«…Ты расскажешь, как случилось,

Что заснула я и вдруг

Между смертных очутилась…»

 

«Ничего не говорят о тишине английской,

а она изумительнее шума Англии»

А.С. Хомяков

I

Полезно иной раз бывает русскому поэту съездить в Англию: душа его отдыхает, стихи рождаются, кажется, сами собой, и зеленые холмы соединенного королевства вдруг вновь проступают на горизонте отечественной лирики, впитавшей на протяжении своего более чем трехсотлетнего развития дух и приметы многих национальных культур.

Не стану приводить примеры – они общеизвестны. Собственно, как и то, что «фавориткой» русской Музы нередко становилась Италия, а в ней, в Италии, – Венеция. Впрочем, и туманный Альбион неоднократно привлекал внимание наших поэтов: харизма лорда Байрона, а еще ранее гениальная мистификация Макферсона никого не оставила равнодушным.

А однажды мелькнувшее в смысловом поле культуры может вернуться, раньше или позже. Так, при прочтении единственного «шотландского» стихотворении «Британского гербовника» неожиданно повеет на вас холодком таинственности, и сгустятся сумрачные небеса, затянувшись сплошной завесой тумана и дождя где-то там, в далеком Эдинбурге, и инфернальные романтические пейзажи неожиданно станут совершенной реальностью:

 

Шотландских голубей, кочующих в тумане,

Невидимый полет, тяжелые хлопки.

Недвижим Эдинбург, как крейсер в океане –

Далеки берега и воды глубоки.

 

Суровый ветеран рассеянного флота…

Дождь то затихнет, то неудержимо льет…

 

Дивный, надо сказать, текст. – Такая разрастающаяся на две первые строфы метафора города-крейсера, близоруко застывшего в сплошном сумраке в холодных водах океана под незатихающими струями потопа: «Дождь то затихнет, то неудержимо льет». Любопытно, что составной союз « то, …то » в данном контексте становится неожиданно активным: именно он задает легкий «перебив» внутри монотонного звучания падающих тяжелых капель, словно заставляя прислушиваться. – Вот, кажется, слабее, затихает. Нет, снова – потоп продолжается. Все вокруг срывается с мест, на ходу пытаясь удержаться за клочья нависающих облаков:

 

И за обрывки мглы цепляясь, Вальтер Скотта

Колючий монумент торжественно плывет.

 

Речь, собственно, идет о небольшой тянущейся вверх часовне, но такой странной, напоминающей разросшийся в разные стороны колючий коралл, основание которого в дождливую погоду, как в волнах, тонет в тумане, а верхняя часть буквально повисает на острых колючих выростах, как на булавках, в сгустившемся сереющем пространстве.

Когда же в завершающих строфах стихотворения туман, наконец, рассеивается, а дождь затихает, вы неожиданно оказываетесь не у подножья горы Арарат, но в классической Греции с ее многоколонными портиками, фронтонами и строгими дорическими ордерами:

 

А рядом-то во всем великолепье строгом

Георгианский стиль, классический мираж,

Афинский Парфенон в обличье многоногом,

Дорическая стать – почти что Росси наш.

 

Думается, тому, кто не бывал в Эдинбурге, не просто будет понять причины подобной метаморфозы, равно как и «заочно» почувствовать, так сказать, естественный романтизм здешних мест. Дело в том, что реальный Эдинбург – «оссианистичен» по природе своей: город, выстроенный на застывших лавовых потоках на склоне потухшего вулкана и рассеченный надвое глубоким рвом-парком, бывшим озером, которое осушили. По одну сторону зеленой расселины на крутом, скалистом склоне возвышается Эдинбургский замок, и лепятся, подобно ласточкиным гнездам, средневековые дома. А в дождливый сумрачный день весь этот суровый и таинственный пейзаж тонет в тумане. Словно затягивается влажной плотной завесой. Причем, процесс исчезновения города-призрака растянут во времени: вначале пропадает, словно проваливается, центральная - самая высокая башня замка, а затем постепенно сливаются с густым сумраком все остальные. То же происходит с домами: первыми растаяли те, что дальше, затем те, что ближе, еще ближе. И вот уже город-привидение исчез окончательно.

