Реформа Карамзина и последовавшее за ней размежевание писателей привели в начале XIX века к самой настоящей литературной войне, враждующими сторонами в которой стали «Беседа любителей русского слова», возглавляемая Александром Семеновичем Шишковым (1754-1841) , и литературное общество молодых карамзинистов – «Арзамас».

 

А.С. Шишков (портрет Ореста Кипренского, 1825 г.)

Шишков, в прошлом морской офицер и адмирал, начал заниматься литературой уже в зрелые годы. Он изучал церковно-славянский язык, причем, рассматривал себя как видного ученого, превращая филологические штудии в орудие литературной борьбы. Карамзин, французское влияние, молодые литераторы - все вызывало у него сильнейшее раздражение. В 1803 году Шишков опубликовал знаменитое «Рассуждение о старом и новом слоге российского языка». Главным положением его труда (впрочем, ошибочным) было утверждение тождества русского и церковно-славянского языков. Тем самым старый строй русской литературы объявлялся исконным, а очищение литературного языка от галлицизмов - задачей первостепенной важности: «...С одной стороны в язык наш вводятся нелепые новости, а с другой - истребляются и забываются издревле принятые и многими веками утвержденные понятия: таким-то образом процветает словесность наша и образуется приятность слога, называемая французами elegance!» Явная антикарамзиновская направленность трактата Шишкова не могла остаться незамеченной, тем более, что последний явно пытался сколотить партию, заручившись поддержкой старого Державина. Примерно с 1807 года начинаются частные собрания литераторов близких к Шишкову (попеременно то у него, то у Державина, то у Хвостова). Сектантская возня «варяго-россов» вызывала насмешливый интерес молодого поколения литераторов, тяготеющих к Карамзину. В 1809 г. появилась известная сатира Батюшкова «Видение на берегах Леты». Заостренная против сторонников Шишкова, она вызвала очень бурную реакцию (Державин негодовал) и способствовала консолидации сил архаистов.

Пока продолжалась дальнейшая полемика, собрания в доме Державина получили официальное оформление. 21 февраля 1811 года состоялось первое заседание «Беседы любителей русского слова». Будущий арзамасец Д.П. Северин сообщал П.А. Вяземскому в письме от 24 марта: «Вообрази себе большую залу, украшенную колоннами и множеством так называемых посетителей; в середине предлинный стол, зеленым сукном покрытый, вокруг всего стола сидящих действительных членов, а за ними на другом ряду кресел почетных, в числе коих Бунина и Волкова, вот Беседа; первое заседание открылось занятиями 1-го разряда. Председатель оного славный, бледный муж Шишков читал без остановки в продолжении битых двух часов речь о достоинстве русского слова, где ритор сей, забывая правила логики и здравого рассудка, беспрестанно смешивает дар слова вообще с наречием русским: это ужасно! Притом же вся речь основана на сравнении человека с животным и на преимуществах первого. Насмешники говорят, что в человеке-Шишкове они не находят никакой разницы с совою; но это дурная шутка...»

У последователей Шишкова впечатления от происходящего были несколько иными. Во-первых, завораживала обстановка, некий налет важности и государственной означенности заседаний. Во-вторых, присутствие Державина придавало чтениям характер приобщения к чему-то возвышенному, выдающемуся.

Заседания происходили раз в месяц в осенне-зимний период. Труды членов издавались. За время существования «Беседы» появилось 19 выпусков. Напоминавшая своей структурой государственный совет, также состоящий из четырех департаментов, «Беседа» прекрасно соответствовала басне Крылова «Квартет» и, конечно же, провоцировала на пародирование.

Ситуация скандала можно сказать неотступно сопровождала членов «Беседы». К 1812 году относится происшествие на заседании Вольного общества любителей словесности, наук и художеств (14 марта). Д.В. Дашков читал «Речь...», посвященную только что принятому в почетные члены графу Дмитрию Ивановичу Хвостову, прославившемуся своими графоманскими стихами. Вот как она начиналась: «Любезные Сочлены! Нынешний день пребудет всегда незабвенным в летописях нашего Общества: ныне в первый раз восседает с нами краса и честь Российского Парнаса, счастливый любимец Аонид и Феба, Гений единственный по быстрому своему парению и разнообразию тьмочисленных произведений...»

