В одном городском доме жили три сына — двое умных, а третий… Но не будем прибегать к неполиткорректным выражениям — ограничимся фактами: первые двое учились на четверки-пятерки, читали умные книжки и переходили от одного благородного увлечения к другому, тогда как последний учился на двойки и тройки и к культурному досугу не имел ни малейшего влечения. Однако последние да будут первыми — именно третий начал первым опьяняться ароматами бензина, клея «Лови момент» и некото­рых других ЛНДВ (летучих наркотически действующих веществ), а первые два лишь следовали за последним. «Наша культура слишком демократи­чна, — сетовал отец второго сына, кандидат-социолог и автор шести нигде и никем не поставленных пьес (кажется, я забыл упомянуть, что у сыно­вей были разные отцы и разные матери). — Можно ли представить, чтобы в обществе, где аристократия отделена от плебса, отпрыски аристократи­ческого семейства — а мы с тобой несомненно аристократы духа — пусти­­лись подражать своим ровесникам-плебеям?» — «Не могу принять твоего деления на патрициев и плебеев», — поеживался его друг, кандидат-фи­зик и отец первого сына, считавший своим долгом и отрадой во время летних шабашек пить с работягами водку с особой проникновенностью. «Разде­­ляет нас не я, а система разделения общественного труда и сопутствующая ей система корпоративных ценностей, — настаивал надменный сосед ос­тальных пап. — Ты служишь знанию, истине, я — образу, красоте, а чернь, обреченная служить материальному миру, может находить отдохнове­ние для души только в дурмане — слово «спиритус» и означает «дух». Дух тех, кто далек от духа. Это не случайность, что в пушкинскую эпоху сре­ди поэтов и даже лихих гусаров не было алкоголиков: дворянин, который позволил бы культу Вакха поглотить культ Марса, был бы немедленно ис­торгнут из своей среды, — под водку незадачливый драматург иногда бывал очень красноречив и в глу­­бине души считал себя «русским Ануем». Но, к чести его, он умел возде­­р­живаться от интеллектуальных пышностей, когда третьим у них оказыва­­л­ся отец третьего сына, суровый выпивоха, превыше всего гордившийся тем, что даже с самого лютого похмелья ни разу в жизни не опоздал на завод.

Однако вопреки недостаточному социальному расслоению три сына пришли к героину — к «черному» — разными путями. Третий успел покайфовать и на «синем», и на «белом» — на алкоголе и эфедроне, — а добравшись наконец и до «герыча», немедленно уяснил, что они созданы друг для друга. Двое же первых приобщились к духу из шприца путем более героическим, воодушевленные субкультурой протеста против мещанской умеренности и скуки. «Я верю в крайности!» — провозгласил их кумир Джим Моррисон, которого часто называли Шаманом, показавший жалкому миру, как следует жить — исторгнуть из груди гениальные звуки, наполнить мир громом своего имени и скончаться от всяческих злоупотреблений в возрасте Михаила Юрьевича Лермонтова на зеленеющих грудах ненужных долларов: лидер группы «Дорз» оставил за собой открытые двери.

Именно этот факт впоследствии позволил папе-социологу отрицать эпидемиологическую теорию наркотизации, согласно которой контакты с наркозависимыми суть нечто вроде контактов с носителями гриппа и чумы. Для аристократов, твердил русский Ануй, никогда не имело значения, сколько сапожников рядом с ними пьют как сапожники. Только в обществе лишенном социальных перегородок, принудительно перемешанном, как столовское пюре, любая эпидемия способна захватить всех!

Третий сын, совершенно безразличный к идеалу прекрасной гибели, равно как и ко всему, кроме кайфа, довольно скоро принялся распродавать семейную движимость, был изгнан из дому потрясенным отцом и затерялся в бескрайних просторах мегаполиса. Первые же два пошли иными путями. Самый первый был склонен к меланхолии, или, выражаясь по-ученому, к депрессивным состояниям, а потому в трезвом состоянии все ему было в лом. Второму же, наоборот, жилось до того в кайф, что хотелось жить еще лучше — идея прекрасной гибели служила для него лишь приправой к и без нее чрезвычайно аппетитному блюду.

Начинали, словом, два первых по-разному, но с каждым днем все сближались и сближались, одновременно приближаясь к третьему. Благородные увлечения становились до нелепости ненужными, а тем более — любые абстракции, включая самое Прекрасную Гибель; старина же Герыч из сладостного пряника как-то незаметно обратился в беспощадный кнут: уже не так хорошо было с ним, как невыносимо без него. Через некоторое время первый попался на — увы, уже не первой… — краже кассетника из случайной иномарки и хотя он все еще числился студентом-физиком второго курса, закон у нас для всех один (чтобы подняться выше закона в России необходимо быть, минимум, личным врагом президента). Однако ему удалось обойти закон куда более неотвратимый: он по выходе из зоны кинулся не в наркотический рай, а в наркологический райдиспансер по месту жительства.

«Хочешь лечиться? Молодчага! — обрадовались ему. — Но у нас очередь, надо погодить. Впрочем, у нас тут есть коммерческое отделение…» Однако его папе-физику, заведовавшему лабораторией квантовых дегенераторов, как раз за месяц до этого перестали платить и без того дегенерировавшую зарплату. Тем не менее, и второй по неотвратимости закон, согласно которому решимость лечиться держится скорее три дня, чем три месяца, первому снова удалось обойти.