Спустя какое-то время также постепенно туман начинает рассеиваться. Прежде всего, «проявляется» пологая часть города, застроенная значительно позднее, в XIX веке, в георгианском неоклассическом стиле, и, о чудо! «На севере диком» вырастает двойник древнегреческого Парфенона. Правда, не из молочно-белого мрамора, а из серого вулканического туфа, но не менее прекрасный. Где еще можно встретить подобный природно-культурный контраст: на одной стороне расщелины – мрачный средневековый, покрытый флером таинственности город, с другой – черноколонные Афины!? И если б бывшее здесь когда-то озеро не осушили, то отражения этих несовместимых Эдинбургов накладывались бы и сливались друг с другом.

Кстати, так в единый, но многоуровневый контекст стихотворения подспудно входит еще одна тема – знаменитых сиамских близнецов Михаила Кузмина, абсолютно разных половин одного целого. Явно же зазвучит другой кузминовский рефрен – загадочной зеленой страны, Гринока, где соединяются несоединимые, но родные души:

 

Но все-таки ты здесь, за тем туманным краем,

Зеленая страна, которую поэт

Искал в своих стихах, считал, должно быть, раем…

Волшебный Гринок, где теперь твой нежный след?

 

Ассоциации, связанные с творчеством знаменитого автора «Форели», конечно, не случайны: они вызываются и пейзажами великолепных сочно-зеленых холмов, окружающих Эдинбург, и присутствием по соседству реального географического пункта – Гринок. Но главное, в стране Шекспира просто невозможно не вспоминать Михаила Кузмина, который едва ли ни первым «увлек» и «заразил» русскую лирику страстно-нежным духом английского и всечеловеческого гения. [2] Собственно, эти двое и становятся своеобразными проводниками и собеседниками Алексея Машевского в его счастливом путешествии по острову-раю.

 

 

II

Хорошо ему, верно, там гулялось, как Данте, – «средь столького ума» и тишины, что не спешит автор «Британского гербовника» приманивать читателя названием, в котором и намека нет на земной paradise . Хотя, нетрудно заметить, что символика «сборного» герба United Kingdom («Роза – в объятиях чертополоха…/Три леопарда, шотландский лев») является одним из структурообразующих элементов данного цикла, а потому и название его вполне, так сказать, обоснованно. Но не геральдикой же, в самом деле, занят поэт? Впрочем, все волнует нежный ум нашего Адама, нежданно-негаданно возвращенного вдруг в райские кущи, из которых был изгнан так давно, что и забыл совсем, какой он, этот розовощекий Эдем. И вот бродит теперь, как бы впервые, и сердце учащенно бьется, и Ева, обычно измученная и печальная, – рядом и улыбается широко и радостно. Господи, как хорошо-то, легко, и прожитые годы упали куда-то с плеч, и неотступный друг-остеохондроз притих – ходи, смотри во все глаза, недоумевая, за что, за что такое счастье:

 

Но уж зато мы потом ходили…

Как мы ходили до темноты!

Словно влюбленные с Пикадили,

И широко улыбалась ты

 

Этому гению места, чуду,

Прикосновению легких крыл

Юности…

 

Простите, а Пикадили случайно не в Англии? Так и рай – там же! Ну, где еще возможно увидеть обнимающихся льва и единорога, и живущих в двух шагах друг от друга Березовского с Абрамовичем? Весь этот цикл – об Англии. О «чудесной обители», острове-саде, таком Дильмуне, «где невозможное возможно». И, заметьте, все приметы рая налицо: птиц – тьма тьмущая (утки с красными лапками-сапожками, белоснежные лебеди, пеликаны, павлины с глазастыми хвостами, гирлянды взметнувшихся голубей, плачущий о розе соловей и сам великий гусь-гоготун, высидевший первояйцо). Ручные звери (львы и леопарды), идиллические лужайки с россыпями овец, и цветочки, цветочки – «гортензии, левкои, цикламены». А главное – небеса, реющие прямо над головой! Такие близкие, благосклонные, отражающиеся в зерцалах вод вместе с зыбкими земными пейзажами:

 

 

В озерном краю у причала

Кормили с тобой лебедей.

Волна отраженья качала

Баркасов, деревьев, людей,

 

А самое главное – неба,

Лазури его без границ…

 

Небо и берег с его постройками и обитателями одновременно отражаются в воде, накладываясь друг на друга, – грань между земным и небесным неожиданно исчезает.

