«У Камю есть рассуждение о том, что существуют истины, из-за которых люди не умирают. Ради истины "дважды два – четыре" никто не идет на смерть, и поэтому, по словам Камю, Галилей был прав, когда отказался от утверждения, что Земля вращается…. Я[ же] утверждаю, что наше право мыслить "дважды два – четыре" не пустой вопрос. … Когда нам говорят, что "дважды два – четыре" – это несущественно для мысли и можно от этого отказаться, то обычно не имеют в виду сотни других утверждений, которые могут рухнуть, если рушится само право человека на подобное высказывание (например, под страхом смерти сказать, что Земля вращается вокруг Солнца, а не Солнце вращается вокруг Земли). … Если ты хочешь присутствовать в истине, скажем, "Бог есть" и не хочешь присутствовать в истине "дважды два – четыре", то ты не в истине, потому что в истине можно быть, только полностью присутствуя во всех точках ее существования».

 

М. К. Мамардашвили. Эстетика мышления. М.: Московская школа политических исследований, 2000. С. 136 – 137.

 

УВЕЩАНИЕ ГАЛИЛЕЯ

 

Как известно, Галилей был одним из самых активных сторонников и пропагандистов гелиоцентрического учения Н. Коперника, что вызвало реакцию не только со стороны астрономов-традиционалистов, но и глубокую озабоченность со стороны теологов и ученых клириков, которые библейский текст (причем, понятый буквально) для атаки на гелиоцентризм вообще и на Галилея как наиболее последовательного и активного сторонника коперниканского учения. Подобный способ аргументации – опора на буквальное понимание Библии плюс ссылка на единодушное мнение Отцов Церкви – получил широкое распространение после Тридентского собора (длившегося с перерывами с 13 декабря 1545 г. по 4 декабря 1563 г.).

Галилей меньше всего хотел ввязываться в теологическую полемику, полагая, что его задача – устанавливать научные факты, а соотносить их с библейским текстом – дело ученых богословов. Однако сам факт использования его оппонентами теологических аргументов в астрономических дискуссиях его, бесспорно, насторожил.

21 декабря 1613 г. Галилей пишет свое знаменитое письмо своему ученику Бенедетто Кастелли (1579–1643), бенедиктинскому монаху из Монтекассино, занявшему по протекции Галилея место профессора математики в Пизанском университете[1]. В этом письме ученый четко и ясно формулирует свои взгляды на теологическую критику гелиоцентризма: «хотя не может заблуждаться Писание, но заблуждаться могут иной раз некоторые его истолкователи и изъяснители. <…>. Мне представляется, что в научных спорах Писание должно привлекаться в последнюю очередь…. Я полагаю, что, поскольку речь идет о явлениях Природы, которые непосредственно воспринимаются нашими чувствами, или о которых мы умозаключаем при помощи неопровержимых доказательств, нас нисколько не должны повергать в сомнение тексты Писания, слова которого имеют видимость иного смысла, ибо ни одно изречение Писания не имеет такой принудительной силы, какую имеет любое явление Природы»[2].

Однако теологам все эти рассуждения Галилея представлялись малоубедительными. Их контраргументы сводились к следующему: возможно, буквалистское истолкование библейского текста и наивно, но это все же текст Св. Духа, а не спекулятивные утверждения Галилея, в риторике которого никаких доводов, обладающих силой «необходимости и доказательности» не просматривается. Да, две истины никогда не могут друг другу противоречить, но пока-то в наличии только одна — Св. Писание, тогда как утверждение, будто движение Солнца по небосводу — не более, чем иллюзия, еще нельзя считать достоверным в силу опыта и «неопровержимых доказательств». Синьор Галилей явно переоценил убедительность своих аргументов, и в этом слабость его позиции. Ведь что, собственно, он хотел сказать в своем письме Кастелли? Что теория Птолемея противоречит буквальному смыслу Писания, а потому следует принять недоказанную теорию Коперника, которая тоже противоречит буквальному смыслу священного текста; к тому же, чтобы свести концы с концами, предлагается принять также некое аллегорическое толкование ряда фрагментов Библии. А на каком основании?

 

В марте 1615 г. Галилей получил изданное месяцем раньше в Неаполе небольшое сочинение монаха-кармелита Паоло Антонио Фоскарини (1580?–1616), посвященное теологическим аспектам гелиоцентризма. Фоскарини, с высот провинциальной эрудиции, доказывал, что, если не понимать священный текст только буквально, то не составит труда согласовать учение Коперника со словами Св. Писания. Таким образом, Галилей получил неожиданную поддержку со стороны незнакомого ему лично богослова.

Между тем Фоскарини послал свой опус кардиналу Роберто Беллармино (1542 – 1621) [рис.] , одному из самых авторитетных теологов своего времени. Последний, несмотря на свою чрезвычайную занятость, нашел-таки время внимательно изучить присланый ему труд и собственноручно отписать автору письмо (от 12 апреля 1615 г.) с впечатлениями о прочитанном. Суть ответа Беллармино сводилась к следующему: 1) защищать гелиоцентризм «очень опасно, и не только потому, что это раздражает всех философов и теологов-схоластов, но и потому, что это наносит вред Святой Вере, представляя Св. Писание ложным»; 2) согласно решениям Тридентского собора и мнениям Отцов Церкви следует принимать буквальное толкование библейского текста, а потому Церковь не может допустить, «чтобы Писанию придавали смысл, противоположный тому, который ему придавали Св. Отцы и все греческие и латинские комментаторы. И здесь нельзя ответить, что, мол, это не вопрос веры, ибо, если это и не вопрос веры exparteobiecti (в смысле объекта), то это вопрос веры expartedicentis (в смысле говорящего[3]), подобно тому, как еретиком был бы каждый, кто стал бы утверждать, будто у Авраама не было двух сыновей, а у Иакова — двенадцати, а Христос родился не от Пречистой Девы. Ведь и то, и другое устами Пророков и Апостолов говорит Святой Дух»; 3) «даже если и было бы [представлено] истинное доказательство того, что Солнце находится в центре мироздания, а Земля на третьем небе …, то и тогда необходимо с большой осторожностью подходить к объяснению тех мест Писания, которые кажутся противоречащими [этому] и [лучше] сказать, что мы скорее не понимаем смысла Писания, чем утверждать, что ложно то, что в нем выражено. Но я не поверю, что такое доказательство может существовать, пока оно не будет мне представлено. … В случае же сомнения не следует отходить от толкования Св. Писания Св. Отцами»[4].

Фактически приведенное выше письмо Беллармино зафиксировало наличие двух подходов к экзегезе (толкованию) Св. Писания. Сторонники первого подхода (в частности, сам Беллармино) исходили из того, что поскольку источником каждого слова Библии является Святой Дух, то весь священный текст воплощает в себе непререкаемую истину. Сторонники второго подхода (например, Фоскарини) рассуждали иначе: хотя мы и принимаем все, чему учит Св. Писание, как абсолютную истину, однако, необходимо уяснить, чему именно оно учит, чтo оно в действительности утверждает.

Что же должно было определять границы возможных толкований? По мнению Беллармино теологически допустимые границы библейской экзегезы задает сам библейский текст, точнее, его буквальный смысл. Библия должна толковаться буквально до тех пор, пока не появится веская причина для перехода к ее иной, метафорической трактовке. Такой причиной могло служить лишь доказательство некоего утверждения, противоречащего буквальному смыслу Св. Писания. И бремя доказательства лежит на натурфилософии, а не на теологии[5].

Позиция Беллармино, хотя и коррелировала с отдельными высказываниями Св. Августина и Св. Фомы, однако являла собой более жёсткий подход к библейскому тексту, нежели тот, который был зафиксирован в тридентских постановлениях. Последние ограничивали монополию Церкви на толкование Св. Писания лишь областью веры и морали. Интерпретация же иных библейских утверждений, не относящихся непосредственно к этим областям, — скажем, фрагментов, касающихся космологических вопросов, — не является исключительной прерогативой Церкви. Поэтому, относя космологические вопросы к предметам веры, Беллармино выходил за рамки и тридентских решений, и мнений Св. Августина и Св. Фомы. Цель кардинала — воспрепятствовать реинтерпретации фрагментов Св. Писания в согласии с теорией Коперника до того, как эта теория будет доказана. В период, когда Церковь продолжала острую полемику с протестантами и демонстрировала крайнюю восприимчивость к авторитету традиции, простые соображения «практического разума» требовали соблюдения сугубой осторожности во всем, что касается защиты научно недоказанной теории и даже толкали к расширительной трактовке тридентских решений. Кардинал предлагал Фоскарини и Галилею занять ту же теологически безопасную позицию — рассматривать учение Коперника как некое допущение ( exsuppositione), ибо для математика этого вполне достаточно. И это была не догматически-обскурантистская, но прагматически-конструктивная позиция в конкретной исторической ситуации. У Беллармино (и у Церкви в целом) была конкретная цель: необходимо было сохранить веру религиозную и веру в способность человеческого интеллекта понимать мир, т. е. сохранить рационалистическую традицию в католической мысли. Сделать это, закрывая глаза на произвольные, без веских причин предлагаемые толкования священного текста (а Фоскарини и Галилей в глазах Беллармино как раз и являли собой опасные примеры таких вольных толкователей Библии), было невозможно. Но и игнорировать развитие научной мысли и обогащение корпуса науки новыми фактами и наблюдениями также было опасно.

Разумеется, позиция кардинала Беллармино Галилея никак не устраивала и он продолжал упорно отстаивать теорию Коперника. Реакция курии не заставила себя ждать. В пятницу, 19 февраля 1616 г. одиннадцати экспертам (консультантам и квалификаторам) Инквизиции (Святой Службы) были представлены для формального заключения два положения, вобравшие в себя суть гелиоцентрической теории Коперника:

«Предложения, подлежащие цензуре:

Первое: Солнце находится в центре мира и совершенно неподвижно в отношении перемещений;

Второе: Земля — не центр мира и не неподвижна, но движется как целое, а также совершает суточное обращение»[6].

Святая Служба, как уже было сказано выше, должна была дать точную теологическую квалификацию основным положениям теории Коперника, хотя бы потому, что обсуждение этой теории вышло за рамки чисто астрономических дебатов и приняло публичный характер, причем дело дошло до прямых обращений в Инквизицию.

