ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ПРОЕКТ На главную



 

Наше время знает немало успешных эмигрантских судеб. В том числе – и судеб художников: Михаил Шемякин, Илья Кабаков, Комар и Меламид … Список этим не исчерпывается. Но есть за океаном не столь громкие и, тем не менее, весьма интересные и заслуживающие всяческого внимания имена. Среди них – наш земляк Андрей Рабодзеенко, год назад приезжавший отметить с однокашниками 20-летие окончания Мухинского училища. Андрей уже 15 лет живет в Чикаго и продолжает заниматься творчеством, которое, надо сказать, и у него, дизайнера по образованию и художника по устройству личности, традиционно для мухинцев, или, если угодно, штигличан, весьма разностороннее. Вот с этого мы и начинаем наш с ним разговор.

 

Есть универсальное слово «художник» ( artist ). Но есть еще и специализации: график, живописец, скульптор, художник книги… Ты кем себя ощущаешь в большей степени, и в какой области тебе комфортнее всего? Ведь попробованы все эти ипостаси.

 

– Специализации есть, и они имеют явные различия. Но имеются и общие свойства или законы. Я верю в то, что художник может работать в различных областях совершенно успешно. В этом случае каждая отдельная область добавляет что-то. Для меня очень важно заниматься одним и другим и третьим. Когда я занялся скульптурой, то отталкивался от своих архитектурных, живописных и графических идей, но в то же время скульптура сразу дала новые идеи живописи. Добавлю еще, что пишу стихи (на русском и на английском) и играю музыку, хоть и не на профессиональном уровне. Тем не менее, все это добавляет что-то в общую копилку. Может быть, живопись – теплее всех, ближе к душе, если хочешь.

 

Ты говоришь, что живопись ближе всего к душе – а почему? Я, к сожалению, твою живопись вижу только по интернету, но у меня к ней вопросы. Живопись, в классическом ее понимании, в своей основе имеет цвет. Оттого-то мы так и любим импрессионистов, что они раскрыли секрет Полишинеля – наглядно и откровенно, не пряча, как при вышиванье, на левую сторону узелки, продемонстрировали КАК посредством цвета (порой самым парадоксальным образом) происходит формообразование. Цвет – основной инструмент живописи. Это в графике – линия и пятно. Твоя живопись, как мне кажется, декларативно графична, в ней и линия, и локальное пятно даны непосредственно. Откуда эти импульсы? И каковы живописные задачи при таком подходе?

 

– Ах, как важно отделить живопись от графики! Как свет от тьмы. Давай так: называй их просто – картины, меня термин не волнует.

Что называть живописью, а что нет – спор известный. Не одна чашка грузинского чая была выпита за этими разговорами. Тем не менее, во-первых, я бы импрессионистов к классической живописи не относил. Во-вторых, если брать настоящую классическую живопись, то основа там – тон, свет и тень. В-третьих, а как относиться к иконам Рублева? У него, с его “декларативно графичным ” подходом тоже, по твоему мнению, не-живопись ? Когда-то любили говорить, что классики как Тициан, Леонардо и пр. по отношению к Сезанну – раскрашенные картинки. Если определять живопись количеством разноцветных мазков на квадратный сантиметр, то импрессионисты тут – чемпионы. Ну, и, наконец, куда бы ты отнесла картины маслом Матисса ? Здесь просто условно разделили: работы на бумаге – к графике, работы на холсте – к живописи. А там уже можно говорить о том, как конкретный художник использует цвет и в какой степени.

Каждый волен выбирать себе любимцев в искусстве, но, если взглянуть объективно, увидишь, что импрессионисты со своими победами многое утратили. Например, отказавшись от лессировок, утеряли внутреннее свечение слоев красок. Посмотри на картины Ван Эйка (даже по интернету). Такие пейзажи! В них все есть: воздух, пространство, вибрирующий цвет, жизнь, наконец. А самый визг в том, что эти гениальные и без того пейзажи – на заднем плане основной композиции! Драпировки написаны как бы одним локальным цветом, но он так серьезно найден, что не вызывает ни малейших сомнений – одни восхищения. 400 лет до импрессионистов!

 

Наше знакомство, которому уже более 20 лет, началось весьма примечательно: мне показали твою очень острую и очень выразительную графику. Я не удержалась от зрительского отклика. Так и познакомились. Мне кажется, та графика до сих пор не устарела, но ты говоришь, что к ней уже не вернешься – почему?