И знаете, что еще любопытно? – Здесь все живы. Даже те безвестные, водрузившие многотонные мегалиты Стоунхеджа. И дело не в том, что не зарастает тропа и с рассвета до заката не иссякает туристический поток: потрясенные, люди движутся по кругу, ступая буквально «след в след» своим пращурам и просто тем, кто прошел тут раньше, сливаясь в единую реку времен:

 

И молодые поколенья

Ступают пращурам след в след,

И небо шлет тебе привет,

И вечны каменные звенья.

 

Но если это, действительно, рай, то, значит, где-то рядом должен быть и сам Творец? Конечно. Он здесь везде, ибо Бог, как известно, хранит Англию. Но если Вы рассчитываете «на личную встречу», «на персональную аудиенцию» загляните в Национальную галерею – Он ждет… Стоит в полуметре от зрителей на дорожке, идущей от самого края полотна Педро дела Франчески куда-то вглубь, и ждет, когда прольется на него вода Иордана из чаши Иоанна Крестителя. А дорога, убегая вдаль, одновременно как бы «раскручивается» и в обратную сторону, туда, за раму картины. И если кто-то, желая рассмотреть детали, приблизится, то вдруг, в какой-то момент ступит на тот же светлый гравий и замрет, потрясенный, в двух шагах от Спасителя:

 

… Задет,

Стоишь, картиною одною,

Где крестит Иоанн Спасителя, и свет

Прозрачный смешан с Тишиною,

 

И медленный поток струится у ступней,

И голубь, белизной подобный хлопьям снега,

Над головой Христа парит, плывет над ней,

Как сон полуденный и нега…

 

Господи, что же это за благословенная страна? Не греза ведь – настоящая «с замками, с прибамбасами левосторонних правил, / С овцами на холмах, с витражами в Йоркском соборе». Призрачно-реальный Гринок, зеленая страна, где соединяется, казалось бы, несоединимое: сливаются на гербе извечные враги Англия и Шотландия («Обнявшись лев с единорогом»), взрослые с упоением играют в солдатиков, толпами сбегаясь на разводы караулов у королевского дворца («Наши по Лондону ориентиры – готика башен и мальчиков строй / В шапках медвежьих»), верят в сказки о благословенных воронах-спасителях, оккупировавших Тауэр, а главное, – здесь живут настоящие принцы и принцессы, и – Ее Величество Елизавета II , над королевскими апартаментами которой в Винзоре, чередуясь с недолгими промежутками тишины, проносятся с ревом небезопасные самолеты. Как же удалось этим чопорным островитянам осуществить на практике то, о чем только пелось в наших советских песнях: «мы рождены, чтоб сказку сделать былью»?

Знаете, посетите как-нибудь Оксфорд и все поймете, может, даже всплакнете по утраченным вдруг иллюзиям или «примите» с горя чарку-другую настоящего шотландского виски. Ибо там (также, как, скажем, в провинциальном Бате) осознаешь совершенно явственно, почему у нас в Гиперборее, которую мы все так любим и где стареем вместе с автором «Британского гербовника» –

 

… от Москвы до Петербурга пусто,

Хоть кое-где картошка, да капуста,

Дороги просят каши, сапоги.

А у них:

… фасадов каменных и пиний

Согласие, невозмутимых линий

Гармония, подстриженной травы.

Плющом увиты стены и карнизы…

 

Видите ли, всё просто: дальновидные английские монархи, по крайней мере, с тринадцатого века вкладывали значительные средства в будущее своей державы – в образование , отдав «доцентам и лиценциатам» целые города. И когда приезжаешь в музей под отрытом небом, «нафаршированный» роскошными каменными дворцами и храмами, какой-нибудь Оксфорд или Кембридж, (посетив накануне скромные королевские покои в том же Винзоре) и узнаешь, что всё это великолепие ни что иное, как студенческие «общежития», то… Два только чувства заполняют твою русскую душу – восторг и беспредельная горечь утраченной навсегда исторической возможности отправить своего отпрыска (нет, не за границу) – в такой же отечественный колледж-Холируд:

 

Что королевкие палаты,

Что кафедральных храмов строй! –

Доценты и лиценциаты –

Вот, кто тут истинный герой.

 

Ведь здесь с тринадцатого века

Всё строят, учат и живут.

Что Виндзор твой – библиотека,

А каждый колледж – Холируд.