Прохождение в запроса о коперниканских положениях осуществлялось в следующем режиме:

– 18 февраля (четверг) 1616 г. — решение папы о передаче запроса в Инквизицию;

– 19 февраля (пятница) — запрос поступает в Святую Службу;

– 20 февраля (суббота) — предварительное рассмотрение запроса чиновниками Инквизиции;

– 23 февраля (вторник) — рассмотрение коперниканских положений на собрании консультантов.

Итак, чтобы дать необходимое заключение, экспертам Инквизиции потребовалось максимум четыре дня (если допустить, что биение напряженной богословской мысли не утихало даже по воскресеньям).

В среду 24 февраля 1616 г. на пленарном заседании экспертов официальный ответ консультантов Инквизиции был утвержден. Таким образом, эксперты и консультанты, не будучи компетентными в вопросах астрономии, в короткий срок вынесли свое безапелляционное суждение: гипотезы Коперника, рассматриваемые как утверждения, претендующие на физическую истину, признавались «глупым и абсурдным (stultam et absurdam)». C теологической же точки зрения первая гипотеза квалифицировалась как «формально еретическая (formaliter haereticum)», а вторая — как ошибочная в вере[7].

В соответствии с принятой терминологией выражение «formaliter haereticum» – одна из самых жестких цензурных формулировок — означало, что данное утверждение противоречит доктринальным положениям католической веры. В данном случае его использование свидетельствовало о том, что эксперты Инквизиции считали традиционное положение о движении Солнца вокруг Земли доктринальным, находящим свое подтверждение в текстах Священного Писания и Св. Отцов. Выражение «in Fide erroneam» — более мягкое — означало, что рассматриваемое утверждение (в данном случае — о движении Земли), хотя и не противоречит прямо Священному Писанию и «согласному мнению св. Отцов», тем не менее, не согласуется с общепринятым мнением теологов. После оглашения экспертного заключения папа Павел V позвал к себе Беллармино и говорил с ним о Галилее. Вполне вероятно, что Беллармино сам предложил Павлу V прибегнуть в отношении Галилея к самой мягкой мере воздействия (или, по крайней мере, с нее начать) — увещанию.

В четверг 25 февраля 1616 г. состоялось обычное еженедельное собрание кардиналов Инквизиции. Как сказано в протоколе: «Святейший Отец, ознакомившись с результатами цензуры отцов-теологов …, повелел Его Высокопреосвященству кардиналу Беллармино вызвать Галилея и предупредить последнего о необходимости отказаться от подобных утверждений, а в случае неповиновения комиссар Инквизиции в присутствии нотариуса и свидетелей должен отдать ему приказ воздержаться от преподавания и распространения этого учения, а также от его разъяснения; в случае же отказа он будет подвергнут тюремному заключению»[8].

По мнению подавляющего числа историков, ни папа, ни Беллармино не сомневались в чистоте веры Галилея и не испытывали к нему никаких враждебных чувств. Кроме того, они учитывали его европейскую известность, обширные связи и, конечно, то, что он был «первый математик и философ Великого герцога Тосканы ( Filosofo e Matematico Primario del Granduca di Toscana)». Все это вместе взятое отнюдь не толкало их, особенно Беллармино, к жестким мерам. Увещания, по мнению кардинала, было вполне достаточно, чтобы охладить пыл Галилея и вместе с тем не нанести ущерба его репутации и тем самым не обидеть тосканского правителя Козимо II.

В пятницу 26 февраля 1616 г. состоялась встреча Галилея с кардиналом Беллармино во дворце последнего. Но разговор получился странным. Фактически Галилею было сделано и увещание, и предостережение, и предписание, что, строго говоря, нарушало решение Павла V, которое предусматривало определенную последовательность действий. Согласно сценарию верховного понтифика, предписание ( praeceptum) должно было быть сделано только в случае «неповиновения» ученого, т. е., если бы он не внял увещанию Беллармино. На деле же, как только кардинал окончил monitum (увещание), комиссар Инквизиции, не дав сказать Галилею ни слова, сразу же перешел к запретам преподпвать и защищать коперниканское учение, ничего, однако, не сказав о возможности (или невозможности) это учение обсуждать, хотя решение Святейшего предусматривало также и запрет на разъяснение сути коперниканства, скажем, в ходе полемики.

Главное внимание историков сосредотачено на поведении комиссара Седжицци, на его неуместном и нетактичном вмешательстве в процедуру отеческого наставления Галилея со стороны кардинала. А между тем удивление, как мне представляется, должно вызывать совсем не это.

Папский поэтапный сценарий уламывания Галилея демонстративно алогичен, поскольку судьба коперниканской теории (точнее, возможность ее социализации) ставилась в прямую зависимость от поведения Галилея в гостях у кардинала Беллармино. Если он (Галилей) соглашается с увещанием, то ему дозволялось если не защищать, то, по крайней мере, излагать и преподавать учение Коперника, пусть даже с приемлемыми для матери католической Церкви оговорками, а ежели Галилей проявит непонимание дружеских намерений Его Высокопреосвященства, то коперниканство предполагалось полностью изъять из сферы публичного интеллектуального обращения, и уже такой интердикт касался бы не одного лишь Галилея, но и всех его единомышленников-«пифагорейцев».

Мне представляется, что эта и многие иные «странности», связанные с увещанием Галилея, на обсуждении которых у меня нет здесь возможности останавливаться, отражали глубинное столкновение различных интеллектуальных традиций, разделявшее курию на соперничающие группировки[9].

5 марта 1616 г. папа Павел V одобрил Декрет Конгрегации индекса запрещенных книг, согласно которому книга Н. Коперника «Об обращении небесных сфер» временно запрещалась doneccorrigatur(т. е. до ее исправления).

Вскоре по Италии пошли слухи будто Галилея вызывали на допрос в Инквизицию и обвиняли там в ереси, будто Беллармино применил к нему строгие меры и будто в застенках Святой Службы ученого вынудили отречься от теории Коперника и т. д. Эти слухи дошли до друзей Галилея в Пизе и в Венеции и они поспешили сказать ему слова утешения и поддержки. Тосканский двор был сильно обеспокоен событиями конца февраля - начала марта, и потому там настаивали на скорейшем возвращении Галилея.

Но нелепые россказни сильно беспокоили ученого, поскольку могли подорвать его позиции при Тосканском дворе. И тогда он решил обратиться напрямую к кардиналу Беллармино, чтобы тот дал ему письменное разъяснение того, что в действительности имело место, разъяснение, которое бы он, Галилей, мог использовать в свою защиту. Беллармино ответил незамедлительно:

«Мы, Роберто кардинал Беллармино, узнав, что синьор Галилео Галилей был оклеветан в том, что якобы он по нашему принуждению произнес клятвенное отречение и искренне раскаялся и что на него было наложено спасительное церковное покаяние, с целью восстановления истины заявляем, что вышеназванный синьор Галилей ни по нашей воле, ни по чьему-либо еще принуждению ни здесь в Риме, ни, насколько это нам известно, в каком-либо ином месте не отрекался от какого бы то ни было своего мнения или учения и не подвергался никаким наказаниям, благотворным или иного рода. До его сведения было лишь доведено распоряжение Его Святейшейства, выраженное Декретом Святой Конгрегации Индекса, в котором сказано, что учение, приписываемое Копернику, будто Земля движется вокруг Солнца, а Солнце находится в центре мира, не двигаясь с востока на запад, противоречит Св. Писанию, и потому его нельзя ни защищать, ни придерживаться. В удостоверении чего мы написали и подписали сие собственноручно сего 26 мая 1616 г.»[10].

Но и этого свидетельства Галилею показалось недостаточно! Перед отъездом он заручился рекомендательными письмами от кардиналов Франческо Мария даль Монте ( F.M.dal Monte; 1549 – 1626) и А. Орсини, которые отмечали, что ученый полностью сохранил свою репутацию. Эти рекомендательные письма были крайне важны для Галилея (не для Галилея-ученого, но для Галилея-придворного), которому необходимо было любой ценой сохранить расположение и поддержку Великого герцога.

4 июня 1616 г., убедившись, что «нет ненависти более сильной, чем ненависть, которую невежество испытывает по отношению к знанию», Галилей покинул Рим.

 

COME FRATELLO

 

Теперь Галилею ничего не оставалось, как терпеливо ждать изменений. Рим, конечно, город вечный, но не его обитатели. Действительно, спустя несколько лет ситуация и в Риме, и во Флоренции со временем действительно стала меняться. Великий герцог Козимо II скончался 28 февраля 1621 г. Его сменил сын, Фердинандо II , которому едва исполнилось 10 лет, и потому эрцгерцогиня Мария Магдалина, мать Фердинандо, стала регентшей. В Риме в том же 1621 г. в лучший из миров перешли папа Павел V и кардинал Беллармино. Комиссар Инквизиции Седжицци покинул город, отправившись епископом в свой диоцез. Таким образом, три человека, которым была хорошо известна вся история с увещанием, сошли со сцены.

Новый папа — 67-летний Алессандро Лудовизи из Болоньи, больной и слабый, — занял престол Св. Петра 9 февраля 1621   г. под именем Григория XV (понтификат: 1621–1623). При нем некоторые друзья Галилея оказались на важных постах. К примеру Джованни Чьямполи был назначен папским секретарем, он вел переписку с коронованными особами и прелатами. 8 июля 1623 г. Григорий XV скончался. Выборы нового верховного понтифика шли туго. Только 6 августа 1623 г. 50 из 55 прелатов проголосовали за пятидесятипятилетнего Маффео Барберини, который взял себе имя Урбана VIII (1568 – 1644; понтификат: 1623 – 1644) [рис.]

Урбан не принадлежал к знатному роду, он был сыном тосканского торговца и племянником апостолического протонотария. Поэтому, став кардиналом, а впоследствии заняв престол Св. Петра, Барберини сделал все, чтобы «облагородить» свое происхождение. Он, к примеру, сменил неброский и в глазах знати «плебейский» семейный герб – слепни на красном поле – на новый: аристократические три золотые пчелы на голубом фоне. Взяв себе имя Урбан, Барберини подчеркнул преемственность своего понтификата с понтификатом Урбана II (1042 – 1099; папа с 1088), одного из главных инициаторов Первого крестового похода (1095 – 1099). Тем самым новый понтифик давал понять, что возглавляемая им Церковь – Церковь воинствующая и торжествующая, что в условиях противостояния с протестантской Европой и Тридцатилетней войны было не лишним.