Хвостов обиделся, позже писал: «Я приезжаю в собрание, после которого, думая меня рассердить или считая, что я похвалу его приму за наличные деньги, Дашков стал заикаться и читать, что я великий человек, что я потоптал Горация и Лафонтена. Я после чтения улыбнулся и сказал, что сии похвалы мне не принадлежат...» Сочлены, однако, постановили Дашкова из Общества исключить. Позже, солидаризируясь с ним, покинул это литературное объединение и Батюшков.

Возникновение противостоящего «Беседе» «Арзамаса» формально было связано с тем, что беседчик Шаховской вывел Жуковского в своей комедии «Урок кокеткам, или Липецкие воды» под именем поэта-балладника Фиалкина. Пародия была достаточно злой и точной (некоторые стихи прямо ложились в канву меланхолической поэзии Жуковского). Причиной такого шаржирования послужили неоднократные нападки будущих арзамасцев на Шаховского: они обвиняли его в завистничестве и тайном недоброжелательстве по отношению к поэту-драматургу Владиславу Озерову. Якобы козни «Шутовского», «Зоила» или «Аристофана» (так отныне будут именовать Шаховского в эпиграммах) послужили причиной провала «Поликсены», трагедии Озерова, и сумасшествия ее автора.

Окончательный толчок к созданию нового общества дала прозаическая сатира Д.Н. Блудова – «Видение в какой-то ограде». Здесь так же доставалось Шаховскому, сомнамбулический сон и вещания которого наблюдали якобы сотоварищи «Общества друзей литературы, забытых Фортуною», между прочим, жители Арзамаса. Стилистика этого сочинения и послужила в дальнейшем арзамасцам в качестве основы их литературных эскапад.

14 октября 1815 г. в кабинете Уварова состоялось первое заседание. Присутствовали шестеро: Жуковский, Дашков, Блудов, Александр Тургенев, Жихарев и Уваров [1]. Каждый из них получил прозвище по названию одной из баллад Жуковского (или слова из нее). С самого начала общество было задумано как пародия на «Беседу». Отсюда тщательно разработанные «Законы Арзамасского Общества Безвестных Людей», шутовской обряд принятия новых членов, протоколы заседаний, ритуал похвальных речей живым покойникам «Беседы» [2]. Вся стилистика сочинений «Арзамаса» базировалась на вариациях словесных формул, закрепленных в эпиграммах и пародиях на беседчиков, на цитатности, на особом «арзамасском» условном языке. Все время обыгрывалась ситуация так называемой литературной галиматьи, эстетически противостоящей вкусу и относимой арзамасцами насчет последователей Шишкова.

Происходящее на заседаниях «Арзамаса» скоро, как и всегда бывает в таких случаях, обросло слухами и легендами. В особенности это касалось таких колоритных фигур, как дядя Пушкина - Василий Львович. В своих записках М.А Дмитриев (племянник известного соратника Карамзина) рассказывал: «Вот как принимали в члены Арзамасского общества Василия Львовича Пушкина. Это происходило в доме С.С. У<варова>.

