ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ПРОЕКТ На главную



 

Разговоры о петербургском стиле, в том числе и о присущем Санкт-Петербургу особом стиле государственности, имеют почти столь же давнюю и, несомненно, столь же почтенную традицию, как и многочисленные сравнения двух столиц. Кажется, все, что можно заметить, уже замечено, и все, что можно по этому поводу сказать, уже сказано. Однако, видимо, не случайно, говоря о Петербурге, непременно вспоминают об империи, а говоря о петербургском стиле – о государстве.

Вообще эмоциональная и интеллектуальная напряженность в переживании и осмыслении формы и сущности собственного государства в Европе Х I Х – ХХ вв. встречалась, пожалуй, чаще всего в двух странах: Германии и России. В Германии эта напряженность была порождена сначала тоской по государственному единству, потом трудным привыканием к реалиям Германской империи, а в новейшее время еще и горечью двух поражений в двух мировых войнах. В России же это, скорее, тоска по порядку (как известно, вечно отсутствующему в этой великой и обильной стране) и вечная неуверенность власти и связанной с нею культуры в прочности установившегося подобия этого порядка.

Не можем остаться в стороне от этой традиции и мы. Хотя бы потому, что вся русская культура Нового времени так или иначе связана с мощным стремлением к модернизации страны (или с болезненной реакцией на результаты этой модернизации). А все значимые преобразования осуществлялись и более или менее последовательно поддерживались, прежде всего, государством.

Государство в лице первого российского императора начало процесс так называемой догоняющей модернизации (иногда ее называют также модернизацией второго эшелона). Внешним выражением воли довести этот процесс до конца было и основание новой столицы, и перестройка государственной машины, и насильственное внедрение новых обычаев, новых понятий, наконец, новой одежды.

Если понимать стиль как устойчивую систему внешнего выражения сущности, то в нашем случае сущность заключается в особом типе государства. Это государство возникло одновременно с Петербургом и просуществовало более 200 лет, а в некоторых существенных чертах продолжает существовать и в современной России.

Иные историки называют это государство абсолютистским, иные полицейским, мы же предпочтем называть его так, как его называл первый российский император – «регулярным государством». Здесь неизбежен некоторый исторический экскурс.

«Регулярное государство» Петра I «законная монархия» Екатерины II и империя Николая I , управлявшаяся (как это сформулировал М.М. Сперанский в ст. 47 Основных законов Российской империи) «в твердых основаниях положительных законов, учреждений и уставов, от самодержавной власти исходящих», - это разные стадии развития одного типа государства.

Для этого типа государственности характерно сочетание абсолютной власти монарха с развитой системой законодательства, регламентирующего основные стороны жизни общества, и отделенным от верховной власти аппаратом управления, созданная сверху сословная структура общества и включенность сословных корпоративных учреждений в систему бюрократического управления, светский характер власти и подчиненность церкви государственному аппарату, демонстративный разрыв с культурной моделью Московской Руси и насаждение сверху системы народного образования, включенного в систему государственной службы. Это государство в период своего расцвета выступало инициатором и лидером модернизации российского общества.

Такой тип государства отличал Российскую империю и от государств Западной Европы (хотя в очень многих чертах приближался к государственным порядкам в абсолютистских Австрии или Пруссии), и от Османской империи или Китая.

Но это государство насаждало не только и даже зачастую не столько институты, характерные для модернизированного европейского общества, но институты, обеспечивавшие преодоление военного, экономического и культурного отставания от передовых стран Европы специфически российскими средствами.

Поэтому в России рекрутская повинность существовала вместо сначала наемной армии, а потом и всеобщей воинской повинности, крепостная мануфактура - вместо основанной на свободном труде промышленности, подчиненная государству и содержащаяся за счет казны Академия наук и государственные учебные заведения - вместо выросших из средневековых корпораций университетов, Святейший Правительствующий Синод, подчиненный императору, - вместо реформации по лютеранской или англиканской модели и т. д. Это можно назвать своего рода «замещающей модернизацией».