Урбан VIII был человеком умным, деятельным и хорошо образованным. Многие восприняли его избрание верховным понтификом как начало золотого века. Что же касается отношения Урбана к теории Коперника, то в принципе оно вполне укладывалось в «стандартную» для курии позицию, с тем лишь (впрочем, немаловажным) отличием, что любая астрономическая теория (Коперника, Тихо Браге или Птолемея), по мнению нового понтифика – не более чем гипотеза, ибо Творец своим всемогуществом может свершить все, что Ему будет угодно, а слабому человеческому уму не дано постичь тайну Господа, Его божественную волю и тайну божественного творения.

Однако к Галилею Урбан относился с большой симпатией. Он, в меру своих возможностей, защищал его в 1616 г. и поддерживал теплые отношения с ученым после увещания. 20 августа 1620 г. Маффео Барберини посвятил Галилею оду, в которой с восхищением писал об астрономических открытиях тосканского математика и которую подписал come fratello (как ваш брат) – довольно необычное обращение.

От близкого друга и биографа папы Урбана VIII Агостино Ореджи (1577 – 1635) известно, что как-то, не позднее 1624 г. (точную дату история не сохранила), между будущим верховным понтификом, а тогда еще кардиналом Маффео Барберини, и Галилео Галилеем, математиком и первым философом Великого герцога Тосканского, произошел такой разговор: «[Барберини] высказал все, о чем размышлял в одиночестве, а в конце беседы спросил: способен ли Бог расположить орбиты планет, звезд и всех видимых небесных тел иным образом, изменив при этом все расстояния, координаты и направления движений светил ? <…> Если Бог способен это сделать (в чем Барберини, конечно, не сомневался, его вопросы были сугубо риторическими. – И. Д.), то можно ли тогда полагать пределы божественной силе и мудрости? Услышав такие слова, сей ученейший муж (т. е. Галилей. – И. Д.) погрузился в глубокое молчание»[11]. Иными словами, Урбан, стоя на позициях «теологического скептицизма», требовал от Галилея признания:

– необходимости учета наряду с естественной причинностью также «причинности» иного рода, а именно – учета действия некой сверхъестественной (божественной) «каузальности»;

– не просто ограниченности человеческого понимания природной реальности, но и принципиальной непознаваемости истинных причин природных явлений.

Человеку не дано построить истинную «систему мира». Поэтому, если натурфилософское утверждение противоречит библейскому тексту и это противоречие оказывается неразрешимым для человеческого разума, то в этом случае, по мнению Урбана VIII , следует опереться на иной довод – предпочтительной следует признать теорию, наилучшим образом согласующуюся с буквальным пониманием Св. Писания и с теологической традицией, ибо Библия является единственным источником достоверного знания.

Галилей исходил из иной познавательной предпосылки: способы «спасения явлений», недоступные человеческому разуму, следует, по его мнению, устранить из натуральной философии, т. е. они не должны приниматься во внимание в натурфилософских рассуждениях, потому что Бог наделил человека способностью познавать тварной мир (пусть даже в ограниченных пределах). В этом смысле галилеева наука не может претендовать на познание истинных божественных замыслов и путей их реализации, ее цель скромнее – дать, как бы мы сегодня сказали, модель явления, наделенную «внешним оправданием» и «внутренним совершенством» (если воспользоваться терминологией А. Эйнштейна).

Исходя из этих принципов Галилей приступил к написанию одного из своих самых главных сочинений, которое первоначально называлось «Диалог о морских приливах и отливах» (далее. сокр. Dialogo), поскольку по мысли тосканского ученого приливное действие обусловлено в первую очередь движением Земли и потому может служить доказательством этого движения.

 

IMPRIMATUR

 

К январю 1630 г. пятисотстраничная рукопись Dialogo была готова. Друзья Галилея – Б. Кастелли и Дж. Чьямполи – переговорили с Никколо Риккарди, управляющим Св. Дворцом и главным цензором Ватикана, и сообщили, что трудностей с публикацией не будет. Следовательно, Галилею нужно было как можно скорее ехать в Рим, чтобы получить там Imprimatur(цензурное разрешение) и договориться с типографом.

28 апреля 1630 г. Галилей отправился в Рим, куда прибыл вечером 3 мая. Рукопись книги он по приезде лично передал Риккарди, который, в свою очередь, отдал ее своему помощнику доминиканцу Р. Висконти, интересовавшемуся астрономией.

Галилей надеялся что сила его доводов в пользу движения Земли окажется столь велика, что Урбану VIII придется признать правильность учения Коперника. Тосканскому же двору Галилей сообщал (и, возможно, сам тому верил), что кое-каких успехов он уже добился. Однако результата цензуры пришлось ждать почти полтора месяца. Наконец, в воскресенье 16 июня 1630 г. Галилей получает следующее известие от Висконти:

«Отец Управляющий [Риккарди] целует Ваши руки и говорит, что книга ему понравилась и что завтра утром он поговорит с папой о фронтисписе (возможно, речь шла не только о гравюре на левой стороне разворота титульного листа, на которой были изображены Аристотель, Птолемей и Коперник, но и о предисловии. – И. Д.). Что касается остального, то после исправления некоторых мелочей, подобных тем, что мы уже исправили вместе, он передаст вам книгу».

В этой записке обращает на себя внимание фраза: «после исправления некоторых мелочей, подобных тем, что мы уже исправили вместе». Галилей явно понравился Висконти. Последний попал под обаяние личности и изобретательной риторики тосканца. Они совместно изменили несколько фрагментов Dialogo, после чего рукопись была возвращена Риккарди. Тот остался доволен внесенными исправлениями, хотя со своей стороны добавил еще кое-какую правку. Теперь оставалось обсудить с Урбаном VIII фронтиспис. Казалось бы, все складывалось как нельзя лучше и когда Галилей 26 июня 1630 г. покидал Рим, он был исполнен самых радужных надежд.

По версии Галилея, он, будучи в Риме, получил от Риккарди «полноценный» Imprimatur и все его дальнейшие заботы касались только составления указателя, посвящения, мелкой правки и отправки рукописи князю Чези, но никак не Риккарди. И только когда целый ряд обстоятельств, о которых пойдет речь далее, сорвали эти планы и Галилей решил печатать книгу во Флоренции, а не в Риме (о чем см. далее), Риккарди поднял вопрос о повторной цензуре всей рукописи. По версии же Риккарди, Галилей получил лишь предварительный, или, лучше сказать, условный Imprimaturи потому отец Мостро[12] ждал от Галилея рукопись (замечу – всю рукопись!) с внесенными в нее новыми исправлениями. Кто прав?

Думаю, свидетельство Риккарди заслуживает большего доверия, чем версия Галилея. Тосканский математик либо что-то забыл или перепутал (что маловероятно), либо сознательно изложил госсекретарю более приемлемую для себя версию событий. Галилей умалчивал о выдвинутом Риккарди условии – текст рукописи с новыми исправлениями и добавлениями должен быть привезен Галилеем в Рим для цензурного просмотра и получения окончательного разрешения на издание.

Риккарди понимал, что цель Dialogo – доказать истинность коперниканской теории и потому, принимая во внимание как теологические аргументы против коперниканства, так и взгляды и настроение верховного понтифика, настаивал, чтобы о гелиоцентризме говорилось лишь как о математической гипотезе, но не как о физической истине. Ни о каком переубеждении Его Святейшества и речи быть не могло. Риккарди, который хотел угодить и Галилею, и (еще больше) Великому герцогу, и (еще более и, разумеется, прежде всего) Урбану VIII , выразил полное удовлетворение проделанной Галилеем и Висконти работой, но давать Imprimatur не торопился, он ждал личного распоряжения папы. И даже дав разрешение под давлением могущественных друзей и покровителей Галилея, не считал, что в диалоге Галилея с цензорами поставлена последняя точка. Отец Мостро действовал дипломатично, постоянно твердя, что еще немного исправлений (ничего серьезного, так, мелочи!), еще одна консультация со Святейшим (опять-таки, по предметам сугубо второстепенным, о фронтисписе, например) и книгу можно будет печатать.

Кроме того, ситуация в Риме к 1630 г. существенно отличалась от той, которую Галилей наблюдал шесть лет назад. Прежде всего изменился сам Урбан VIII , на что были серьезные причины о которых речь пойдет далее. Он стал более мнительным и раздражительным. Риккарди же как главный цензор Папской области должен был блюсти интересы веры и Св. Престола, поддерживая мнения Святейшего независимо от того, согласен он с ними или нет, тем более, что Урбан VIII был не тем человеком, которого можно было легко обмануть или «заболтать» потоками искусного красноречия.

Через полтора месяца после возвращения из Рима, Галилей получает известие о смерти князя Чези, последовавшей 1 августа 1630 г. AccademiadeiLinceiоказалась в тяжелом положении и стала быстро приходить в упадок. Галилей потерял верного друга, а вместе с ним и надежды на издание Dialogo за счет Академии. Чези, с его обширными придворными связями и тонким пониманием того, что возможно, а что невозможно сделать в Ватикане, всегда был готов придти Галилею на помощь.

Ситуация осложнялась и тем, что надвигавшаяся из Германии эпидемия бубонной чумы летом 1630 г. дошла до Тосканы. Поскольку связи с Римом из-за эпидемии и карантинных мер резко ухудшились и о пересылке объемной рукописи в римскую типографию, равно как и о поездке в Рим для наблюдения за процессом печатания не могло быть и речи, Галилей стал подумывать об издании Dialogo во Флоренции. Он обращается к отцу Мостро с просьбой разрешить публикацию книги там. Но выданный Риккарди Imprimatur имел силу только в пределах Папской области, поэтому Галилею нужно было получать новое разрешение в столице Тосканы.