 

Как говаривал старый король Лир: «Из ничего не выйдет ничего»… Если ничего не вкладывать в прекрасное будущее своей страны, то откуда же, скажите, ему взяться? К тому же, знаете, география – вещь обманчивая. Увы, великая территория автоматически не порождает величие. У маленьких, «компактных» стран (даже если их королева именовалась когда-то императрицей Индии) есть свои преимущества. Британия, например, – всего лишь остров, который, «как кораблик уносит в море», а вечное плавание ко многому обязывает: никуда не уйти, оставив после себя помойку и развалины. И когда, скажем, батюшка Шекспира вывалил кучу мусора на городской улице, он тотчас был оштрафован магистратом Страдфорда-на-Эйвоне на кругленькую сумму. Да и с революциями – здесь тяжело: не разгуляться на таком пяточке. За Кромвелем было повлеклись, и даже королю голову отрубили, но почти тотчас опомнились. Базаровский нигилизм как-то не прививается на здешней почве. В итоге, пока у нас старательно разрушали труды предшествующих поколений, чтобы «наш новый мир построить», у них – продолжали класть кирпичики на уже готовый фундамент. И какой культурный слой нарастили, начиная с древнеримских бань (функционирующих, кстати, по сю пору) и заканчивая современными небоскребами, которые так замечательно вписались в единую структуру средневекового, в общем-то, по всей своей органике Лондона. Вот и всё чудо! Но какие замечательные получились результаты, так и хочется повторить вслед за автором цикла:

 

Храни чудесную обитель,

Где новый старому вослед

Преемник, а не разрушитель…

Где как бы даже смерти нет.

 

Действительно, нет. И даже кладбища – что твой парк: зеленый газон и строгие черные камни без каких-либо «декоративных» дополнений и траурных веночков. Смерть, если под этим понимать уничтожение всего, здесь отсутствует, ибо бывшее становится составной частью настоящего и будущего в «чудесной обители» с ее надежно-хрупким уютом.

 

III

 

Уют, игрушечный уют, остров, островитянка, чудесная обитель, кораблик – слова, « курсирующие» из стихотворения в стихотворение и становящиеся ключевыми для понимания единой смысловой структуры цикла. В Англии, действительно, очень много игрушечного, и, прежде всего, ее монархия с карнавальными для современного европейца ритуалами. В самом деле, зачем вся эта мишура? Для туристов? Не только – она нужна, прежде всего, самим поданным Ее Величества. Конечно, подобная форма правления в наши дни – почти атавизм и, скорее, забава, чем идея. Но объективно живущий внутри самого слова смысл, поддерживаемый многовековой традицией, никуда не исчезает. Король, как известно, – помазанник Божий (это вам не какой-нибудь всенародно избранный президент!), через него у страны устанавливается прямая связь с небесами. И пускай монархия сейчас – только игра. Когда многие играют в нее с увлечением – это весьма конструктивно и спасительно для нации, ибо в подобном «предрассудке» как бы законсервированы ростки сакрального, духовного. Они – всюду: в пущенной на сувенирный поток геральдике, в ряженных бифидорах, в холенных, отливающих атрацитом воронах, словом – во всем том, что принято называть британским консерватизмом. Замечу, кстати, что «консерватор» в буквальном переводе с латыни означает «спаситель». Спасительны, конечно, не сами по себе откормленные птицы, чувствующие свою безграничную власть в отданной им во владение городской крепости. Эти вороны давно уже стали просто знаком, символом. Англия держится не за легенду, но – закрепленный в ней смысл. И пока держится, будет хранима Богом, несмотря ни на какие пророчества:

 

Пока он тут, не перейдет границ

Мерцающее шелком и атласом

Сиреневое море. Кормят мясом

Бифидоры благословенных птиц.

 

Пока он тут, отпор стихиям дан,

И хаос укрощен рукою властной,

И вопреки пророчице опасной,

Бирнамский лес нейдет на Дунсинан.

(«Ворон»)

 

Для исполнения тех же «смыслоудерживающих» функций предназначены и бутафорские юноши в медвежьих шапках, среди которых нет-нет, да и промелькнут вдруг темно-оливковые представители африканского континента – примета тотальной «арабеизации» европейского сообщества и одновременно отголосок седой старины: говорят, что именно негроиды были строителями знаменитого Стонхенджа.