Эффект от такой модернизации не мог быть длительным, и проблема преодоления отставания от развитых стран вставала вновь. До тех пор, пока российская имперская государственность могла решать эту проблему, сохраняя свои принципиальные основы (самодержавие, сословный строй, государственную регламентацию общественной жизни), она оставалась жизнеспособной. Творческая роль российской имперской государственности на восходящей стадии своего развития и продолжительность сохранения этой роли заметно отличают ее от переходного европейского типа «полицейского государства».

Образцом (хотя этому образцу и не всегда следовали в точности) для преобразований служил Запад, причем не конкретные порядки той или иной европейской страны, а, скорее некая абстрактная идея Европы. Для преобразованной стараниями Петра и его наследников России эта идея сыграла почти такую же роль, как античность (тоже, разумеется, идеализированная) в европейском Возрождении.

О великом культурном расколе между оевропеившимися высшими сословиями и сохранившим коренные традиции народом написано и сказано, пожалуй, не меньше, чем о двух столицах, одна из которых воплощала исконный дух, а вторая – новые веяния.

Такой раскол, существовавший в социальной действительности, а еще больше в сознании национально ориентированных мыслителей, был неизбежным последствием ускоренной модернизации. В той или иной мере он присущ каждому модернизирующемуся по этой модели обществу.

Применительно к России уместно говорить не столько о непреодолимом расхождении векторов развития, сколько о значительном расхождении темпов изменения национальной культуры, в том числе на бытовом уровне. К началу ХХ в. культура русской деревни (не говоря уже о городе) испытывала мощное влияние европейской цивилизации, подобное тому влиянию, которое к середине Х VIII в. проникало в самые далекие дворянские усадьбы. Массовая культура предреволюционного времени, все больше вытеснявшая традиционную народную культуру, воспроизводила (в упрощенном и ухудшенном виде) образцы золотого века высокой русской культуры.

В любом случае новая столица получила иноземное название Санкт-Петербург, Московская Русь стала именоваться Российской империей, а подданным этой империи пришлось привыкать к таким новым и непонятным словам, как Сенат, коллегия, губернатор, ландрат , полиция и т. д. Не случайно словарь новых государственных терминов был издан в качестве законодательного акта верховной власти. Но если к новой одежде и новым словам привыкнуть можно довольно быстро, усвоить новые идеи сложнее. Главным экзаменатором своих подданных и главным их учителем в деле освоения новой культуры было государство.

Это государство стремилось регламентировать всю жизнь подданных, вплоть до мелочей. Петровское законодательство определяло, какую одежду носить разным категориям подданных, когда и как праздновать новый год, какой ширины ткать холсты и т.д. и т.п. Но и в Х I Х в. Свод законов Российской империи содержал такие нормы, как предписание уездным врачам лечить «простые болезни поселян» дикорастущими травами, собирая последние через земскую полицию, или запрещение посылать аптекарских учеников для сбора трав на крепостные верки, дабы они «ходьбою и выкапыванием растений укреплений не разрушали», определение в законодательном порядке высоты подставок, на которые должны укладываться для испытания нагрузкой железные полосы, изготовленные горными заводами, указание качества пыжей при испытании пушек, химического состава красок для окрашивания домов в городах, ширины мостиков перед воротами изб в деревнях и т.д., не говоря уже о регламентации мундиров, выпушек, петличек, нашивок, и всевозможных частей военного снаряжения.

Известному остроумцу николаевского времени кн. А.С. Меньшикову приписывался совет послать на первую всемирную выставку в качестве экспоната Свод законов как единственный в мире образец всеобъемлющей предусмотрительности. Эта всеобъемлющая предусмотрительность была присуща законодательству не только петровского, но и николаевского времени.