Кастелли советовал принять условия Риккарди. Но это означало, что Галилей должен был заказать еще одну копию Dialogo, на что ушло бы много времени и денег. Проще, как полагал Галилей, воспользоваться испытанным приемом – организовать давление на отца Мостро. Лучше всего через родственников цензора, особенно женского пола. И Галилей в конце сентября 1630 г. обращается к соответствующей просьбой к Катерине Риккарди-Никколини, которая доводилась отцу Мостро двоюродной сестрой и была замужем за тосканским послом в Риме Франческо Никколини. Кроме того, Галилей обращается за поддержкой к Великому герцогу Тосканы.

Разумеется, ученый оказался в драматической, можно даже сказать, трагической ситуации. Ему уже немало лет, скоро семьдесят, он потратил не один год, чтобы написать главную книгу своей жизни, преодолев массу трудностей, претерпев множество унижений и лишений ради того, чтобы истина о строении мира вышла на свет. Он не мог отступать, слишком многое было принесено в жертву этой истине. И обремененный заботами о многочисленных родственниках, измученный артритом, терявший зрение Галилей в чумной Флоренции просит своего патрона об одном – помочь увидеть свой труд при жизни.

В итоге, после долгих переговоров, Галилей с помощью Никколини, Великого герцога и многих других людей, «дожал»-таки Риккарди. В середине августа 1631 г. разрешение на публикацию Dialogo было, наконец, получено. Однако Галилею были поставлено два условия: 1) заглавие должно быть изменено, в нем не должно упоминаться об отливах и приливах, чтобы не создавать у читателя впечатления, будто Галилей приводит доказательства движения Земли; 2) автору непременно следует привести аргумент Урбана VIII о божественном всемогуществе.

Галилей выполнил, по крайней мере, формально, оба условия. Он дал книге новое название: «Диалог Галилео Галилея … , где в четырехдневных беседах ведется обсуждение двух Главнейших Систем Мира Птолемеевой и Коперниковой и предлагаются неокончательные философские и физические аргументы как с одной, так и с другой стороны», а также ввел «спасительную» концовку. Трактат завершается итоговыми репликами его участников: Симпличио (последователь Аристотеля и Птолемея), Сальвиати (рупор Галилея) и Сагредо («модератор» диспута). Симпличио, похвалив аргументацию Сальвиати, признается, что перед его «умственным взором всегда стоит надежнейшее и непоколебимейшее учение, некогда воспринятое … [им] от особы ученейшей, имеющей высокий духовный сан»[13] (т. е. речь идет о доводе Урбана VIII о божественном всемогуществе).

В феврале 1632 г. книга Галилея была отпечатана и несколько экземпляров ее оказались в Риме.

 

 

ГНЕВ ЕГО СВЯТЕЙШЕСТВА

 

Определенная доктринальная «гибкость», которую курия проявила по отношению к Галилею в 1616 г., была в немалой степени обусловлена относительной стабильностью политической ситуации в Европе в то время. Впрочем, политическое равновесие накануне Тридцатилетней войны было непрочным, а следовательно и недолгим.

В силу того, что Св. Престол постоянно пребывал в финансовом кризисе и потому не мог обеспечить надлежащую защиту своих владений в центре Италии, верховному понтифику, который был не только духовным главой католического мира, но и светским государем, правителем Папской области, приходилось тщательно выбирать себе союзников. Ватикан вынужден был постоянно маневрировать между испанскими и австрийскими Габсбургами с одной стороны и Францией, их давним противником, с другой.

В 1631 – 1632 гг. в ходе Тридцатилетней войны шведский король Густав-Адольф (правл.: 1611 – 1632) нанес крупные поражения Католической лиге, которая оказалась в отчаянном положении. Успехи шведов в значительной степени объяснялись щедрой поддержкой со стороны Франции. По чисто политическим мотивам Ришелье помогал не Габсбургам, а протестантам и по чисто политическим соображениям Урбан VIII предпочитал поддерживать Ришелье, а не Филиппа IV Испанского и не императора Фердинанда II.

После поражения при Брейтенфельде (17 сентября 1631 г.) Мадрид и Вена начали лихорадочные поиски денег на продолжение войны, надеясь, что Урбан VIII все же окажет им финансовую поддержку. Для Испании на карту был поставлен вопрос – быть или не быть и далее великой державой, для Империи – сохранить или потерять свое влияние на западе и юге Европы. Однако верховный понтифик не торопился открывать для собратьев по вере сокровищницу Sant' Angelo (этого FortKnox Ватикана) полагая, – и не без основания, – что союз с Францией Св. Престолу много выгодней. Противостояние между Габсбургами и Урбаном достигло своей кульминации на консистории 8 марта 1632 г., когда испанский посол кардинал Гаспар де Борджиа (1580 – 1645), человек суровый и властный, лишенный всякой дипломатической гибкости, открыто обвинил Урбана VIII в потакании ересям и еретикам. В ответ Святейший пригрозил, что лишит его кардинальского звания, но угроза не возымела действия. Борджиа поддержали некоторые кардиналы. Тогда брат верховного понтифика, кардинал Антонио Барберини, направился к испанскому послу с намерением выставить его из зала. Однако едва он поднял руку, чтобы схватить Борджиа, как кардинал Колонна, представитель Империи, преградил ему путь, а остальные происпански настроенные кардиналы окружили выступавшего плотным кольцом, чтобы тот смог договорить. Началась потасовка, одному кардиналу разбили очки, другому порвали шапку. Урбану VIII пришлось вызвать охрану для наведения порядка. Но Борджиа удалось-таки не только закончить свое выступление, но и раздать копии своего доклада присутствовавшим.

Кроме того, в это же время понтифик узнает о связях своего личного секретаря Дж. Чьямполи, с происпанской партией. Имя Чьямполи становится для Урбана нарицательным, синонимом предательства.

Инцидент 8 марта 1632 г. стал поворотной точкой в более чем двадцатилетнем понтификате Урбана VIII. Выступление Борджиа потрясло нервного, мстительного и чувствительного к обидам папу. «Папа боится яда и удалился в CastelGandolfo, – читаем в дипломатической депеше от 13 мая 1632 г. – Он заперся там и не принимает никого из тех, кому предварительно не была назначена аудиенция. Все дороги, ведущие в Рим, патрулируются»[14]. Были укреплены границы. CastelSant'Angelo стал закрываться на час раньше. Был сменен управитель Рима. Все чиновники папской администрации были проверены на лояльность. Тех, чья преданность понтифику вызывала малейшие сомнения, под благовидным предлогом переводили на иные должности подальше от Рима. Подозрительность и отчаяние, мания величия и мания преследования, недоверие ко всем и легковерие к наветам поселились в папской резиденции. Святейший распорядился убить всех птиц в садах Ватикана, потому что их пение не давало ему уснуть. «Что-то надломилось в сердце Урбана VIII »[15].

И в этой нелегкой для курии ситуации, спустя считанные недели после инцидента в консистории, по Риму стали распространяться слухи о Dialogo Галилея. Поначалу Урбану было не до научных трактатов и только в первой половине июня 1632 г. он обратил-таки внимание (или кто-то помог ему это сделать) на сочинение тосканского ученого.

Трудно сказать, что именно задело понтифика в Dialogo. Возможно, ему не понравилось, что Галилей изложил излюбленный довод папы о божественном всемогуществе и бессилии науки понять устройство мира как-то вяло, мимоходом и неубедительно, тогда как коперниканские идеи защищались им с блеском и аргументированно. А может быть наместника Всевышнего привело в ярость, что упомянутый «богословский» довод был вложен автором в уста Симпличио, суждения которого постоянно опровергались и высмеивались Сальвиати. Наконец, гнев Его Святейшества мог быть вызван и тем, что в своем трактате Галилей фактически претендовал на лучшее и более глубокое (по сравнению с предложенным верховным понтификом) понимание божественного творения. Но как бы то ни было, Урбан в сложившейся ситуации не мог оставить без внимания книгу, в которой отстаивались утверждения, противоречащие библейскому тексту и на которой стояли два цензурных резрешения: Управляющего Святым дворцом Н. Риккарди и флорентийского инквизитора К. Эджиди. Не надо было обладать сверхчеловеческой проницательностью, чтобы понять, какой козырь получат противники Урбана VIII , упрекающие его в недостатке рвения в деле борьбы с еретиками. Одно дело, когда Святейшему намекали на непотизм16, – грех, конечно, но и общепринятая практика, – и совсем другое, когда речь шла о покровительстве человеку, пропагандирующему идеи, осужденные еще в 1616 г. Урбан не мог игнорировать мнение некоторых отцов иезуитов, полагавших, что книга Галилея опаснее сочинений Лютера и Кальвина.

Вместе с тем роль политического фактора в реакции Урбана VIII на книгу Галилея не следует переоценивать. Политических оппонентов верховного понтифика приводило в ярость не то, что папа поддерживает Галилея, а то, что он поддерживает Ришелье, поэтому, – и Урбан это прекрасно понимал, – процесс над Галилеем не мог решить политических проблем Св. Престола. Однако эти проблемы оказали столь сильное психологическое воздействие на Урбана VIII , что он в тяжелой для него ситуации принимал такие решения, которые вряд ли принял в более спокойные годы.

На мой взгляд, Урбан использовал «дело Галилея», чтобы продемонстрировать твердость в борьбе за чистоту католической веры. И эта демонстрация была ему особенно необходима именно в сложившейся нелегкой для Св. Престола ситуации. Не случайно поэтому в разгар скандала, связанного с публикацией Dialogo, Риккарди, передавая тосканскому послу слова Святейшего, подчеркнул, что в условиях, когда католическая вера оказалась перед лицом многих опасностей и испытаний, речь при рассмотрении книги Галилея должна идти не о математических вопросах, но о вещах куда более важных – «о Св. Писании, религии и вере». Не случайно также и то, что рассмотрение «дела Галилея» проходило в не совсем обычном режиме, характерном для работы инквизиционного Трибунала: дело не было просто передано в Святую Службу, но сначала Урбан создал комиссию, рассмотревшую содержание Dialogo на предмет его соответствия теологическим требованиям; время от времени папа передавал тосканскому послу конфиденциальную информацию о ходе разбирательства; текст приговора и отречения Галилея был разослан папским нунциям во все концы католической Европы и всем инквизиторам Италии с требованием, чтобы эти документы были зачитаны публично в университетах (мера, в истории Инквизиции применявшаяся крайне редко) и т. д. Урбану не нужен был заурядный инквизиционный процесс, окутанный плотной завесой тайны, ему нужно было наглядно продемонстрировать миру свою решимость в борьбе с любыми уклонениями от учения Церкви. Причем Святейшему важно было создать, как бы мы сегодня сказали, публичный имидж непримиримого и жесткого борца за интересы веры. Поэтому суровая риторика в отношении Галилея не соответствовала, как будет видно из дальнейшего, реальным мерам, принимавшимся в отношении тосканского ученого. Короче, политическая ситуация толкала Урбана не просто к осуждению «первого математика и философа Великого герцога Тосканского» обычным порядком, но к тщательно срежиссированной им лично инсценировке под названием «дело Галилея». Но, повторяю, сиюминутные политические требования были не единственным фактором, определявшим ход и характер процесса.

