел к тому, что каждая творческая индивидуальность как бы атомизировалась, эмансипировалась от общего культурного процесса, превратившись в самозамкнутую корпускулу. Прочная связь с традицией оказалась утраченной (тогда-то и начали сбрасывать с корабля современности пушкиных и толстых). Переживание неповторимости, уникальности собственной личности, ставшее главным переживанием человека эпохи модерна, рождало ощущение небывалости, выделенности именно тебя, именно твоего времени из череды других времен и веков.

Этой установке способствовали успехи науки, казалось бы, кардинально меняющей образ мира, а также революционные потрясения, открывающие дорогу невиданным социальным экспериментам. И в самом деле, складывалось впечатление, что все начинается только сейчас. Подобная иллюзия сделалась устойчивой еще и благодаря разрыву с традицией, способствовавшему утрате исторической памяти. А так ведь все варианты социальных утопий проигрывались не только на страницах книг великих гуманистов (Мор, Кампанелла, Бекон), но и на практике – тут можно вспомнить, хотя бы, коммунистический эксперимент III династии Ура, не говоря уж об английских левеллерах и французских якобинцах.

Кстати, сама проблема новизны, либо же некой исчерпанности, повторяемости форм жизненной практики или художественной деятельности, стара как мир. В Екклесиасте читаем: «Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем. Бывает нечто, о чем говорят: «смотри, вот это новое»; но это было уже в веках, бывших прежде нас. Нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после» [Еккл. 1, 9-11]. Знаменательное пророчество. Так современные творцы «фигурной» поэзии забыли, что стихи в форме крестов, сердец и цветов писал еще в XVII веке Симеон Полоцкий (а до него александрийские поэты III века до н.э.). Портреты-коллажи, составленные из фруктов и овощей были особенно популярны в XVI веке. Кикладских скульпторов III тысячелетия до н.э. вполне можно было бы причислить к абстракционистам.

«Все новое – это хорошо забытое старое» - очевидная банальность данного тезиса не отменяет его справедливости. Поэтому категория новизны, ставшая главным критерием оценки в модернистской эстетике, сейчас не может не представляться, так сказать, устарелой. По крайней мере, сомнительной.

Здесь, впрочем, недолго впасть и в другую крайность, как это делает постмодернизм, полагающий, что все эстетические системы уже построены, все формальные возможности испробованы, смысловое наполнение исчерпано – и осталось только выкладывать мозаики из осколков прошлых культурных свершений. Отказываясь от авангардистской установки на новизну, нынешние адепты постмодерна, на самом деле, продолжают двигаться в русле прежней же модернистской парадигмы. Исповедуемый ими конец истории есть все та же неслыханно новая точка в эволюции человеческого общества (по определению физиков этакий пик сингулярности). Но совершенно непонятно, почему случилась она именно сейчас, а не во времена, скажем, Екклесиаста, констатировавшего принципиальную повторяемость создаваемого.

Нынешних молодых поэтов, уверенных в невозможности прямого лирического высказывания, хочется спросить: а что, оно когда-то было возможно? Что, когда-то поэзия могла позволить себе роскошь пафоса, не оплаченного внутренней убежденностью в правоте или могла пойти на соблазн интимного признания, не подкрепленного подлинностью переживания? Ну и, конечно, если вспоминать нацеленность нынешних на «обновление языка», придется констатировать: в высоком искусстве дело никогда не ограничивалось одной непосредственностью «чувствования». Просто конкретной глубоко пережитой мысли, отрефлектированной, «продуманной» эмоции у талантливого поэта обязательно находились адекватные средства выражения. Другое дело, что он не заострял на них свое внимание, не заморачивал себя непременно предполагающейся новизной.

Были эпохи вообще закреплявшие в качестве эстетически значимого следование канону, образцовым авторам и произведениям. Такова, например, Античности или Средневековье, принципиально не интересовавшееся художественным своеобразием творцов прекрасного.  Это, впрочем, не означает, что его не было, его просто никто не думал выдвигать на роль определителя качества создаваемого. Интересовала не формальная новизна, не оригинальность в самовыражении, а верность Истине. Истина же всегда говорит с нами на нашем, современном языке, она приходит, так сказать, в одежде современного покроя. Но только суетный, недалекий и, я бы сказал, чувственно тупой человек, встречая незнакомку, сосредоточивает все свое внимание на ее платье.