 

Столь надежная историческая память «подпитывается» в Британии ее географией, тоже, надо сказать, почти игрушечной по сравнению с нашей российской «ширью полей и рек». Но при этом поражающей «концентрацией» природных, а главное, рукотворных красот. Собственно, во всей Великобритании, за исключением, может быть, севера Шотландии не осталось культурно не унавоженного сантиметра (отсюда, кстати, и произрастает уют). Кажется, что даже буколические овечки, пасущиеся вдоль автомагистралей, втянуты во всеобщий цивилизаторский процесс. Ибо их непрекращающееся многовековое пощипывание травки естественным образом превращает здешние пастбища в классические английские газоны. И поколения островитян, сменяя друг друга, заняты непрекращающимся перманентным ремонтом и усовершенствованием того, что уже было построено, посажено, удобрено. А куда деваться? Вокруг вода. И плывет остров-кораблик, рассекая сиреневые воды Атлантики, в будущее с замечательным грузом прошлого, и не помышляет от него избавляться. Более того, в его просторных трюмах находится место для артефактов всех времен и народов. Но еще удивительнее, что эти обломки и осколки далекого чужого прошлого, собранные в многочисленных залах Британского музея, не превращаются почему-то в чердачный хлам, хотя время шаг за шагом намертво задраивает люки эпох-отсеков. Никто уже, кроме немногочисленных специалистов, не помнит имен древних царей, вершителей человеческой истории, не знает их деяний. Информация остается внутри ушедшего века, ибо память социума, как и отдельного человека, ограничена его временным отрезком. У каждого поколения – свои вожди, герои и пророки:

 

Саргон, Ададнерари, Набонид…

Никто, мой друг, тебя и не винит,

Что ты не помнишь их имен победных,

А на слуху Зидан, Тьерри Анри.

Мы словно бы у времени внутри,

Внутри его сегментов неприметных,

Но герметичных…

 

Время неумолимо разделяет нас, но пространство музея оказывается вне времени, потому что оно становится некой выделенной областью общечеловеческих смыслов. Памятники искусства, которые были связаны с реалиями определенной исторической эпохи, оказавшись вне ее, начинают жить в едином контексте культуры. Именно поэтому можно спросить у Ашшурбанипала об исполнении сроков: ты – еще во времени, и не знаешь, а он – уже в вечности и ведает всё:

 

И только здесь гул голосов, как вал

Морской. Ответь мне, Ашшурбанипал,

Когда настанет исполненье сроков?

 

И здесь, на сплошной, бегущей из зала в зал, ленте каменного синематографа Ашура, как бы продолжается та же повседневная жизнь, только все в ней приобретает теперь какой-то важный смысл, которого не было раньше – во временности. Потому-то стрелы и выпускаются прямо в солнце, в пустоту, ибо между ними и светом отсутствует пространство:

 

На ассирийских барельефах мгла.

Жизнь не прошла, а только замерла,

Но мне дано войти в его пределы,

Где ловят рыбу, поют лошадей,

Куда-то гонят скованных людей

И прямо в солнце выпускают стрелы.

 

 

IV

Вероятно, в этом вечно живущем дремлющем мире ни одна «унция» смысла не исчезает в небытии. Иначе как объяснить то, что заново отстроенный в ХХ столетии шекспировский «Глобус» сохраняет каким-то чудом особую ауру присутствия создателя «Зимней сказки» и «Сна в летнюю ночь»? Время под кровлей с любовью реконструированного «новодела» подстраивается под космический ритм зодиакальных созвездий, изображенных над маленькой сценой, на которой каждый день, в 6 p. m ., играют пьесы Шекспира:

 

В Глобусе над сценой бестиарий:

Рак зодиакальный, Скорпион,

Близнецов тут, как и Рыб, – по паре,

Лев, Овен, Телец, Стрелец-Хирон.

 

А еще помянем Козерога,

Водолея, Деву и Весы.

Так по кругу, вдумчиво и строго

Время движет звездные часы.

 

Внутри единого культурного континуума, пронизанного вечными ценностями, образами, сюжетами, легко перевести стрелки любой эпохи «на века, обычаи иные». Именно поэтому возможно сопряжение в пределах одного стихотворения ситуаций, принадлежащих к различным временным и пространственным стратам:

Все смешалось («Анна Каренина») в доме Капулетти («Ромео и Джульетта»).