Во-первых, среди множества забот и тревог Святейшего в начале 1630-х гг. дело Галилея было отнюдь не самым главным, потому что не оно решало самые тяжелые политические проблемы, вставшие перед Ватиканом. Во-вторых, Урбан, как уже отмечалось выше, имел свой взгляд на проблему соотношения натурфилософии и теологии, взгляд, который никак не зависел от военно-политической возни в Европе или от побед Густава-Адольфа (хотя, в рамках этого взгляда существовал определенный спектр позиций от «если бы все дело было предоставлено нам, этот декрет (от 5 марта 1616 г. о внесении книги Коперника в Индекс запрещенных книг. – И. Д.) никогда бы не появился» до «не следует налагать никаких обязательств на благословенного Господа Бога» и смещение понтификальных акцентов в границах этого спектра коррелирует с изменением политической ситуации в Европе[17]). В-третьих, личная обида Урбана на Галилея, бесспорно, сыграла заметную роль во всей этой истории. Даже по прошествии многих лет, когда Галилея уже не было в живых, Святейший не мог забыть обиды, нанесенной ему публикацией Dialogo.

 

В июле 1632 г. Урбан VIII приказал немедленно прекратить распространение книги Галилея. 4 сентября 1632 г., Никколини во время аудиенции у Святейшего затронул вопрос о Dialogo. Урбан «вдруг пришел в крайнее раздражение», сказав, что «даже наш Галилей имел наглость ( ardito) влезть туда, куда ему не следовало проникать: в самые серьезные и опасные вопросы, которые могут возбуждать [умы] в это время»[18]. Урбан, разумеется, имел в виду не чисто астрономические проблемы. Книга Галилея толкала читателя не только к пересмотру традиционных представлений о строении мира, но и к глубокому изменению принятой иерархии дисциплин, сложившихся за многие столетия представлений об отношении веры и знания, а также освященных авторитетом Тридентского собора принципов библейской экзегезы и отношения к Св. Писанию. Именно эти последние обстоятельства более всего тревожили понтифика.

Когда же упорный Никколини сказал, что не может поверить, что Его Святейшество запретит уже разрешенную к печати книгу, не выслушав предварительно Галилея, Урбан многозначительно заметил, что запрет Dialogo – это наименьшее зло, которое может быть причинено тосканскому ученому и есть опасность, что Галилею придется предстать перед судом Инквизиции, поэтому он (Урбан VIII ) и созвал Комиссию сведущих в разных науках здравомыслящих людей, которые изучат книгу тщательно, слово за слово, ведь речь идет о «в высшей степени извращенной доктрине»[19].

 

 

НАХОДКА В АРХИВАХ

 

11 сентября 1632 г. Риккарди сообщил Никколини под большим секретом, что в архивах Инквизиции был обнаружен документ, свидетельствующий о том, что шестнадцать лет назад кардинал Беллармино, от имени Святейшего Отца и Святой Службы запретил тосканцу придерживаться коперниканского учения и «одного этого достаточно, чтобы погубить Галилея окончательно»[20]. Поэтому отец Мостро просит Великого герцога действовать очень мягко и осторожно[21].

Ситуация для Галилея складывалась архискверная, ведь никого в конечном счете не интересовало, прав он был или не прав, защищая гелиоцентрические воззрения, а вот используемые им методы отстаивания своих мнений многих современников ученого приводили, мягко говоря, в замешательство. Получалось – в глазах папы, отца Риккарди, Великого герцога и многих других людей хорошо или по крайней мере не враждебно относившихся к Галилею, что он, вопреки его уверениям, отнюдь не был жертвой происков своих коварных и многочисленных противников, нет, он намеренно скрыл от Святейшего факт увещания 1616 г., нарушил предписания Риккарди и чисто формально отнесся к пожеланиям Урбана VIII. И все это ради того, чтобы доказать физическую истинность гелиоцентрической теории, осужденной Церковью. В глазах многих его современников (отнюдь, подчеркну, не враждебно настроенных к ученому), Галилей ради торжества научной идеи, представлявшейся ему истинной, готов был пойти, если не на все, то во всяком случае на многое – он манипулировал своими покровителями, патронами и друзьями, вовлекая их в подчас непростые ситуации, из которых им потом нелегко было выбраться.

Но и Галилея можно понять, ведь фактически ему навязывали заведомо неприемлемые правила игры – не вы, синьор Галилей, являетесь хозяином своих мнений, т. е. про себя-то вы можете думать, что угодно, но вы не можете публично высказывать все, что придет вам в голову, а если вы это будете делать, даже считая, что отстаиваете истину, то мы (власть), опираясь на всю нашу мощь, будем чинить вам всевозможные препятствия, тогда как вы должны всегда играть только в честную игру по правилам, которые эта власть установила. В этом, видимо, и заключена тайна того, что сейчас называют политкорректностью. Поэтому спор на тему, кто виноват в том, что судили Галилея, Церковь в лице Урбана VIII или он сам, может продолжаться вечно. Это все равно, что спорить, какой полюс, отрицательный или положительный, «виноват» в том, что произошел электрический разряд. Но вернемся к событиям осени 1632 г.

В четверг 23 сентября 1632 г. на заседании Конгрегации Инкивизиции в Квиринальском дворце, в присутствии папы Урбана VIII и восьми кардиналов был зачитан доклад специальной Комиссии по изучению содержания Dialogo. Члены Комиссии пришли к выводу, что Галилей «мог – и это главное – ошибочно приписать существующие морские отливы и приливы тому, что [в действительности] не имеет места, а именно: неподвижности Солнца и движению Земли». И кроме того, «он мог вероломно умолчать о предписании, данном ему Святой Службой в 1616 г.». Поэтому члены Комиссии полагают, что «теперь следует рассмотреть вопрос о том, как надлежит действовать в судебном порядке с человеком и с напечатанной книгой»[22]. Урбан потребовал, чтобы Галилей в течении октября явился в Рим и предстал перед комиссаром Инквизиции.

Однако Галилей, получив соответствующее предписание не торопился в дорогу, сославшись на многие причины: преклонный возраст[23], болезни, плохое состояние дорог, плохая погода, а также переживания последних недель, лишившие его сна. Кроме того, во Флоренции вновь вспыхнула эпидемия чумы, а это означает, что около месяца ему придется просидеть в карантине, в очень тяжелых условиях. Все это, уверял Галилей, не позволит ему преодолеть и половину пути.

Но Урбан был непреклонен. При всех неоспоримых достоинствах верховного понтифика – а он, бесспорно, был одним из самых выдающихся людей, занимавших престол Св. Петра – ему была присуща некая мелочность и злобность, отчасти усиленные описанными выше драматическими событиями. Святейший не мог забыть обиду, нанесенную человеком, которого считал своим другом, и потому готов был преследовать и добивать уже и без того сломленного противника.

17 декабря 1632 г. Галилей посылает в Рим составленное тремя медиками заключение о состоянии своего здоровья, в котором, в частности, было сказано, что математик Великого герцога, кроме артрита, страдает неровным пульсом, головокружением, слабостью желудка, бессонницей, а также грыжей в тяжелой форме, перитонитом и ипохондрией.

Когда Урбан прочитал это заключение, он пришел в ярость, решив, что Галилей водит его за нос. Понтифик приказал, чтобы к Галилею послали комиссара Инквизиции вместе с врачом, чтобы освидетельствовать его, и если он будет находиться в таком состоянии, что может приехать, то его надлежит подвергнуть заключению и привезти в оковах. Если же по состоянию его здоровья и ввиду опасности для жизни привод придется отложить, то немедленно по выздоровлении и устранении опасности он все равно должен быть заключен и привезен в оковах. Комиссар и врачи должны быть высланы за его счет, так как он сам поставил себя в такое положение и в такие условия и пренебрег надлежащим временем, какое ему раньше было предписано для явки и судебного разбирательства, чем нарушил срок, ему назначенный[24]. Галилею пришлось подчиниться. 13 февраля 1633 г. он прибыл в Рим. Его самочувствие заметно улучшилось и он был готов к активным действиям в свою защиту.

По прибытии в Град Галилей не только не был арестован и препровожден в тюрьму Святой Службы, как это обычно делалось в подобных случаях, но ему было разрешено поселиться на вилле Медичи, в резиденции тосканского посла, где ему выделили пять комнат и специального слугу. Случай беспрецедентный – за все время процесса Галилей не провел за решеткой ни дня. (Все расхожие изображения в живописи и описания в художественной и популярной литературе мук Галилея в застенках Инквизиции – не более, чем плод воображения авторов этих полотен и книг). Как справедливо заметил один из друзей ученого, сам факт, что Галилей явился в Рим в великогерцогской карете и жил за счет Великого герцога в посольстве Тосканы, говорит о многом. Действительно, активная поддержка Галилея со стороны Фердинандо II стала мощным фактором в выборе папой и трибуналом стратегии и тактики ведения процесса.

Против Галилея были выдвинуты два обвинения: представление им (причем, публичное) теории движения Земли как доказанной физической истины и нарушение предписания 1616 г. Видимо, кардиналы и консультанты Святой Службы к этому времени уже осознали невозможность свести текст обвинения к одной позиции: либо только к защите Галилеем коперниканства, либо только к нарушению им предписания.