 

– Графика-то, может, и не устарела, но мое отношение к миру, его восприятие – меняются постоянно. Жить старыми идеями – скучно, но они никуда не деваются. Выбросить их невозможно, да и ни к чему. Ведь они помогают взращивать новые идеи. Посмотри внимательно на мои “новые” работы и ты увидишь там и ту старую графику. Она все еще там.

 

В XIX веке центром искусств и законодателем пластических мод и манер был Париж, в XX веке – Нью-Йорк, у тебя есть какие-нибудь прогнозы о столице искусства на XXI век?

 

– Наверное, там, где будет больше денег?

 

Как ты относишься к актуальному искусству? Считается, что в актуальном искусстве художник производит не новые предметы искусства, а новые смыслы. Тебе интересно считывать эти новые смыслы?

 

– Художник волен вкладывать в произведения любые смыслы, но дело в том, что искусство, о котором мы говорим – изобразительное. Т.е. если на произведение хочется смотреть – сегодня, завтра, месяцы, годы, то все решено, задача выполнена. На настоящее искусство хочется смотреть всегда. Если это условие не выполнено, то никакие новые смыслы не работают. Мне лично просто жалко времени читать длинные аннотации к произведениям, которые визуально меня не взволновали.

 

В самом деле, в актуальном искусстве пластический язык заменяется всем, чем угодно, там и рука художника не видна, и глаз зрителя не важен.

 

– Конечно, нельзя сдерживать художника какими-то рамками. Пусть будет не видна рука художника, если так уж хочется, но это должно работать, чтобы я изумился, заворожился, просветлел. Вали на меня все, что хочешь, я не прячусь за традиционными стенами. Но это должно быть здорово, вдохновенно. Вот чего хочется в конечном итоге. Я даже готов сделать шаг вперед, встретить на полпути, если есть ради чего делать все эти движения.

 

Повсеместная победа актуального искусства повлекла за собой его тотальную интеллектуализацию и вымывание из него эмоционального наполнения. «Чувствовать стало стыдно» – формулировка одного петербургского художника. Боюсь, этот процесс необратим, как и все в нашем замечательном античеловеческом прогрессе. Тебя это не пугает?

 

– Меня бы это пугало больше, если бы я не верил в то, что большинству людей все-таки необходимо чувствовать. Может быть, не обязательно на публике, но хотя бы в приватной обстановке, наедине с самим собой. Предложи любому любителю современного искусства на выбор два оригинала за одну цену: Уорхола и Брейгеля. Полагаю, человек думать не будет.

Я согласен, что холодного, логичного искусства сейчас очень много, но художники, которые не стесняются выражать свои чувства, все же есть. Их мало, но они есть. И спрос на такого рода искусство тоже существует большой.

 

Понимаешь, тут нужна оговорка: о ком ты говоришь – о зрителе квалифицированном или массовом, наивном? Квалифицированный зритель, без сомнения, выберет Брейгеля, да и массовый, видимо, тоже, поскольку Брейгель «ближе к жизни». Но когда я разговариваю с художниками или галерейщиками, у которых масса замечательных холстов, я всегда держу в уме, что массовый потенциальный покупатель ориентирован на благостный жизнеподобный натюрморт (стул Ван Гога его напугает своим драматизмом) и на умиротворяющий пейзаж. Никто не хочет нести в дом ничего депрессивного или даже интенсивно страстного. У меня у самой несколько холстов в доме стоят лицом к стене.

 

– Если интенсивно страстное произведение гуманно по своему изначальному намерению, то не нужно будет его держать лицом к стенке. С ним захочется общаться каждый день, как с хорошим другом. Умиротворяющий пейзаж вовсе не обязательно плохое произведение, ну, а стул Ван Гога – я согласен, не для каждого.

Мне кажется, наоборот: банки с супом – ближе к нашей современной жизни (Уорхол нам ее, эту нашу жизнь, прямо в харю сует), чем пейзаж Брейгеля, который жил когда-то давно. Но Брейгель – ценнее тем, что он работает на всех уровнях (ведь мы говорим о его картине “Возвращение охотников”?): и для любителя красивого пейзажа и для философов, и для людей посвященных в тайны композиции и цвета. Ощущение бренности там тоже присутствует.

 

У тебя есть опыт бытия художника и в России и в США. Где художнику комфортнее, где больше возможностей для творческого роста?