Если Петр I заставлял своих подданных брить бороды, носить парики и немецкое платье, устраивать в своих домах ассамблеи и т.д., то при Екатерине II строго регламентировалось, на какой упряжке могли ездить по улицам столицы люди разных чинов и званий, запрещалось курить вино в чугунных кубах, предписывалось в каждом квартале иметь трубочистного мастера, подрядчика для очистки улиц и вывоза нечистот, «столб ради прибивания объявления», возбранялось под страхом наказания учинять « лжепредсказания или лжепредзнаменования » или учинять в церкви «суетный разговор о светских или и иных делах» и т.д. А при Павле I мелочная регламентация в одежде, употреблении, в зависимости от сословной принадлежности, тканей и украшений и даже использовании тех или иных слов и понятий процветала, напоминая об указах и регламентах столетней давности.

Но принятый при Екатерине II Устав благочиния , содержащий указанные выше запрещения и предписания, продолжал действовать и в Х I Х в. А предписания Николая I относительно дворянских губернских мундиров, формы бакенбард у чиновников, запрещение курить на улицах и т.п. вполне укладывались в традиции «регулярного государства» и достойно ее продолжали.

Не избавилась от этой родовой черты законодательства «регулярного государства» и пореформенная Россия. Жалобы на мелочную регламентацию и «законодательную вермишель» составляли общее место российской административной публицистики и в начале ХХ в.

«Регулярное государство» не просто регламентировало жизнь своих подданных, но и воспитывало их, постоянно что-то разъясняло им. В правление Петра I было издано более 1300 указов, регламентов и уставов. Значительная их часть была снабжена аргументацией, разъяснениями, назиданиями. Запрещая в челобитных подписываться полуименами (уменьшительно-уничижительными именами) Петр указывал: «Менее низости, более усердия к службе и верности ко мне и государству – сия то почесть свойственна царю». «Сами знаете, - разъяснял он подданным, - хотя часто добро и надобно, а новое дело, то наши люди без принуждения не сделают». А саму необходимость всеобщего подчинения закону император обосновывал так: «Понеже ничто так ко управлению государства нужно есть, как крепкое хранение прав гражданских, понеже всуе законы писать, когда их не хранить или ими играть, как в карты, прибирая масть к масти, чего нигде так нет, как у нас было, а отчасти и еще есть, и зело тщатся всякие мины чинить под фортецию правды».

Не меньше склонна была воспитывать своих подданных и Екатерина II . Даже если оставить в стороне ее Наказ, буквально насыщенный афоризмами, элементы назидания и разъяснения можно встретить практически во всех ее крупных законодательных актах. Еще в инструкции губернаторам 1764 г. она поясняла, что губернаторы должны заботиться о земледелии потому что оно есть источник «всех сокровищ и богатств государственных». А в Учреждении для управления губерний даны подробные разъяснения, почему вообще нужны перемены в государственном устройстве и что, в частности, побуждает ее предпринять губернскую реформу: « Царие и царство веков прошедших в блаженствующие и во днех наших хотя многие примеры в бытиях своих оставили в доказательство истины сей, что распространение пределов государства, умножение в оном народа и происшедшее изобилие в способах ко внутреннему и извне текущему обогаще­нию переменяли как образ их управления, так часто и застав­ляли дополнять самые законоположения… но мы, не восходя исследованием ко временам отдаленным и к царствам чуждым, наиубедительнейшее доказательство для усердных сынов России заемлем и предлагаем от собствен­ного Отечества, которое прежним положением и состоянием своим настоящим есть тому подобно; ибо сравнивая време­нам лета и в них восхождение России, узреть каждый может помощию здравого своего рассудка и заимствованным от истории смыслом, колико в настоящем для Российского Оте­чества знаменитом веке воссияло оное купно славою, пользою и силами своими; а соображая прежние и нынешние многоразнствующие обстоятельства, перемены, состояние, постановлении, нужды или необходимости, сухопутные и морские государственные тогдашние и нынешние силы, тор­говлю, ремесла и частые заселения тут, где засеки были, и за засеками степи, и когда ныне не токмо многие степи, но и за степи селения далеко простираются, вразумиться легко чрез сие соображение состояния прежнего и нынешнего Рос­сии, сколь неоспоримо и в оной действуют умножение и про­свещение народное, возбуждающие собою умножение попе­чений и всякого в земле порядка, и умножающие по мере того и заботы правительств… Сие наше постановление, как всяк усмотреть может, су­дебные места отделяет от губернских правлений, предписы­вает каждому месту должности и правила, доставляет оным возможность исполнять предписанное, не токмо порядком своим соответствует нынешнему внутреннему состоянию нашей империи, но еще наивящше противу прежнего на­дежно утверждает общую тишину и безопасность…».