Если сосредоточиться исключительно на втором пункте (т. е. на дисциплинарном проступке), то Галилей мог в ответ резонно возразить, что кардинал Беллармино, как это ясно из его письма П. Фоскарини от 12 апреля 1615 г., в принципе (пусть даже с немалой долей скептицизма) допускал такую ситуацию, когда неопровержимые доказательства правоты Коперника будут-таки найдены и Св. Церкви придется изменить толкование соответствующих мест Св. Писания. Он, Галилей, предложил публике свои доводы в пользу движения Земли, но отнюдь не считая их окончательными и неопровержимыми. Однако этим он не только не нарушил того, что ему было предписано кардиналом Беллармино, но и в меру своих сил старался следовать его взглядам. Иными словами, получалось бы, что Галилей начал поиски физических доказательств истинности коперниканской теории, опираясь на позицию Беллармино.

Но и одним лишь первым пунктом в обвинении невозможно было ограничиться. Во-первых, потому, что в Dialogo Галилей вообще не касался вопросов экзегезы Св. Писания, а во-вторых, ученый мог настаивать на том, что он вовсе не защищал систему Коперника, а просто изложил доводы proetcontra двух главных систем мира, представив эти системы, так сказать, «на равных», как он об этом заявил в предисловии к Dialogo. Короче, Святой Службе, готовя процесс над Галилеем, было над чем призадуматься. Но Рубикон был перейден и назад дороги не было.

Кроме того, Святейший хотел, чтобы Галилей, а вместе с ним и все остальные, поняли одну важную для Урбана вещь: речь идет (если ограничиться, как бы мы сегодня сказали, мировоззренческим аспектом всей этой истории, отнюдь, естественно, не единственным) не только и даже не столько о космологических проблемах, но о более глубоком вопросе – что есть истина? Когда Святейший говорил о недопустимости накладывать на Бога какие-либо обязательства, он, кроме всего прочего, выражал свое несогласие с позицией Галилея, полагавшего, что существует одно-единственное объяснение природных явлений, которое согласуется с данными наблюдений, опытов и разума, и которое надлежит считать истинным. Нет, отвечал Урбан, в Писании сказано «Я [т. е. Христос] есть истина». Значит, истина есть Бог, а Бог всемогущ и уже по одной этой причине не может быть одного-единственного истинного объяснения явлений, придуманного человеческим разумом. Человеческое знание, по Урбану, принципиально гипотетично и источников этой гипотетичности два: немощь человеческого разума и всемогущество Бога, при том, что божественное всемогущество не тождественно божественному произволу (или капризу), оно проявляется в бесконечном многообразии способов регулярного устроения мира.

 

 

«ТРИБУНАЛ СОХРАНИТ СВОЮ РЕПУТАЦИЮ»

 

Утром 12 апреля 1633 г. Галилей был доставлен в Инквизицию. В помещении Святой Службы, где его содержали «…все было устроено для того, чтобы я мог продолжать оставаться в уединении, но с необычными удобствами и размахом, в трех комнатах, являющимися частью жилища прокурора Святой Службы (Галилею предоставили квартиру обвинителя, procuratorefiscali. – И. Д.); у меня есть разрешение на прогулки по довольно большой территории. Что касается моего здоровья, то слава Богу, оно в неплохом состоянии благодаря усердной заботе синьора посла и его супруги, которые всеми силами пекутся о моих удобствах даже свыше того, в чем я нуждаюсь»[25]. Слуге ученого было дозволено ему прислуживать, а слугам из Тосканского посольства – приносить ему еду утром и вечером. Кроме того, Галилей мог вести переписку.

В тот же день, 12 апреля 1633 г., состоялся первый допрос. Никакой торжественности и помпы, как это иногда изображают в популярной литературе и на живописных полотнах, в действительности не было. Допрос вел комиссар Инквизиции Винченцо Макулано (1578 – 1667). Кроме того, присутствовал его помощник Карло Синчери (? – ок. 1641) и писарь.

Судя по сохранившимся документам, Макулано был человеком умным, здравомыслящим, талантливым организатором и инженером. Он, видимо, сразу понял правоту Галилея и оказавшись в трудной ситуации выбора между истиной и карьерой сделал все возможное, чтобы облегчить участь Галилея, не испортив в то же время отношений со Святейшим.

На допросе 12 апреля 1633 г. основное внимание, в соответствии с заранее составленным сценарием, было сосредоточено на дисциплинарном проступке тосканского ученого. Макулано добивался от Галилея признания в том, что тот нарушил предписание 1616 г. и, прося цензурное разрешение на публикацию Dialogo, скрыл от отца Риккарди и других цензоров сам факт наличия такого предписания. Иными словами, Галилей, согласно сценарию первого допроса, должен был сознаться в получении Imprimatur нечестным путем, что снимало с цензоров всякую ответственность за выдачу разрешения на печатание книги.

Галилей в свою очередь не отрицал сам факт предписания, сделанного ему в феврале 1616 г., но интерпретировал события семнадцатилетней давности по-своему:

•  он не помнит, чтобы 26 февраля 1616 г. с ним беседовал кто-либо, кроме кардинала Беллармино;

•  позиция же Беллармино сводилась к тому, что теория Коперника ошибочна и потому ее «нельзя ни защищать, ни придерживаться», из чего, однако, не следовало, что ее нельзя обсуждать, и уж тем более Беллармино не возражал против поисков доказательств физической истинности коперниканства, он признавал, что если такие доказательства будут представлены, то тогда нужно будет пересмотреть толкование соответствующих мест Св. Писания;

•  в подтвержение своих слов Галилей предъявил копию письма Беллармино от 26 мая 1616 г., а также копию письма Беллармино П. Фоскарини от 12 апреля 1615 г.;

•  учитывая приведенные обстоятельства, не было никакой необходимости, подавая прошение на получение цензурного разрешения на публикацию Dialogo, информировать отца Риккарди или кого бы то ни было другого о сделанном ему, Галилео Галилею, увещании, ведь в своей книге он не выдавал учение Коперника за абсолютную истину, но просто обсуждал его и даже более того, Dialogo был написан с целью показать ложность идей Коперника.

Последнее утверждение ученого стало его крупной ошибкой. Всем, в том числе и Макулано, было ясно, что Галилей защищал коперниканское учение и делал это весьма убедительно.

После первого допроса книга Галилея была отдана на повторную (уже формальную) экспертизу. Эксперты, доклад которых был рассмотрен на заседании конгрегации Инквизиции 21 апреля, вновь заявили, что Галилей защищал учение Коперника. На следующий день, 22 апреля, Макулано пишет кардиналу Ф. Барберини: «Прошлой ночью синьор Галилей мучался от болей, которые заставляли его кричать до сегодняшнего утра; правда, после того, как во время осмотра я два раза давал ему лекарство, он сказал, что ему стало гораздо лучше и он хотел бы, чтобы побыстрее закончилось его дело, и я действительно считаю, что так было бы лучше, учитывая тяжелое состояние этого человека. Вчера состоялось собрание Конгрегации [Святой Службы] по поводу книги [Галилея] и было решено, что в ней защищается и преподается мнение, отвергнутое и осужденное Церковью, а потому автор подозревается в том, что он его также и поддерживает. В силу этого следует как можно скорее привести дело к завершению, о чем буду ждать указания Вашего Высокопреосвященства с тем, чтобы его в точности исполнить»[26].

Иными словами, Макулано объяснил Ф. Барберини, а через него и Урбану, что скорейшее окончание процесса не только возможно, но и желательно, учитывая возраст и состояние здоровья обвиняемого. Теперь все зависело от того, какие указания придут из Кастель Гандольфо. А там решили пойти самым простым путем. Есть Декрет Конгрегации Индекса от 5 марта 1616 г., в котором имеется ясная формулировка: «ложное и целиком противное Священному Писанию пифагорейское учение о движении Земли и неподвижности Солнца. Есть установленный факт увещания Галилея кардиналом Беллармино 26 февраля 1616 г., где ученому было ясно сказано «не придерживаться и не защищать» теорию Коперника. А было ли более строгое предписание комиссара Седжицци или не было, а если и было, то нарушил ли комиссар при этом инструкции папы или не нарушил, все это к делу не относится.

Гораздо серьезней обстояли дела с доктринальной стороной процесса, поскольку здесь как раз и возникали вопросы о том, было ли учение Коперника формально осуждено Церковью и являлось ли оно еретическим? Ведь сам Урбан VIII в 1624 г. утверждал, что Святая Церковь не осуждала это учение как еретическое и не намерена делать это впредь, она только указала «на известную опасность этой теории. Однако не следует бояться того, что когда-либо будет доказана ее истинность»[27]. Иными словами, гелиоцентризм был осужден как необоснованное, непродуманное («temerario») учение, но не как еретическое. Заставить отречься можно только от ереси, но не от необоснованого утверждения. Можно, конечно, сослаться на позицию Беллармино: «если это и не вопрос веры exparteobiecti (в смысле объекта), то это вопрос веры expartedicentis (в смысле говорящего)». Тогда выбор «системы мира» становится предметом веры и гелиоцентризм оказывается ересью. Но это, пусть весьма авторитетное, но частное мнение, хотя в итоге Урбан VIII принял именно такую точку зрения. В этом смысле приговор, вынесенный Галилею, был результатом определенной (и довольно жесткой) интерпретации Декрета от 5 марта 1616 г.

Но как бы то ни было, после официального одобрения заключения экспертов, ничто не мешало Макулано быстро закончить процесс, вынося за скобки вопрос о теологическом статусе коперниканского учения и опираясь только на определение Декрета от 5 марта 1616 г. и факт нарушения Галилеем увещания Беллармино. Никакого тупика с чисто юридической точки зрения не было. Галилей – хитрец и плут, это твердо установлено. Но... кроме формально-юридической была еще и другая сторона – неформально-политическая.