Пушкина ввели в одну из передних комнат, положили его на диван и навалили на него шубы всех прочих членов. Это прообразовало шутливую поэму князя Шаховского «Расхищенные шубы» ... и значило, что новопринимаемый должен вытерпеть, как первое испытание, шубное прение , т.е. преть под этими шубами . Второе испытание состояло в том, что, лежа под ними, он должен был выслушать чтение целой французской трагедии какого-то француза, петербургского автора, которую и читал сам автор. Потом, с завязанными глазами, водили его с лестницы на лестницу и привели в комнату, которая была перед самым кабинетом. Кабинет, в котором было заседание и где были собраны члены, был ярко освещен, а эта комната оставалась темною и отделялась от него аркою, с ранжевою, огненною занавескою. Здесь развязали ему глаза - и ему представилось, посередине, чучела, огромная, безобразная, устроенная на вешалке для платья, покрытой простынею. Пушкину объяснили, что это чудовище означает дурной вкус , подали ему лук и стрелы и велели поразить чудовище. Пушкин (надо вспомнить его фигуру: толстый, с подзобком, задыхающийся и подагрик) натянул лук, пустил стрелу и упал, потому что за простыней был скрыт мальчик, который в ту же минуту выстрелил в него из пистолета холостым зарядом и повалил чучелу! Потом ввели Пушкина за занавеску и дали ему в руку эмблему Арзамаса, мерзлого арзамасского гуся, которого он должен был держать в руках все время, пока ему говорили длинную приветственную речь. Речь эту говорил, кажется, Жуковский. Наконец, поднесли ему серебряную лохань и рукомойник, умыть руки и лицо, объясняя, что это прообразует «Липецкие воды», комедию кн. Шаховского... Разумеется, так принимали только одного добродушного Василия Львовича, который поверил, что все подвергаются таким же испытаниям. Общий титул членов был: их превосходительства гении Арзамаса ».

Василий Львович Пушкин

Из всех арзамасских сатирических проделок, пожалуй, наиболее впечатляющей была многократно перерабатывавшаяся и дополнявшаяся поэма Воейкова «Дом сумасшедших». Ей соответствовал сочиненный Вейковым же «Парнасский адрес-календарь, или Роспись чиновных особ, служащих при дворе Феба и в нижних земских судах Геликона, с краткими замечаниями об их жизни и заслугах». В этом календаре давались характеристики убийственно-злые. Доставалось и своим и чужим. Вот блестящая строфа из «Дома сумасшедших», посвященная Жуковскому:

 

Вот Жуковский! - В саван длинный

Скутан, лапочки крестом,

Ноги вытянувши чинно,

Черта дразнит языком.

Видеть ведьму вображает:

То глазком ей подмигнет,

То кадит и отпевает,

И трезвонит и ревет.

 

Ядовитый характер Воейкова как нельзя лучше подходил для подобных инвектив.

В 1816 году со смертью Державина «Беседа» распалась. Полемика с шишковистами утратила свою актуальность. «Арзамас» должен был либо изменить форму своей деятельности, либо погибнуть вслед за сошедшей со сцены пародируемой «прародительницей». Намечались две возможности: переход от чисто литературной игры к политической (за что ратовали М.Ф. Орлов, Николай Тургенев) и издание журнала. Последнее привлекало не только будущих декабристов, но и Жуковского, Вяземского. Однако этим проектам не суждено было сбыться. Вяземский уехал в Варшаву к новому месту службы, Блудов - в Лондон, Орлов получил назначение в Киев, Дашков - в Константинополь. В конце 1817 года деятельность общества прекратилась.

 

Литературная борьба при всем ее зачастую мальчишеском, шутовском характере, на самом деле, велась за вещи серьезные. Арзамасцы по сути дела отстаивали новые принципы работы со словом. Вот, что писал в 1811 года Гнедичу Батюшков: «Все писатели от Аристотеля до Каченовского беспрестанно твердили: “Наблюдайте точность в словах, точность, точность, точность!”»

Это поистине клич эпохи, это символ целого направления в русской поэзии, которое Л.Я. Гинзбург в своей книге «О лирике» определила как школу гармонической точности.

Название подсказал Пушкин. В отзыве 1830 года на поэму Федора Глинки «Карелия» он писал о «гармонической точности» - отличительной черте школы, основанной Жуковским и Батюшковым.