Казалось бы, эти образцы императорского красноречия составляли принадлежность Х VIII в. Но традиция была слишком сильна. Поэтому, например, в Общем учреждении министерств на каждом шагу можно встретить такие рассуждения, как, например: « Во всех министерствах, особливо же в тех, коих предметом есть государственное хозяйство и общая промышленность, должно наблюдать, чтоб мерами излишнего надзора и многосложностию правил не стеснить частной предприимчивости. Истинные способы сего управления должны состоять более в отвращении препятствий; нежели в точном и понудительном предписании путей, коими должна шествовать промышленность. Здесь скорее найти и указать их может частная польза, нежели закон», «К необходимым расходам принадлежат все те, которые нужны для внутренней и внешней безопасности и для содержания установленных частей государственного управления. К необходимым также расходам должно причислять платеж как внутренних, так и внешних государственных долгов. К числу полезных расходов должны быть отнесены издержки, потребные на разные усовершения и на производство разных заведений, приносящих казне доход. Избыточные расходы суть те, кои употребляются на предметы великолепия и украшения. Все расходы, коих нельзя причислить ни к одной из статей выше означенных, должны быть признаваемы излишними» или «Пошлинный сбор не что иное есть, как налог на потребителей товаров» и т. д.

Хотя в пореформенной России стиль законодательных актов стал более деловым, традиция просвещения народа путем торжественных обращений власти продолжала жить. Сама форма (или, если угодно, жанр) манифеста сохраняла эту характерную принадлежность стиля «регулярного государства».

Важнейшим признаком новой российской государственности было отделение личности представителя власти от функций.

Новые учреждения и должности основывались не на личном поручении, а на выделении определенных управленческих функций и узаконении соответствующей этим функциям структуры. В принципе связанные с осуществлением этих функций полномочия не должны были быть непосредственно связаны с личностью носителя данных полномочий. Важно было не имя, даже не титул, а должность и чин.

В Московской Руси, когда сменяли в уезде воеводу, каждый раз жителям уезда направлялась царская грамота, в которой говорилось, что воевода имярек брал взятки, грабил жителей и чинил всякие неправды, и вот царь смилостивился и сменил этого воеводу, а на его место назначает такого-то. Проходило время, и эта процедура повторялась.

В Российской империи местные администраторы тоже брали взятки и чинили всякие неправды. Для их обличения существовали ревизоры и сенаторские ревизии. Городничих и губернаторов тоже смещали. Но делалось это канцелярским порядком, без какого-либо особого оповещения обывателей, которым вообще не обязательно было даже знать губернатора по имени.

Зато внешние признаки чина и должности, выражающиеся в цвете мундира, шитье и т. д. были не только строго обязательны, но и необходимы. Должностное лицо отличалось по мундиру, а исходящая от него бумага – по реквизитам (угловому штампу, форме текста и только в самых необходимых случаях – по печати). Российская империя оставила непревзойденные образцы культуры внешних различий должностных лиц и официальных документов. Знание канцелярских форм предполагало владение искусством составления бумаги по утвержденной форме, правильного (по степени подчиненности) титулования адресата, подписи и скрепы, регистрации входящих и исходящих, склеивания конвертов и прошивки дела шнуром государственных цветов. Не случайно в Своде законов Российской империи можно найти немало типовых форм документов, исходящих от различных учреждений, начиная с Государственного совета, и кончая нижним земским судом.