Кем, кому платок заветный дан? («Отелло»)

 

Словом, «все смещалось» в этой веселой поэтической игре, но, заметьте, – не «перепуталось», не срослось в постмодернистский клип. Вообще восьмое стихотворение «Британского гербовника» получилось у автора весьма игривым. Вместе с путешествующими ордами туристов нас, читателей, как бы проводят традиционным экскурсионным маршрутом по родному городу знаменитого драматурга. Вот, господа, взгляните:

 

Эйвон – слева, дом, где умер – справа

(То есть место, где стоял тот дом).

 

Между тем, ироническое замечание, данное в скобках, неожиданно вносит дополнительный и весьма важный штрих в единый для всего цикла разговор о сущности культуры. Эта бережно сохраняемая пустота места , где много столетий назад находилось строение, принадлежащее тому, кого, может быть, никогда и не было на свете (во всяком случае, в качестве великого английского драматурга) – становится зримым воплощением, осязаемым присутствием некой смысловой «надреальности», которая, почему-то, как воздух, необходима людям. Ведь смыслы – не вещественны, эфемернее сновидений, да их просто нет. Но одновременно они вполне реально наличествуют в нашей жизни, в том поле культуры, где, например, существуют никогда не существовавшие в действительности шекспировские герои с их общечеловеческой тоской, самоотверженностью, нежностью или же, напротив, – жестокосердием и подлостью:

 

То ли был он, то ли не был. С нами

Всех его героев имена.

Потому что снами, снами, снами

Маленькая жизнь окружена.

 

Как хорош здесь изящно обыгранный омофон «с нами – снами», почти прямой цитатой вводящий в текст стихотворения одну из главных тем всего творчества Уильяма Шекспира – тему снов, окружающих нашу земную жизнь, отчего она сама становится скорее грезой задремавшей на мгновение души:

 

Мы созданы из вещества того же,

Что наши сны. И сном окружена

Вся наша маленькая жизнь …

 

Любопытно, что самое шекспировское стихотворение цикла, объединившее авторские впечатления от пребывания в знаменитом «Глобусе» и Страдфорте-на-Эйвоне, получилось одновременно «тютчевским», ибо, как мы помним, и этого поэта бесконечно волновала неподконтрольная нам ночная стихия:

 

Как океан объемлет шар земной,

Земная жизнь кругом объята снами:

Настанет ночь – и звучными волнами

Стихия бьет о берег свой.

 

В самом деле, что такое наша мотыльковая жизнь? – Всего лишь маленькая полоска берега, отвоеванная блистательным Днем у ночного всепоглощающего прибоя!

Впрочем, в Эдеме-то, кажется, должен сиять незакатный Свет? Увы, и сюда, время от времени, вкрадчиво проникают «сизые тени»:

 

Как к ночи тяжелеет запах

Цветов, как глохнет звук любой,

И сумерки на мягких лапах

Крадутся тихо за тобой!

 

Кошачьи повадки ночи. Тишина, наполненная шорохами и невидимой возней. Что происходит там, в окружающей нас тьме «пылающей бездны»? А в ночном мире человеческой души? В – «дневном»? «Как сердцу высказать себя?/ Другому как понять тебя?» - тютчевская проблема невыразимого вдруг нахлынет мощной волной в одном из заключительных стихотворений цикла Алексея Машевского и наполнит подспудной тревогой беспечальные дали окультуренного британского Парадиса.

Главная мука в « Silentium » состоит, как мы помним, в невозможности адекватного, полнокровного выражения неповторимого человеческого «я». Невозможности принципиальной, фатальной, упирающейся в объективные ограничения, налагаемые индивидуалистическим сознанием тех, кто живет в «поствозрожденческую» эпоху.

Герой «Британского гербовника» не менее мучительно пытается разрешить совсем иную проблему: бог с ним, что «изрекая мысли лгу» – в конце концов, это мои мысли , и нет надобности, уточняя, навязывать их другому. Но сто крат невыносимее осознавать, что окружающие тебя люди просто не видят той Красоты божьего мира, природного и сотворенного человеческим духом, которая почему-то доступна тебе и одаряет только тебя радостью и полнотой бытия. Словно ты – единственный, обладающий нормальной остротой зрения, остальные же страдают некой духовной близорукостью, и зачастую даже не догадываются, как они обделены:

 

 

 

И бесполезно у слепого

Соседа спрашивать про те

Столь вожделенные красоты

Им посещенных дальних стран,

Которыми ты бредил. Что ты! –

В его сознании – экран.