 

– Точнее сказать, у меня был опыт бытия художника в Советском Союзе. Самое сильное, что меня поразило – это то, что нигде до конца не хорошо. Когда я приехал в США в 1992 году, то меня просто опьянила разряженная атмосфера. Работай и выставляйся! Как хочешь и где сможешь. Дело твое. Больше мне ничего не надо было. Я творил день и ночь. Если знаешь, что именно хочешь и есть желание работать, то это идеальное место. Многим неуютно в США из-за того, что они привыкли к тесным, теплым отношениям в художественной среде в России. Здесь свобода имеет холодный оттенок.

Но самое главное – это спрос на искусство, и здесь он есть. Счастливый художник – это востребованный художник.

 

– Что значит - в США есть спрос на искусство? Много покупают в галереях? Ломятся на выставки? Спрашивают альбомы в книжных магазинах?

 

– Спрос на искусство нельзя сравнивать со спросом на джинсы на распродаже или на картошку в голодные времена. Искусство стоит дорого, как и должно. Художник тратит, скажем, месяц на одну картину, не считая времени на постоянное творческое образование и деловую часть своего бизнеса. С другой стороны, не все люди имеют дом размером в Эрмитаж, то есть, спрос на искусство ограничен еще и жилым или общественным пространством. Потом, не каждый человек потратится на картину или скульптуру вместо поездки на Карибы . Отсюда и ограниченный спрос на искусство. В США все эти условия – пока более благоприятны. Люди могут себе позволить сделать покупку художественного произведения как денежное вложение, или просто для личного лицезрения. К тому же, частные фирмы и общественные организации становятся заказчиками декоративного или монументального искусства. Я не говорю, что, в США искусство покупают, как капусту, но спрос достаточен для того, чтобы вселить надежду в то, что твои работы тоже когда-нибудь, кто-нибудь купит.

И в книжных магазинах альбомы, как ни странно, тоже покупают.

 

В России ходят легенды о том, что в США, нащупав успешную в коммерческом отношении пластическую линию, художник становится рабом галереи. Он как бы получает пожизненное амплуа, из которого практически уже не выбраться. Как у тебя складываются отношения с галереями?

 

– Я бы сказал, что художник становится рабом своих денег, которые приходят с коммерческим успехом. Перейти на новый стиль – это значит потерять эти деньги и моральную удовлетворенность на неопределенный период, пока не найдутся новые поклонники/покупатели, если они вообще когда-нибудь найдутся.

Не знаю, как бы я себя повел в такой ситуации, т.к. большого коммерческого успеха я никогда не имел. Но мне кажется, что художник с самого начала не должен загонять себя в какие-то жесткие творческие рамки. Ну а в галереях – конкретные, живые люди, которых следует выбирать осторожно. Правда, легко сказать...

 

У тебя в последнее время прошло довольно много выставок. Какой больше всего доволен, какой, напротив, не слишком доволен? Почему?

 

– Мне очень понравились две выставки скульптуры под открытым небом, в которых я участвовал: одна была в ботаническом саду, другая – в парке. И в том и другом случае мои скульптуры находились в самой естественной для них ситуации. Лучше и придумать нельзя. Не могу вспомнить выставки, которая бы мне сильно не понравилась. Всегда было что-то хорошее.

 

– Расскажи по-подробнее о своих выставках скульптуры: где? Что выставлял? Как организовывал экспозицию? Должна сказать, до недавнего времени я мало что понимала в скульптуре и была совершенно равнодушна к объемам – вот живопись люблю с детства и, как мне кажется, понимаю (хотя бы судя по профессиональным предложениям писать о выставках). Но вдруг что-то произошло – объем наполнился каким-то новым звучанием, я его почувствовала, и была очень рада, когда ты обратился к скульптуре.

 

– “Обьем наполнился звучанием”... Ты все же поэт.

Выставки были групповые. Но участие в них было большой честью для меня – начинающего скульптора. На выставке в ботаническом саду (подчеркну – частном) я выставил свою деревянную композицию “Материнское”. Там все было просто: мне предложили местечко на лужайке на фоне великолепных цветущих кустов. Все было просто замечательно. Я свою скульптуру еще не видел в такой красоте.

А другая выставка была – конкурс по приглашению (еще большая честь!). Была идея. Я спаял макет из проволоки, сфотографировал, проставил размеры и послал в жюри. Предложение приняли, и у меня остался один месяц, чтобы сварить композицию размером 3,5 х 5 х 4,5 метров из железа. Закупил железа, принялся за работу. Место – тоже замечательное: лужайка в парке, треугольной формы, между двумя сходящимися улицами, просматривается со всех сторон, красота! Затем, после шести месяцев экспозиции, комиссия района выбрала три работы из девяти участвующих, на предмет покупки. Из этих трех ученики местной школы путем голосования, выбрали мой “Ковчег”. Городок его закупил, и он находится сейчас на том же месте, но уже на постоянной экспозиции.