Это была очень своеобразная поэтическая система, державшаяся на унаследованной еще от классицизма нормативной, жанровой поэзии и одновременно сделавшая шаг навстречу миру обыкновенного среднего (частного) человека. Такое сочетание породило особое словоупотребление. Гинзбург писала по этому поводу: «Здесь точность - еще не та предметная точность, величайшим мастером которой стал Пушкин в своей зрелой поэзии; это точность лексическая, требование абсолютной стилистической уместности каждого слова. <...> Миропонимание новой личности сложно: и вера в могущество разума, и политическое вольнодумство, просветительский деизм и скепсис: элегическая меланхолия соседствовала с эпикурейством. Рационалистическая расчлененность сознания позволяла отдельным элементам этого комплекса распределяться по разным поэтическим жанрам». Один и тот же поэт, в частности Рылеев, мог писать полные тоски и разочарования элегии и бодрые политические стихи.

Чем же тогда достигалось стилистическое единство? Тем, что наряду с многообразием предполагалась единая эстетическая база: рационалистическое отношение к слову, требование логических связей. А это приводило к устойчивости словообразования, к поэтическим формулам, переходящим от поэта к поэту (вспомним, что еще не кончилась борьба за формирование нового литературного языка и его нужно было скорее «закреплять», чем «расшатывать»). Появляются слова-сигналы, как бы фиксирующие неразрывную связь между темой и поэтической фразеологией. Это уже не классицизм - школа гармонической точности сложнее, ассоциативнее, эмоционально богаче, но в основе ее все тот же рационалистический принцип словоупотребления.

Слезы , мечты , кипарисы , урны , радость , младость , туманна даль - стилистические сигналы. Они относительно однозначны и влекут за собой ряды предусмотренных ассоциаций, определяемых не данным стихотворением, но заданным поэту и читателю контекстом стиля. Эти гармонические словесные формулы являются в стихотворении знаком прекрасного мира высочайших ценностей, свободных от всего будничного и низкого, эмпирического. Бытовое, не включенное в лирическую традицию слово разрушает «гармонические миражи» и потому беспощадно изгоняется из поэтики. Дело в том, что бытовое слово, стилистически связанное с низкими жанрами классицизма, в начале XIX века имело еще некий привкус басенности. Оно неизбежно ставило под вопрос серьезность стихотворения, говорящего о ценностях обыденной жизни простого человека. Следовательно, употреблять его прямо было нельзя. Выход нашелся в поэзии иносказаний, которой и являлась по сути поэзия школы гармонической точности.

В ее словаре: «туманна даль» - вовсе не сообщение об атмосферных осадках, а эквивалент сердечной тоски, «златые дни» - свидетельство о радости прошлых встреч и упований, «гробовая урна» - не элемент похоронного реквизита, но символ утрат. Из стихотворения в стихотворение кочуют знакомые поэтические формулы, из стихотворения в стихотворение переходят примерно одни и те же элегические темы. Все как бы заранее предзадано и известно читателю. Эта поэзия узнавания уводит его в особый условный мир запредельной поэтической мечты.

Писать живые стихи в таком суженном, «обобществленном» поэтическом пространстве можно было благодаря особому вниманию к лексической окраске слова, умению играть на синонимических рядах, выявляющих тончайшие оттенки смысла. Гениальным чутьем здесь обладал Пушкин, превративший прием незначительного, малозаметного смещения, отступления от канона в сильнейшее оружие своей поэзии.

 

---

[1] Позже членами Арзамаса станут так же Вяземский, Батюшков, Воейков, Денис Давыдов, В.Л. Пушкин, его племянник А.С. Пушкин и другие.

[2] Вот, что по этому поводу говорилось в протоколе организационного заседания в п.9: «По примеру всех других обществ каждому нововступающему члену Н о в о г о А р з а м а с а надлежало бы читать похвальную речь своему покойному предшественнику. Но все члены Н о в о г о А р з а м а с а бессмертны. Итак, за неимением собственных готовых покойников, ново-арзамасцы (в доказательство благородного своего беспристрастия и еще более в доказательство, что ненависть их не простирается за пределы гроба) положили брать напрокат покойников между халдеями Беседы и Академии, дабы им воздавать по делам их, не дожидаясь потомства. Вследствие сего постановления каждый нововходящий читает панегирик одному из халдеев; а очередной председатель ответствует ему, хваля того же покойника и примешивая искусно к сим похвалам лестные приветствия новому своему другу».