Уровень сервиса в некоммерческом отделении в сравнении с тюрьмой был вполне пристойный, только вот все двадцать два соседа по койке с утра до вечера вели растравляющие беседы, кто, где и как — как хорошо бы сейчас!.. Судьба шла этим мечтаниям навстречу: каждый вечер под окном причаливал «москвичок», грязно-белый, как тот не очень чистый героин, с коим зашуганные барыги, своей суетливостью компрометирующие это барственное слово, шныряли по палатам. Персоналу ничего бы не стоило вышибить этих шибздиков за дверь, но пославший их, вероятно, был столь ужасен…

Дальше все покатилось, как в популярной брошюре о вреде наркотиков — «шмыганье», мелкие кражи, гепатиты «бэ» и «це», звездные туманности прыщей, потеря морального облика, черные пеньки вместо зубов, «передозняк» («вера в крайности»), «моргушка» — словом, обыденность и скука. Сложности, собственно говоря, начались лишь у второго сына — и все из-за того, что пьесы его папы неожиданно пошли на Западе сразу в трех театрах мест как бы не на сто пятьдесят, а в одном студенческом журнале его даже и впрямь назвали русским Жироду. В результате его сын получил возможность лечиться в негосударственном учреждении «Нейрон», где двухместные палаты сияли евроремонтом, а халаты докторов свежестью, где на пациентов не рычали за безнравственность, а смягчали их муки обхождением и капельницами. Тридцати долларов в день доставало даже на то, чтобы по первому зову сторожевой кнопки уже через три минуты на лестнице раздавался молодецкий топот омоновцев в бронежилетах.

Тем не менее, второй сын выходил из «Нейрона» переломавшимся, но не сломленным — он пытался барахтаться, догонять ушедших в недосягаемую даль однокурсников, потом снова срывался и возвращался в «Нейрон», упорно не желавший делать скидки для постоянных клиентов, — причем между сыновьими расходами и отеческими доходами установилось  некое мистическое соответствие: каждому внезапному срыву сына соответствовал неожиданный заработок отца и наоборот. Папа с мамой уже давно на это не сетовали и лишь благодарили судьбу, позволявшую им покупать от­срочки и передышки. Пока первый сын еще не покинул этот мир, и отец второго сына еще не начал испытывать перед отцом первого неловкость за свое сомнительное преимущество, русский Ануй использовал эти паузы, чтобы в новое не­до­брое время пофилософствовать с другом за бутылкой, словно в старое до­­брое время. Оба кандидата, успевшие-таки выйти в доктора, сумели обре­сти то презрение к будущему, которое рождается из чувства «хуже, чем сей­час, уже не будет». Избегая говорить о слишком уж страшных личных яз­вах, они начинали расчесывать наиболее близкие к ним язвы общественные.

«Вся наша культура насквозь мастурбационна, все в ней стремится обслуживать себя, а не служить чему-то высшему, — заводил папа-социолог. — В тот миг, когда человек провозгласил себя верховной целью бытия, он оказался в аду: жизнь продолжала требовать труда, служения, но высшее, человек, больше не желало служить низшему. Прежде человек мог достичь упоения только через какое-то дело, а когда целью сделалось его собственное самочувствие, ценности деяния были вытеснены ценностями переживания — искусство, возбуждающее пустое чувство, возвысилось над «презренной пользой». А уж когда обнаружилось, что кайфа можно достичь одномоментным впрыскиванием, у реальности не осталось совсем никаких противовесов, все практическое уже было обесценено как скучное, принудительное, мещанское…»

«Я думаю, никакое упоение делом невозможно, если дело не подкрашено фантазией, — грустно возражал романтический папа-физик, со студенческих лет брюзжавший по поводу скуки жизни, о которой теперь ему оставалось только мечтать. — Я на шабашке с упоением долбил мерзлоту, потому что воображал себя героем Джека Лондона. Я думаю, в нашей жизни, наоборот, слишком много дела и слишком мало игры».

Третий папа в дебатах не участвовал, ибо стремительно спился и умер, успев лишь однажды проголосовать за коммунистов, в безнадежной надежде, что когда-нибудь какой-нибудь новый товарищ Сталин начнет стрелять за наркотики и сажать за опоздания. Однако русский Ануй признавал и его правоту: те, кто не способен ни на упоение делом, ни на опьянение фантазией, могут обрести успокоение только в авторитете, о неподчинении которому они не в силах даже помыслить. И если бы сословные перегородки позволяли каждому сословию воздавать по мечтаниям его, — деятелям — свободу предпринимательства, идеалистам — участие в завораживающей игре, черни — ежовые рукавицы, — то все были бы спасены: горе обострило в папе-социологе тягу к утопическим прожектам. Однако — переходя к более скромным масштабам — может быть, и правда, нельзя выволочь человека из наркотического болота, не припрягая к «детоксам» этих трех коней, чьи имена Дело, Игра, Авторитет?

Но здесь мы уже переходим на черствую почву практических дел, а это такая скука!..