Скульптура – искусство магическое само по себе, но она еще помогает мне как живописцу (с твоего позволения) в понимании пространства, формы, композиции и даже цвета, если хочешь.

 

– Поздравляю с успехом! Вот всем нам, между прочим, урок американской демократии – жители сами выбрали то, что им показалось лучшим, а не обнаружили в один прекрасный день новый памятник в неожиданном месте.

Но продолжим – есть ли у тебя в мировой истории искусства образцы, с которыми ты бы хотел встать вровень? Все студенты Академии художеств – во всяком случае, раньше – горели желанием «переписать» (превзойти) Рафаэля и « переваять » Микельанджело …

 

– Вровень было бы слишком заносчиво. Но хоть как-то приблизиться к Босху...

 

– Босх? Почему Босх? Давай посмотрим на пару Брейгель-Босх: Брейгель такой гармоничный, организованный, хотя и весьма драматичный, Брейгель для меня синоним космоса, а Босх – хаоса. Все его картины, как клочок какого-то бесконечного китайского свитка, рама – случайна, никакой завершенности в композиции, бесконечная трансмутация форм, какая-то капля с простейшими формами жизни под микроскопом… И что ты в нем нашел?

 

– М-м-м-да …

 

– Выразительное междометие профессионала, адресованное профану. И тем не менее – в России многие живописцы стонут: живопись умирает. На мой взгляд, умирает не только живопись, но и все высокое искусство – поэзия, проза, опера, серьезная музыка… Искусство, становясь массовым, превращается в обслугу: не творец ведет массу к катарсису и истине, а масса, любя низкие жанры, жестко диктует творцу довольно узкий заказ. Чтобы иметь возможность жить от своего искусства, художник с этим должен смириться. Вне этой проблемы оказываются только рантье, не живущие своим трудом. Что ты по этому поводу думаешь?

 

– Кажется, российские живописцы застонали только тогда, когда изолированный от всего мира Союз Художников начал трещать по швам и перестал быть надежной цитаделью. А на самом деле живопись вошла в кризис гораздо раньше, после импрессионистов. Но мне кажется, что как раз сейчас намечается возврат к старой, традиционной школе, хотя это, может быть, и не выход из кризиса. Что касается взаимоотношения творца и массы, то эта проблема – старая. Даже Рембрандта в конце концов задушили за его новаторское письмо. С другой стороны, многие художники слишком увлечены противопоставлением себя обществу. Возвышать себя, как драгоценное светило, над серой массой, тенденция, к сожалению, тоже знакомая. Наверное, следует уважать, а, может, где-то и щадить зрителя. Когда-то в юности еще в Ташкенте я нарисовал шарж на какого-то бандюгу. Так вот, пока несколько человек его держали, он орал мне вдогонку: “Думаешь, если у человека нет таланта, то над ним можно издеваться?!!!” Я считаю, что художнику следует смириться только с одним: творческая жизнь – это постоянная борьба. Борьба за идеи, за средства существования, за зрителя, за чистоту своей души и т.д. Те произведения, которые благополучно висят в музеях – это выжимки столетий, маленькие счастливые частички на фоне бесчисленных поломанных, несчастных, несбывшихся судеб.

 

Как ни странно, мы живем в ситуации колоссальной избыточности и самих творцов (все пишут стихи, музыку, картины и т.д.) и их творений: всего слишком много. Как водится, любая избыточность ведет к девальвации. Как с этим быть? Видишь ли какой-нибудь выход из этого тупика?

 

– Делать хорошее, ценное, вечное... гениальное. Поверь, эта ниша – свободна. Приди и займи ее. Тебя сразу встретит восторженная делегация: “Добро пожаловать! Мы вас давно уже ждем!”

 

– Наверное, у всякого художника бывают странные моменты прозренья. Расскажи, как ты написал картину, предвосхитив теракт 11 сентября?