Личностные особенности в государственной машине, которую усердно создавали сначала Петр, потом Екатерина, а затем ее внуки (Александр и Николай), всегда были помехой. Тем более, что это особенности выражались, в лучшем случае, в неумеренном честолюбии и самоволии, а в худшем в еще более неумеренном корыстолюбии.

Поэтому государственная мысль петербургского периода постоянно занималась поисками панацеи от злоупотреблений. При Петре это – коллегиальность. Во главе всех отраслей центрального управления (не исключая церкви) поставлены коллегии. Но на местах по-прежнему остаются единоличные правители, ведающие и полицией, и судом, и финансами. Систему ведомств ни Петру, ни его ближайшим наследникам так и не удалось создать.

Новейшим и изготовленным по лучшим европейским рецептам средством признавалось и разделение учреждений, ведавших приходом и расходом государственной казны. Но порядка от этого в финансах прибавилось немного, а количество чиновников возросло. Так что пришлось, сначала на местном уровне, а потом и на центральном от этого средства отказаться.

Еще одна панацея по петровскому рецепту – всеобщий надзор. В каждой коллегии (начиная с Сената и Синода) находится прокурор, этот надзор осуществляющий.

Время показало, что ни коллегиальность, ни прокурорский надзор (хотя при Екатерине он распространился на каждую губернию) не помогают, точнее, помогают очень плохо.

При Екатерине используются еще более свежие европейские рецепты. Это разделение властей (судебной и исполнительной), деконцентрация управления. И, конечно, воспитание подданных. Не случайно в учреждаемых народных училищах в это время был введен курс «изъяснение должностей человека и гражданина». «Книга о должностях» играла в школе кон. Х VIII – нач . Х I Х в. примерно такую же роль, как обществоведение в советской школе.

В екатерининский век опять на первый план выдвинулось личностное начало. Назначенные императрицей для управления несколькими губерниями наместники были, прежде всего, лично доверенными людьми, продемонстрировавшими ранее военные и гражданские доблести. Такими же были и генерал-прокурор (не случайно, когда А.А. Вяземский по болезни просился на покой, сама императрица признавалась, что его просто некем заменить), и другие «орлы Екатерины».

Но одновременно созданные в 1775 г. губернские учреждения (с довольно сложной сетью административно-полицейских, финансовых и судебных органов на местах) подготовили создание системы ведомств.

Образование в 1802 г. министерств и в особенности регламентация их устройства и деятельности в 1811 г. («Общее учреждение министерств») вдохновлялось идеей новой, также восходящей к самым последним европейским рецептам (испытанным во Франции эпохи Консульства) панацеи. Эта панацея заключалась в рациональной систематизации функций управления и приведении в соответствии с этой системой структуры управленческого аппарата. И Александр I , и его «молодые друзья», и гений петербургской государственности М.М. Сперанский были едины в благородном стремлении все упорядочить и регламентировать. В их исполнении сами идеи свободы (разумеется, умеренной и законосообразной) и порядка облекались в форму «учреждения» и устава.

Эффективности государственной машине все это прибавило. Но в основе деятельности этой машины оказывалась со всех сторон обставленная законами, уставами и правилами фигура столоначальника, на котором держался департамент и от которого не мог не зависеть и министр.

«Империя столоначальников» нуждалась в постоянной и обильной переписке. Это было не только условие деятельности государственного механизма, но и некоторая гарантия от злоупотреблений. Единственное, что как-то ограничивало произвол квартального надзирателя, канцеляриста, повытчика, секретаря было оформление в виде документа каждого их действия. Лучшие административные умы создали могучую и всепроникающую систему документирования управленческой деятельности.