 

Сознание человека рубежа тысячелетий, кажется, устроено так, что попросту «экранирует», отталкивает Прекрасное. Ибо последнее раскрывается лишь в едином культурно-историческом контексте, представление о котором почти полностью отсутствует у подавляющей части наших современников, живущих, как первые обитатели рая – без прошлого и будущего. Поэтому можно объездить полмира, запечатлеть себя со всеми знаменитыми памятниками искусства, отмеченными в путеводителях, но ровным счетом ничего не увидеть! Словом, герой «Британского гербовника» страдает, прежде всего, от какой-то странной, необъяснимой невозможности бескорыстно поделиться переживаемой им эстетической радостью бытия, поделиться хотя бы с теми, кто в туристическом автобусе путешествует с тобой тем же маршрутом счастья.

Но еще трагичнее, что само искусство с его невещественно-смысловой сущностью может присутствовать в нашей действительности только при наличии внимательного зрителя. Если же такой своеобразный подвид внутри человеческого рода исчезает, умирает и культура как таковая, становясь частью природного, не ведущего «добра и зла» пространства [3].

Как там у Тютчева? «Певучесть есть в морских волнах. / Согласье полное в природе»?

Музыка, конечно, наличествует и в говоре волн, и в шуме листвы, и в пении птиц, но становится она мелосом только тогда, когда ее услышит человек.

И вот живой одухотворенный мир, почувствовав в тебе способного зрителя и слушателя, страстно пытается донести до твоего сознания нечто бесконечно важное. Но тщетно, ибо и самый одаренный оказывается не в силах вместить в себя полноту и целостность бытия:

 

Что хочет мне сказать все это,

Какое зрение и слух

Вложить? – И шепчет без ответа…

И запад, выгорев, потух…

 

Для Тютчева, а, вслед за ним, и для символистов начала ХХ века невозможность «сердцу выразить себя» проистекала из представления об изначальной безмерности, бездонности человеческой души. Автор «Британского гербовника» ставит под сомнение подобную гуманистическую по своей сути идею: напротив, скорее душа каждого конкретного человека бесконечно бедна, по сравнению с теми духовными дарами, которые, отнюдь не сокрыты – блистают всюду и всегда, но, увы, чаще всего совершенно безрезультатно. И, действительно, «как сердцу высказать себя», если оно и само точно не знает, что за откровения в нем сокрыты?

 

V

Вообще цикл Алексея Машевского, вероятно, помимо его собственной воли, оказался достаточно дискуссионным. Адресатом этой потаенной полемики вслед за Федором Тютчевым, становится поэт, весьма близкий по духу автору «Британского гербовника» – Иннокентий Анненский. Лирический герой последнего мучительно жаждет «лучезарного слияния» раздробленного «я» с целостным и прекрасным миром Творца, который открывается ему во всем своем блеске и благородстве, и тотчас ускользает, оставляя ужас случайных сцеплений-связей, обмана, вины и мучительную тоску неполноты существования. Тем более, любопытно понять, как же новому Адаму «Британского гербовника» удается оставаться по-настоящему счастливым, когда он не просто постоянно помнит о кратковременности своего пребывания в островном раю, но именно, здесь еще острее ощущает необратимость жизненных утрат? Что, отнюдь, не мешает ему радоваться

 

Этому гению места, чуду,

Прикосновению легких крыл

Юности – жаловаться не буду,

Что я почти уже их забыл.