 

– Сразу скажу, что считаю этот случай удивительным совпадением, не более. Тем не менее, по порядку: 11 сентября 2001 года я проснулся необычно рано – в шестом часу утра. Я не мог уснуть и решил встать и поработать. Я начал новый холст, что-то на нем намазал. Потом опять пошел в постель. Проснувшись уже часов в 11 утра, я увидел по телевизору все, что тогда показывали. А, спустившись в мастерскую, обнаружил, что то, что я красил раньше в то утро, очень сильно напоминает происходящее. Я не хотел (и сейчас не хочу) спекулировать на каком-то пророчестве. Работа не была закончена, но я решил дальше не продолжать, а просто поставить число на холсте и подписаться. Опять повторяю, что не претендую на роль предсказателя. Схожесть с какими-то знаками могла быть совершенно случайной. Потом, на одной из моих выставок, я, не обозначив цену на эту картину, устроил “тихий” аукцион. А деньги с продажи пошли в “Фонд 11-го Сентября”.

 

– М-да. Прямо скажем, предприимчивости тебе не хватает. Представляешь, какое представление устроил бы из этого тот же Уорхол ? Да он бы сотню экземпляров продал с этой трагической датой! Вместо подобных демаршей, в последнее время, я знаю, ты резко поменял манеру письма и как бы двинулся к традиционному языку высокой живописи, который в современном мире считается архаичным. Что к этому подвигло? Насколько этот язык может быть востребован в современной ситуации? И насколько он может быть адекватен современности?

 

– Причин было несколько, которые как бы сошлись в один момент, заставив пересмотреть мой дальнейший путь: встретил нового друга, неожиданно попалась определенная статья в книге, наступило ощущение некоего тупика в собственном творчестве, критически взглянул на то, что делается вокруг другими художниками и т.д.

Как я уже говорил, попав в Америку, ощутил неимоверное чувство свободы. Мне вдруг захотелось забыть все, чему меня учили, и стать самоучкой, художником воскресного дня, художником наскальных рисунков. Все это меня очень вдохновляло и питало. Со временем выработался мой личный стиль. Но, теперь мне кажется, все это было своего рода игрой. Увлекательной и откровенной, но все же игрой. В один прекрасный момент я увидел, что громадная масса художников играет в ту же игру, кто – по собственной воле, кто – просто по неумению делать что-то другое. Захотелось свободы настоящего мастерства, тонкости, возвышенности… Захотелось новых открытий и преодолений, если хочешь.

Я не думаю, что стал другим человеком. Даже на моей последней выставке, где была показана смесь моих “старых” и “новых” работ, я слышал отклики о том, что и там и там прослеживается та же линия, моя линия.

А насчет языка традиционной “высокой” живописи, я считаю, что этот язык очень даже современен. Он напоминает нам о том, что под скорлупой современной техники, методов коммуникации и искусственного интеллекта, мы – все те же средневековые люди с нашими вечными страстями, поисками истин, страхом перед смертью, любовью, предательством и т.д. Этот язык всегда будет современен, нужно только научиться на нем “говорить”.

 

Что ты мог бы считать пиком своего пути?

 

– Как-то страшно думать о пике. Хочется, чтобы дорога всегда шла вверх, чтобы всегда оставалось что-то, чему можно было учиться. В этом – радость.

Может, это нескромно звучит, но мне, как правило, нравятся мои работы, я работаю до тех пор, пока не достигну удовлетворения, иногда – по нескольку лет над одним холстом. Тем не менее, у меня все время есть чувство, что лучшая работа еще впереди.

 

Для поэта предел признания – Нобелевская премия. А что предел признания для художника? Шестизначные цифры цен на твои работы? Твое лицо на всех гламурных обложках? Когда твое имя мусолят в третьесортных романах типа «Код да Винчи»? Или когда твое полотно репродуцировано на конфетные фантики и упаковку мороженого?

 

– И то, и другое, и третье... Наверное – когда большие музеи мечтают иметь твои работы в своих коллекциях?

 

– Вот что значит - сама не художник. Самое главное забыла. Конечно, висеть в первых музеях мира! А считаешь ли ты Дали великим художником? Вообще, кто для тебя великие в ХХ веке? Пикассо? Малевич? Кандинский?

 

– Все вышеперечисленные художники сделали громадный вклад в сознание человечества, во многом изменили наш взгляд на вещи. Трудно вычленить кого-то одного. На меня лично самым сильным образом повлияли Шагал, Филонов, Бойс и Клее.

 

– Все – невероятно модные! Я всегда боюсь чересчур модных имен. Расскажи немного о том, что ты ценишь в этих художниках больше всего. Что в тебе и на что в них отзывается в первую очередь?