Отсюда проистекала необходимость стиля, на сей раз литературного. Можно сколько угодно иронизировать по поводу канцелярского языка. Этой иронией полна вся русская литература. Но скажем несколько слов и в защиту Акакия Акакиевича (а заодно и его департаментского начальства).

Канцелярский язык озвучивал и поддерживал систему понятий, порожденных многочисленными регламентами и постановлениями и, в силу этого, хотя бы отчасти связанных с принципами законности и гражданственности. Он вносил в словесное выражение общественной жизни некий порядок, тот самый, о дефиците которого говорили, начиная со времен Гостомысла. Вне этого языка – непонятные и апеллирующие к недостижимому идеалу славянизмы церковной проповеди, понятное, но явное недостаточное для осмысления государства и общества сквернословие административного произвола и, наконец, берущие за душу, но едва ли пригодные в качестве жизненного образца невнятные восклицания острожных песен.

Кстати, более или менее современный (по меркам Х I Х в., разумеется) канцелярский стиль обязан своим происхождением не столько поповичу Сперанскому (он был гением систематизации, но не стиля), сколько родоначальнику всего изящного, основателю русской прозы Н.М. Карамзину. Именно друзья и ученики Карамзина создали тот язык, на котором писались законопроекты, рапорты и всеподданнейшие записки, велась канцелярская переписка и на котором, в конечном счете, государство разговаривало со своими подданными. Д.В. Дашков, Д.Н. Блудов, С.С. Уваров, наконец, - все это старые « арзамасские гуси», все это правоверные карамзинисты . Если следовать ломоносовской классификации, повседневный язык государства требовал «среднего штиля».

Лишь в самые роковые для государства моменты оказывался нужен адмирал А.С. Шишков, главный стилистический оппонент Карамзина. Написанный им манифест 1812 года навсегда остался памятником государственного высокого стиля.

В итоге в государственном стиле утвердилась в самых торжественных случаях славянская архаика шишковских манифестов, а в повседневности – гармоничная ясность карамзинских записок.

А еще раньше первые образцы русского делового стиля создавались в Посольском приказе, теми же самыми подьячими, которые привили русскому языку первые общеевропейские термины и даже попытались перевести на живую московскую речь Мольера, потом «ученой дружиной» Петра I , когда силлабические вирши учеников Киево-Могилянской академии причудливо переплетались с переводами Пуффендорфа и шведских «артикулов».

Получилось так, что в «регулярном государстве» язык канцелярии оказался единственным носителем государственно-правовых понятий.

А поскольку великая русская литература всегда стояла в отдалении от государства (хотя большинство ее представителей состояли либо в гражданской, либо на военной службе) и при этом успешно заменяла собою все – и философию, и публицистику, и мораль, и идеологию, то те, кто противостоял власти, говорили либо языком этой литературы, по определению, далеким от юридической точности и в силу этого всегда тяготеющим к утопии, либо, обращаясь к народу, безуспешно пытались воспроизвести то ли подлинные образцы устного народного творчества, то ли свои представления о простонародной речи.

Пока многочисленные подражатели Пугачева в подложных манифестах и «золотых грамотах» подражали мало понятному, но признаваемому за образец языку государства, революционеры, призывая Русь к топору, посылали «барским крестьянам от их доброжелателей поклон» на языке, похожем на народный, но столь же мало понятном народу.

Но и в речи, и в одежде, и в манерах государство слишком долго было «первым европейцем» в России. Поэтому страна, с трудом и даже неохотно европеизирующаяся, воспринимала как нечто фантастическое те порядки и тот язык, без которых государственная машина не может успешно работать.

Именно поэтому Петербург в русской литературной традиции – столица-фантом. Если в Германии Гофман преобразовывал в фантазию бюргерский быт, то в России Гоголь делал то же самое с канцелярией, присутственным местом. Государство как объект магического реализма – таков итог восприятия петербургского государственного стиля русской литературой.