 

Забыл, потому что для души человеческой есть только два основных состояния: длящаяся до некоторой внутренней грани молодость, влекущая вперед, манящая перспективами и «взрослеющая», врастающая в сердце старость, которая как-то вдруг, без перехода и подготовки, отрезает все пути назад. И тогда человеку остается только тосковать о невозвратном или же – отпустить… и как бы превратиться в одно благодарное зрение . Здесь, в англо говорящем Эдеме, душа, освободившись на время от земных забот и желаний, обретает, наконец, нужную остроту духовного видения, которое словно «включается», вспыхивает на полную мощность, подпитываясь энергетикой окружающего смыслового пространства. Потому-то и переполняет путешествующего Адама только одно чувство – благодарность – за все: за дар жизни, «случайный и напрасный», за саму возможность видеть, «врастать» всем своим существом в эту культурную толщу. И пусть в изумрудные дали можно наведываться лишь на недельку-другую с экскурсиями, а потом вновь возвращаться к родным обездоленным пейзажам. – Ничего. Даже, если все бывшее будет казаться потом полузабытым сновидением. Ничего. Если на дне души останется сгусток сросшихся боли и благодарности, тоски и счастья. Собственно, главная битва жизни ведется только за этот странный остаток. И блажен лишь тот, кто обнаруживает его в себе, «свой жизни путь пройдя до половины», а затем и до самого конца. Без такой легкой тяжести под сердцем – почему-то нет человека:

 

Чайка над дуврскими скалами меловыми,

Ветер с Ламанша и очередь на пароме…

Что же, прощай, в тумане своем, как дыме

Тающий Альбион, я грущу о доме,

 

Или о том, что здесь сердце свое оставил…

 

Никто из нас не ведает, где и когда безвозвратно оставит свое сердце. Любовь, привязанность, творчество, радость бытия – это все дары, данные нам исключительно во временное пользование, а, отнюдь, не в вечное владение. И раньше или позже придет срок отдавать все свое имение. Вот и «остров, как кораблик уносит в море»… Знаете, есть какая-то особая справедливость в том, что все подарки судьбы, порадовав и наполнив душу, ускользают из рук. И, повторюсь, блажен тот, кто расстается с ними с благодарностью, которая есть благой (добрый) дар, гармонизирующий как его обладателя, так и окружающее пространство. Ведь, в конечном счете, хаосу небытия противостоит не культура (она без зрячих зрителей, как известно, превращается в мертвые артефакты), но исключительно сам человек. Нам, читателям, «Британского гербовника» Англия и открывается, как «чудесная обитель», только потому, что мы видим ее глазами благодарно-счастливого автора.

Неважно, что это, может быть, только сон – прекрасные сны смягчают сердца.

 

P . S . В эссе С.С. Аверинцева «Британское зеркало для русского самопознания или еще раз о “Сельском кладбище” Жуковского» содержится весьма любопытное наблюдение: в начале девятнадцатого века для нарождающегося русского самосознания неожиданно актуальной становится поэзия английского сентиментализма. Почему спрашивается, ведь «из пятилетия в десятилетие в России и ранее, и после читали больше франков да немцев – а потом, когда наступает поворотный час, сама собой подвертывается английская элегия»?

Для французской поэзии, продолжающей «латинскую» культурную традицию, замечает С.С. Аверинцев, всегда был характерен идеал, так сказать, публичного героизма (кстати, за эту «несокрытость своего существования» герой-гражданин принужден был расплачиваться необходимостью утаивать внутреннюю жизнь своей души, «скрывать лучшее в себе»). Английская же лирика всегда рассматривала «человеческое достоинство как тайну»: «как ценность в себе… высшую ценность, онтологически и аксиологически имеющую приоритет перед всем что публично». Ибо только «в тайне и тишине до конца раскрывается самое глубокое: равное себе свойство человека быть человеком»

Именно это «чисто английское» приватное ( private ) понимание человеческого достоинства определило в свое время обращение В.А. Жуковского к элегии Томаса Грея, а позднее, заставило ревностного славянофила Хомякова «энергично защищать от расхожих обвинений британскую привольность и приватность – homeliness ».

Позволим себе предположить, что этот особый, до сих пор сохраняющийся и противостоящий современной публичной, но уже – увы! – не героической цивилизации, английский дух нравственной и божественной обусловленности человеческого бытия, столь родственный великой русской поэзии XIX - XX вв., и позволил автору «Британского гербовника» ощутить себя, «как дома», в зеленой стране осмысленного человеческого существования.

 

---

 

 

[1] Цикл «Британский гербовник» можно прочитать в книге Алексея Машевского «Пространства и места» (см. раздел «Библиотека»).

[2]Известно также, что Кузмин активно переводил «Сонеты» Шекспира. Однако рукописи русского поэта были безвозвратно утрачены в 30-е годы.

[3] Об этом писал и А. Пурин в своем поэтическом сборнике «Неразгаданный рай».