Конечно, Урбан не мог допустить, чтобы вся его затея с инквизиционным процессом кончилась чрезвычайно легким наказанием Галилея, да тому и не было оснований. Ведь Галилей заверял судей, будто для того и написал Dialogo, чтобы опровергнуть систему Коперника. Да он, в глазах Урбана, просто издевался над Трибуналом. Но и чрезмерную суровость к ученому папа проявить не мог, прежде всего потому, что Галилей был не «вольным художником», но FilosofoeMatematicoPrimariodelGranducadiToscana и с этим самым Granduca Урбан вынужден был считаться, тем более, что именно в это время понтифику приходилось вести сложные переговоры по поводу создания лиги итальянских государей, в которой Фердинандо II отводилась заметная, если не главная роль. Кроме того, нельзя было допустить укрепления отношений Великого герцогства Тосканского с Испанией и с Империей, а такая опасность существовала. Святейший не мог допустить, чтобы из-за «дела Галилея» – важной, но отнюдь не первоочередной заботы Святого Престола – отношения Ватикана и Флоренции, и без того далеко не безоблачные, резко ухудшились. Поэтому Макулано получил из Кастель Гандольфо ясные указания по возможности не доводить дело до проявления «большей строгости в процедурах» и тем более до убеждения Галилея «доводами», т. е. пыткой. (Не говоря уж о том, что последнее было бы противозаконно, учитывая возраст и состояние здоровья тосканца и папе вовсе не хотелось, чтобы Галилей перешел в лучший из миров в покоях Святой Службы; даже страшно представить, какие слухи после этого ходили бы по Риму!) Кроме того, надо было во что бы то ни стало снять все возможные упреки с цензоров, выдавших Imprimatur, и в первую очередь – с отца Риккарди, потому что обвинение последнего бросало тень на Урбана.

И вот тут перед Макулано встала нелегкая задача: он должен был одновременно доказать вину Галилея (поддержка и защита учения Коперника), избежать чрезмерной строгости приговора, спасти честь мундира (точнее, сутаны) отца Риккарди, ни в коем случае не нанести ущерб авторитету Святейшего и поддержать репутацию Трибунала (который, как известно, никогда не ошибается). Чтобы не стать героем комедии, Святой Престол должен был сделать Галилея героем трагедии (или, по крайней мере, драмы). Выход был один – убедить Галилея признать свои заблуждения и покаяться. Ясно, что в рамках официальной процедуры допроса (которая требовала в случае упорства обвиняемого усиления мер воздействия на него) сделать это невозможно. Вот тогда у фра Винченцо и созрела идея неофициального общения с подсудимым, так сказать, поговорить со стариком по душам. Результаты разговора Макулано изложил в кардиналу Ф. Барберини: «после обмена бесчисленными доводами и возражениями я, с Божьей помощью, достиг-таки своей цели: я вынудил его лично убедиться в своей ошибке <…>. Теперь он готов к юридическому признанию. <…>. Трибунал сохранит свою репутацию ( ilTribunalesaranellasuareputatione), обращение с подсудимым может быть милосердным и при любом исходе дела он, ко всеобщему удовлетворению, будет помнить об оказанном ему благодеянии»[28]. Трибунал, действительно, спас свою репутацию, поскольку удалось добиться признания вины и покаяния, не прибегая к «доводам», а это высоко ценилось еще со времен Августина Блаженного.

В субботу 30 апреля 1633 г. он вновь предстал перед Трибуналом. Он признался. Но в чем именно? Во-первых, в том, что он написал Dialogo. Во-вторых, в том, что в процессе его написания несколько перестарался, увлекся и придал аргументам в пользу учения Коперника слишком правдоподобный вид, не усилив должным образом контраргументы. В-третьих, в том, что ему в феврале 1616 г. было сделано увещание со стороны кардинала Беллармино не придерживаться и не защищать гелиоцентрического воззрения и возможно кем-то еще было дано также и более строгое предписание, но он этого не помнит. Кроме того, Галилей – чтобы уж никто не сомневался в его искренности – предложил написать дополнение к Dialogo, расставив там нужные акценты и сделав правильные окончательные выводы. Заметим, он предложил не переписать книгу заново, а сделать как бы второй том (или приложение) к тому, что уже было напечатано. Это была единственная возможность спасти книгу от полного запрещения. Разумеется, всем, причем не только в Италии, стало бы ясно, почему Галилей, побывав в покоях Святой Службы, приписал к своему трактату еще один или два «дня» увлекательных бесед о двух главнейших системах мира в теологически выдержанной манере.

Галилею было разрешено оставить палаты Святой Службы, где он провел без малого три недели, и вернуться в тосканское посольство. Состояние ученого было очень тяжелым, но спустя несколько дней он стал приходить в себя.

10 мая 1633 г. Галилей был вызван в Святую Службу. Когда он предстал перед отцом Макулано, тот предписал ему в течение восьми дней приготовиться к защите. Но у Галилея уже все было готово: свое «защитительное письмо» и подлинник письма Беллармино от 26 мая 1616 г. он тут же передал комиссару.

Следующий и последний допрос состоялся 21 июня. Это был допрос со словесной угрозой пытки с целью выяснить намерения подсудимого. Галилей проявил полную покорность. После этого допроса Галилей считался «устоявшим под угрозой пытки», ему уже не грозила участь «неисправимого еретика», но его ожидала другая участь – пожизненного пленника Инквизиции. На сей раз Галилею было приказано остаться на ночь в покоях Святой Службы в доминиканском монастыре SantaMariasopraMinerva, примыкавшем к одноименной церкви, а на следующее утро, 22 июня 1633 года, его провели вверх по винтовой лестнице в помещение, где происходили допросы и где ему был зачитан приговор, который гласил: «дабы столь тяжкая и пагубная ошибка твоя и ослушание твое не остались совершенно безнаказанными и дабы ты в будущем был более осмотрительным и в назидание другим, дабы они воздержались от подобных преступных деяний, мы постановили книгу "Диалог" Галилео Галилея запретить публичным указом.

Мы осуждаем тебя на формальное тюремное заключение в Святой Службе на срок, который будет определен по нашему усмотрению. В качестве спасительного покаяния (епитемьи. – И. Д.) мы предписываем тебе чтение семи покаянных псалмов раз в неделю в течении следующих трех лет[29]. Мы оставляем за собой право смягчать, изменять или прощать, полностью или отчасти, вышеупомянутые наказания и епитимьи»[30]. Замечу, что приговор был одобрен папой только informacommuni(в основном), формально оставаясь постановлением Святой Службы и потому не обладавшим статусом «непогрешимости».

После того, как приговор был оглашен, перед Галилеем положили текст отречения, который он произнес вслух, стоя на коленях и держа в одной руке горящую свечу, а другую опустив на Св. Писание.

16 июня 1633 г. на собрании Св. Службы под председательством Святейшего, последний приказал разослать тексты приговора и отречения всем апостолическим нунциям и всем итальянским инквизиторам-провинциалам с тем, чтобы они публично зачитали эти документы профессорам философии и математики, дабы те поняли серьезность ошибки Галилея и избежали бы ее вместе с наказанием, которое будет на них наложено в случае ослушания. На этом процесс был формально завершен.

На следующий день после объявления приговора тюремное заключение было заменено на домашний арест на вилле Медичи, куда Галилей был доставлен в карете с плотно задернутыми занавесками вечером в пятницу, 24 июня. Ни Урбан, ни Ф. Барберини не соглашались на полное освобождение ученого. Но находиться на вилле Медичи долго Галилей не мог. 30 июня 1633 г. на собрании Святой Службы ему (благодаря хлопотам Никколини) разрешили переехать в Сьену, где давний друг ученого Асканио Пикколомини ( 1590 – 1671 ) был архиепископом. Спустя три дня Урбан позволил Галилею проживать под домашним арестом в архиепископской резиденции, а не в монастыре, как поначалу предполагалось. Никколини был уверен, что полученные разрешения являются проявлениями милосердия к ученому со стороны Святейшего. В принципе он был прав. Могло быть хуже. Много хуже.

После многочисленных хлопот Никколини Галилею в декабре 1633 г. было разрешено, наконец, переехать на виллу в Арчетри под Флоренцией, где он должен был «жить уединенно, ни к кому не обращаясь и никого не принимая у себя для бесед»[31]. Там он прожил до своей смерти, которая наступила 8 января 1642 г.

 

 

ДВЕ ПРАВДЫ

 

Сложная полифония различных факторов и контекстов (логических, физических, натурфилософских, патронатных, теологических, политических и личностно-психологических) определила в конечном итоге причины, характер и особенности процесса над Галилеем, в частности, жесткость антикоперниканской (и антигалилеевой) риторики при сравнительно мягком реальном наказании для тосканского virtuosiи «послаблениях» ему, сделанных в ходе следствия и суда.

Галилей печатно (т. е. публично) и детально изложил свою убежденность в истинности теории Коперника. Более того, он привел аргументы, которые, как ему казалось, доказывали правильность коперниканской космологии. Это означало, что его оппоненты в курии могли отныне опираться не на слухи, не на доносы и не на копии писем Галилея друзьям по поводу устройства мира и соотношения коперниканской теории с библейскими утверждениями, но на пятисотстраничный текст, принадлежавший самому тосканцу. И случае неблагоприятного для последнего заключения экспертов Инквизиции по поводу идей, отстаиваемых в Dialogo, отныне имелись юридические основания начать против автора судебный процесс.

Вместе с тем позиция оппонентов Галилея в курии к моменту публикации Dialogo также приняла ясные очертания. Эта позиция в условиях мощного религиозно-политического конфликта в Европе и неблагоприятной для папы ситуации в курии, опиралась уже не собственно на тридентские решения, но на их более жесткую интерпретацию, что проявилось прежде всего в расширительной трактовке того, что подпадало под квалификацию formaliterhaereticum, а не просто inFideerroneam).

Таким образом, к 1633 г. изменилась и когнитивная, и теологическая, и экзегетическая ситуации: Галилей настаивал на доказанности коперниканской космологии, тогда как Урбан VIII утверждал недоказуемость научной теории в принципе, а потому и невозможность и ненужность отхода от буквалистского понимания библейского текста, как наиболее предпочтительного. Если Галилей отстаивал независимость натурфилософских утверждений от теологической догматики, то его оппоненты исходили из того, что так или иначе все утверждения Библии имеют доктринальный характер.

Далее, характер и динамика процесса 1633 г. в сильной степени определялись событиями 1616 г. и поведением Галилея на стадии получения цензурного разрешения на публикацию Dialogo, что позволило выдвинуть против тосканца два взаимно дополнявших друг друга обвинения: дисциплинарное (игнорирование увещания/предписания 1616 г. и умолчание о нем при обращении за цензору) и «теологическое» (защита гелиоцентрической теории, не согласующейся с буквальным пониманием библейского текста).