Не сложно показать, что модернистский критерий оценки художественных произведений есть прямое продолжение идеи научно-технического прогресса, шаг за шагом открывающего все новые и новые тайны природы. Здесь действуют модель, если можно так сказать, умножаемого знания, асимптотического приближения к истине. Предполагается, что в своей полноте она недоступна никому, но совершенствуя понятийный аппарат и разрабатывая новые теории, мы все более уточняем человеческие представления о мире, продвигаясь все ближе и ближе к пониманию подлинного устройства вселенной. Впрочем, тут же выдвигается тезис о неисчерпаемости бытия, видимо, для того, чтобы гарантировать бесконечность процесса познания.

Очень логичная и непротиворечивая схема, в которой Истина постепенно собирается как бы по кусочкам, наподобие детского конструктора ЛЕГО. Хочу заметить, однако, что если в области наших естественнонаучных представлений такая модель и может кого-то удовлетворить, то в сфере гуманитарного знания она не выдерживает никакой критики.

Мне, живущему сегодня, нет дела до того, что через сто или тысячу лет человечество лучше начнет разбираться в тайне красоты, либо сделается этически более совершенным. Нравственным или чутким к искусству требуется быть сейчас. Нельзя ведь стать отчасти благородным, немножечко честным, нельзя чуть-чуть любить или слегка испытывать муки совести. Все известные нам этические и эстетические категории по самому своему смыслу есть понятия абсолютные[1]. Между добром и злом нет никаких промежуточных переходов, так же как не существует их между состояниями жизни и смерти. Здесь скачек, мгновенная качественная трансформация. Именно поэтому я либо вижу Истину во всей ее полноте, здесь и сейчас, либо ничего не вижу. Никакого постепенного, асимптотического, растянутого во времени приближения к ней просто нет и быть не может.

Казалось бы, такое утверждение входит в вопиющее противоречие с повседневной практикой, в которой мы постоянно старательно открываем что-то новое, причем, не столько в области научного знания, сколько в духовной сфере. Обычно это называют человеческим опытом, мучительно накапливающимся годами. Но тут не все так просто, поскольку, как я уже сказал, честность или любовь – не имущество, у них нет количественного эквивалента для накапливания. Заметьте, что в этой области даже когда мы по неосторожности употребляем сравнительные степени, они всегда имеют тенденцию становиться превосходными. «Я люблю тебя, - говорит признающийся, - я люблю тебя больше всех на свете!»

Что же накапливает опыт? Не владение Истиной, а умение быть открытым Ей, когда она ослепляет тебя своим явлением. Вместо модели асимптотического приближения здесь более уместна модель смыслового мерцания, когда понимание, прорыв видения не оставляет сомнения в подлинности переживаемого тобой в данную минуту. Но автоматически распространить это видение на следующее мгновение, присвоить – нельзя. Там, потом все придется открывать заново, причем, Истина, как ей и полагается, придет в другом обличии, будет высказана иными словами.

Вот почему «нет ничего нового под солнцем» и Толстой своими романами по большому счету ничем не дополняет и не отрицает поэм Гомера. Но с другой стороны – не тщетен труд, предпринимающих «чудесный лов» смыслов и сегодня. То, что понимаемое было многократно уже понято до нас не отменяет необходимости нашего живого понимания. Так же как то, что мы ели пищу вчера не исключает потребность в ней сегодня и завтра. Другое дело, как она будет приготовлена, какие конкретные блюда окажутся на столе. Но и тут, если только не вдаваться в религиозные ограничения, разве существуют принципиальные запреты на овсяный кисель, щуку с голубым пером, ростбиф окровавленный или ананасы в шампанском?

Пафосность, ироничность или открытость лирического высказывания определяются не «борьбой за обновление языка», а исключительно подлинностью твоего отношения к жизни, в том числе к той литературной традиции, во взаимодействии с которой только и возможна истинная новизна. Нужно быть не актуальным, не оригинальным, не сосредоточенным на своей индивидуальной неповторимости – а просто честным. Тогда скажутся и оригинальность, и неповторимость, и актуальность. Еще Некрасов писал:

 

И если ты богат дарами,

Их выставлять не хлопочи:

В твоем труде заблещут сами

Их животворные лучи.

Взгляни: в осколки твердый камень

Убогий труженик долбит,

А из-под молота летит

И брызжет сам собою пламень!

 

Заметьте: сам собою. Только так - ненавязчиво - и рождается новое.