Причем происходило это тогда, когда российская государственность петербургского периода находилась еще на подъеме. Австро-Венгрии понадобилось долго заживо разлагаться и приблизиться к самому краю гибели, чтобы появился Кафка. Тень гоголевской шинели витала над Петербургом тогда, когда границы государства продолжали распространяться на юг и на восток, впереди были еще великие реформы, серебряный век и много всего прочего, благодаря чему в истории осталась не только великая русская литература, но и великая империя.

Как всегда, в кажущейся близости, а на самом деле в вечном отдалении от этой почтенной традиции русской литературы стоит Пушкин. Презиравший службу (на которой ему приходилось числиться), не умевший написать ни одной деловой бумаги (для простого заявления о вводе во владение имением он вынужден был прибегать к услугам опытных чиновников), поэт умел трезво посмотреть и на Коломну, и на Марсово поле, и на канцелярию, и на дворец. Он сочувствует маленькому человеку – жертве государства, но он же поет гимн имперской столице. Медный всадник преследует Евгения, но никто в русской литературе лучше и ярче Пушкина не прославил правоту Петра. А Петербург у Пушкина, несмотря на ужасы наводнения, залит светом. В этом свете, в конечном счете, мрачные видения отступают перед красотой подлинной жизни на гранитных берегах Невы, с ее парадами, балами, пирушками, с ее тихой, но по-своему почтенной и, конечно, прекрасной жизнью в скромном домике в Коломне.

Пушкинским светом озарен и Петербург Мандельштама. Бесконечно далекий от державного мира, поэт смотрел на имперскую столицу пушкинскими глазами. Нет ничего более противоположного, чем образы Петербурга у Блока или Андрея Белого и у Мандельштама.

Большой стиль «регулярного государства» сходил на нет в ХХ в. Ему противостояли адвокатские конторы и банки, либеральные газеты и революционные прокламации, дебаты в Государственной думе и речи митинговых ораторов. Сами законодатели пытались говорить языком то газетных публицистов, то председателей правлений акционерных обществ. Аббревиатуры начали обозначать как промышленные синдикаты, так и министерства и ведомства, задолго до большевистских декретов заполоняя русский язык. Сенаторские мундиры воспринимались на фоне фраков и сюртуков как безнадежный архаизм. Престиж канцелярии утрачивался на глазах. Государственная машина, так и не приспособившаяся к конституционным порядкам, начинала идти в разнос. Последний российский император был первым среди своих предшественников, кто искреннее ненавидел имперскую столицу и откровенно недолюбливал ее основателя. Империя стремительно приближалась к гибели, а ее северная столица – к запустению и потере данного ей при рождении имени.

И вот тогда родился миф о блистательном Петербурге. Этот миф благополучно дожил до наших дней. Но дворцы и казармы в подлинном Санкт-Петербурге существовали лишь в неразрывном единстве с канцелярией. А необходимой (и, возможно, определяющей) частью петербургского стиля был стиль имперской государственности.

Может ли он возродиться в современной России? В той же мере, как породившее его государство. Но слишком велико и соблазнительно наследство. Поэтому отголоски этого стиля мы слышим в сегодняшней России и, очевидно, еще долго будем слышать. А полностью отказаться от него не сможем, видимо, никогда.

 

НА ГЛАВНУЮ ЗОЛОТЫЕ ИМЕНА БРОНЗОВОГО ВЕКА МЫСЛИ СЛОВА, СЛОВА, СЛОВА РЕДАКЦИЯ ГАЛЕРЕЯ БИБЛИОТЕКА АВТОРЫ
   

Партнеры:
  Журнал "Звезда" | Образовательный проект - "Нефиктивное образование" | Издательский центр "Пушкинского фонда"
 
Support HKey