Наконец, необходимо принять во внимание, что Галилей, желая увидеть свой труд опубликованным при жизни, шел на всевозможные уловки и хитрости, сами по себе понятные и простительные, но вредившие его имиджу и в Риме, и во Флоренции.

Что же касается чисто научных и философско-методологических возражений в адрес галилеевой теории приливов, которая по замыслу ученого должна была доказать движение Земли, то они в ходе процесса фактически были вынесены за скобки.

История процесса 1633 г. многомерна. Кроме вопроса о соотношении библейских утверждений с естественнонаучными, в деле Галилея затрагивались и другие вопросы: о допустимых границах и методах истолкования библейского текста и о доказательности научных теорий.

Галилей и представители католической элиты давали на эти вопросы совершенно разные ответы. Если Галилей полагал вполне возможным принять небуквалистские толкования тех фрагментов священного текста, которые не отвечают новейшим научным воззрениям (если уж мы допускаем, что Библия служит авторитетным источником наших знаний о природе), то для Урбана такая позиция была совершенно неприемлема, поскольку ее признание вело в конечном счете к распаду основ христианской веры и культуры (не говоря уж о прочих последствиях, в том числе и политических). Если Галилей считал свою теорию приливов доказанной, то многим (и ученым клирикам, и мирянам) она представлялась весьма спорной в своих физических, астрономических и логических основаниях.

И последнее. В литературе, особенно отечественной, процесс над Галилеем принято трактовать в терминах столкновения науки и религии. При этом Галилей выступает в роли последовательного борца с религиозными предрассудками за свободу мысли. Такая картина совершенно не соответствует действительности. Галилей был глубоко верующим человеком и вполне добропорядочным католиком, что не мешало ему отстаивать свои научные убеждения.

Галилей как христианин боролся за свободу высказывать истину или то, что он, в исторически обусловленном горизонте возможностей верификации научных утверждений, искренне воспринимал как истину о мире, сотворенным Богом и в этом смысле боролся за свободу отстаивать божественную истину перед лицом кого угодно, даже Церкви. В его понимании божественная истина не должна зависеть ни от обстоятельств места и времени, ни от политической ситуации, ни от межконфессиональной борьбы, ни от интриг в курии, и уж подавно она не может зависеть от чьих-то настроений и мнений, даже если этот кто-то в силу своего статуса может в определенных ситуациях выступать inpersonaChristi.

 

---

Примечания к рисункам.

В публикации использованы:

1) Оттавио Леони ( O. Leoni; 1578 – 1630). Портрет Галилео Галилея (1624). Флоренция, Biblioteca Marucelliana;

2) Портрет кардинала Р. Беллармино работы неизвестного мастера. Рим. Церковь Св. Игнатия ( Chiesa di Sant-Ignazio);

3) Микельанджело Меризи да Караваджо. Портрет кардинала Маффео Барберини (ок. 1598). Флоренция. Частное собрание.

 

 

[1] Галилей, конечно, понимал, что оно будет ходить по рукам во множестве копий. Так и случилось, причем, одна из копий даже пересекла Ла Манш и попала в руки Френсиса Бэкона.

[2] Galileo Galilei. Le Opere. Vol. V. Pp. 281–288. (В настоящей работе я буду ссылаться на двадцатитомное собрание сочинений Галилея, так называемое EdizioneNazionale: Le Opere di Galileo Galilei / Direttore A. Favaro. Firenze: G. Barbera Editore, 1890–1909; второе издание : Le Opere di Galileo Galilei / Direttore Giorgio Abetti. Firenze: G. Barbera. Ristampa della Edizione Nazionale, 1929–1939; третье издание : Le Opere di Galileo Galilei. Nuova ristampa della Edizione Nazionale. Firenze: G. Barbera, 1964–1966 ).

[3] Т. е. важно не только что, но и кем сказано. В данном случае все, что в Писании говорится о строении мира, было сказано Св. Духом, а потому является абсолютной истиной. — И. Д.

[4] GalileoGalilei.Le Opere. Vol. XII. Pp. 171–172.

[5] Беллармино мог бы сослаться на известный прецедент: Тихо Браге, определив параллакс кометы 1577 г., доказал тем самым, что она двигалась в надлунной области и должна был a пересечь планетные сферы; c ледовательно, космос нельзя считать неизменным, каким его полагали Аристотель и Птолемей, а теория твердых планетных сфер не отвечает действительности.

[6] Galileo Galilei. Le Opere. Vol. XIX. Pp. 320–321.

[7] Galileo Galilei. Le Opere. Vol. XIX. Pp. 320–321.

[8] Galileo Galilei. Le Opere. Vol. XIX. P. 321.

[9] Подр. см.: Дмитриев И. С. Увещание Галилея. СПб: Изд-во «Нестор – История», 2006. С. 349 –355.

[10] Galileo Galilei. Le Opere. Vol.  XIX. P.   348.

[11] [Oregio A.] De Deo uno tractatus primus auctore Augustino Oregio, pontificijs eleemosynis generali praefecto. Romae: ex typographia reu. Camerae Apost., 1629. P. 195

[12] Это прозвище о. Риккарди дал испанский король Филипп III. Итал. mostroозначает чудовище и чудо. Возможно, прозвище отражало как тучность отца Риккарди, так и его дар красноречия и изумительную память.

[13] Галилей Г.Диалог о двух главнейших системах мира — птолемеевой и коперниковой //  Г. Галилей. Избранные труды: в 2-х тт. Т.  I. М.: Наука, 1964. С. 554.

[14] Цит. по : Biagioli M. Galileo Courtier: The Practice of Science in The Culture of Absolutism. Chicago & London : The University of Chicago Press , 1993. P. 336.

[15] Фантоли А.Галилей: В защиту учения Коперника и достоинства Святой Церкви / Пер. с итал. А.  Брагина. М.: Издательство «МИК », 1999. С. 228.

[16] Что касается обвинений Урбана VIII в непотизме, то для них имелись все основания. Уже на третий день после избрания папой (август 1623 г.) он сделал своего племянника Франческо Барберини (1597 – 1679) кардиналом, в 1627 г. – главным библиотекарем Ватикана, а в 1632 г. – вице-канцлером. Впрочем, следует сказать, что кардинал-непот не злоупотреблял своим положением. Он, в частности, основал замечательную библиотеку Барберини, которая в 1902 г. стала частью библиотеки Ватикана. Другой племянник Урбана VIII , Антонио Барберини мл. стал кардиналом в 1627 г., в 1638 г. – кардиналом-камерленго и главнокомандующим папскими войсками. Кроме того, он в разное время был папским легатом в Болонье, Ферраре и в Романье. Брат Урбана Антонио Барберини получил в 1625 г. диоцез Сенигалия ( Senigaglia или Sinigaglia, провинция Анкона) и в 1628 г. стал кардиналом. Третий племянник понтифика – Таддео Барберини стал префектом Рима и правителем древнего римского города Палестрины ( Palestrina, бывш. Praenestre). Урбан дважды назначал специальные комиссии теологов, которые должны были решить – на законных ли основаниях родственники папы занимают свои должности. Естественно, обе комиссии дали на поставленный вопрос положительный ответ. Непотизм был весьма распространенным явлением и кто из кардиналов–противников Урбана мог с чистой совестью упрекнуть его в этом прегрешении? Воинственный Лудовизи, племянник папы Григория XV ? Именно дядя Лудовизи, еще не заняв престол Св. Петра, сделал двадцатилетнего доктора канонического права сразу ни много, ни мало архиепископом Болоньи, а затем, уже став папой, вручил ему кардинальскую шапку. Да и сам Гаспар Борджиа тоже не был обделен знатными родственниками в курии. Кроме того, следует иметь в виду, что непотизм был средством укрепления власти избранного папы, именно потому, что он был избираемым правителем, а не династическим. Чтобы защититься от интриг и заговоров, папы окружали себя доверенными людьми, в первую очередь – из ближайших родственников, которые занимали места в администрации и в коллегии кардиналов ( ScottJ.B. Images of Nepotism : The Painted Ceilings of Palazzo Barberini. Princeton: Princeton University Press, 1991).

[17] Действительно, первое из приведенных высказываний датируется весной 1630 г., т. е. до вступления Швеции в войну, тогда как второе – мартом 1633 г., когда ситуация стала для католических сил много хуже и когда давление на папу со стороны Империи, Испании и Франции усилилось.

[18] Galileo Galilei.Le Opere. Vol. XIV. P. 383.

[19] Ibid.

[20] Ibid. P. 389.

[21] Замечу попутно, что обнаружение упомянутого документа для Риккарди оказалось подарком судьбы, хотя, возможно, сам он это понял не сразу. Ведь теперь вопрос о вине Галилея можно было поставить в иной плоскости – хитрый тосканец обманул доверчивого отца Мостро, не упомянув, испрашивая Imprimatur, о событиях февраля 1616 г. В итоге, главный цензор Ватикана оказывался нелепой жертвой галилеевых интриг.

[22] Galileo Galilei. Le Opere. Vol. XIX. Pp. 324 – 327.

[23] Галилею тогда исполнилось 68 лет, но в официальных письмах в Рим он набавлял себе 2 года.

[24] Galileo Galilei. Le Opere. Vol. XIX. P. 335.

[25] GalileoGalilei. Le Opere. Vol. XV. P. 88.

[26] Это письмо Ф. Беретта обнаружил в 1998 г. в Archivio della Congregatione per la Dottrina della Fede , Fondo Sant ' Uffizio , St. № 3 f. Primo fascicolo, 185 ( Beretta F. Un Nuovo Documento sul Processo di Galileo Galilei. La Lettera di Vincenzo Maculano del 22 aprile 1633 al Cardinale Francesco Barberini // Nuncius, 2001. A 16, fasc. 2. P p. 629 – 641; P. 640).

[27] GalileoGalilei.Le Opere. Vol.  XIII. P.   182.

[28] GalileoGalilei. Le Opere. Vol. XV. P p. 106 – 107.

[29] Чтение покаянных псалмов занимает не более 20 минут, но Галилей выпросил церковное разрешение, чтобы псалмы за него читала дочь Мария Челеста. – И. Д.

[30] GalileoGalilei.Le Opere. Vol. XIX. Pp. 402 – 406.

[31] Galileo Galilei.Le Opere. Vol. XIX. P. 389.