 

– Они создали целые миры, бесконечные, загадочные. В эти миры хочется, или хотелось когда-то, войти, понять, разгадать какую-то манящую тайну. Шагал завораживает романтикой маленькой, но в то же время великой отдельной жизни, с ее радостями и трагедиями. Филонов представляет королей как воплощения идей масс над живыми городами как клетками живого организма, там каждый миллиметр дышит и вибрирует. Клее – подобен ребенку, который, познав смысл бытия, не утратил своей детскости.

 

Какая художественная школа дала тебе больше всего и больше всего на тебя повлияла? Мастера Возрождения, немецкая школа, импрессионисты, постимпрессионисты? Кто тебе из них ближе всего?

 

– Влияний было много. Я слышал, что студенты медицинского института находят у себя симптомы каждой изучаемой болезни. Что-то похожее было и со мной. “Болел” Ван Гогом, Филоновым, Леонардо, Ботичелли, Клее...

Моя последняя любовь – это художники Сиенской школы: Джотто и Дучио ; потом – Фра Анджелико (только что ездил в Нью Йорк смотреть его выставку); великие фламандцы: Ян Ван Эйк, Петрус Кристус, Питер Брейгель, Ханс Мемлинг . Ну, и наконец, отдельно от всех – Иероним Босх.

 

Чей подлинник ты бы хотел видеть в своем доме?

 

– Босха.

 

– Не страшно было бы соседствовать с этим вечным карнавалом жизни и смерти?

 

– Я Босха не боюсь (почти по Маршаку, об уколах), я его люблю. Ну и пусть напоминает о присутствии смерти, может, научусь ценить каждый момент жизни. Потом не забывай о том, что я – зритель/художник. Я смотрю на картины с профессиональной точки зрения, и пытаюсь понять, научиться, а в случае с Босхом это очень трудно сделать. Многие поверхностно – очень поверхностно! – полагают, что Босх – это выеденные яйца на куриных ногах, и чудовища, проткнутые ножами (хотя все это конкретные знаки), а там все гораздо серьезнее. Прежде, чем ужасаться триптихам страшного суда, взгляни на отдельные картины, на его «Святого Кристофора », «Блудного сына», «Святого Иоанна Баптиста», «Святого Иоанна Евангелиста», на «Страсти Святого Антония», триптих «Поклонения Волхвов». Там одни только пейзажи чего стоят! Складки, руки, лица – все написано просто, там нет Рубенсовских пышащих форм, или неимоверных ракурсов Микельанджелло, но попробуй-ка сделать так же! И это еще один знак гениальности.

 

– Сдаюсь! С Босхом убедил! Надо будет внимательно все пересмотреть! А теперь, будь любезен, объясни необъяснимую для меня популярность Уорхола ? Почему тиражированное изображение банки супа становится искусством? Может ли лицезренье этих банок поменять сознанье, как это происходит с по-настоящему великими произведениями?

 

– Лицезренье этих банок уже поменяло сознанье. Хотя зерна были брошены в уже подготовленную почву. Есть, на мой взгляд, только одна разница: по-настоящему великое произведение вдохновляет, возвышает. В произведениях Уорхола много сильных качеств, но этих как раз нет.

 

– Вот тут еще одна закавыка: где яйцо и где курица? Либо Уорхол поменял нам сознанье своими банками, либо банки Уорхола стали возможны, потому что наше сознанье уже было изменено и готово к ним? И еще, ты совершенно верно заметил, что по-настоящему великое произведение возвышает. Но. Так было. Если раньше человечество говорило художнику: Очисти нас! Сделай нас лучше, ближе к Богу! То теперь – просьба одна: Удиви меня! Этот запрос раньше удовлетворяли канатоходцы и бородатые женщины, т.е. цирк. Теперь цирка требуют от художника, согласен?

 

– Каждый художник имеет своего потенциального, воображаемого или реального зрителя. Невозможно рисовать вообще, ни для кого, или для всех сразу. Поэтому, ты должен знать, кого хочешь удивить или возвысить, и ожидай соответственной реакции. Искусство предполагает подготовленного зрителя, иначе бисер придется метать в хрюкающую компанию. Это же – библейская тема. Но, с другой стороны, многие художники со времен дадаистов подсели на эту игру. Бросают вызов обществу, зло его критикуют, а общество это все ест, улыбается и еще просит. Мой вывод: социальные протесты в искусстве не эффективны как протесты, а являются самоцелью, отдельным жанром, и, в конце концов, становятся атрибутом мещанского существования, как те же банки с супом на чистой стене современного интерьера.

Но здесь хочется сделать оговорку касательно Уорхола . Художник он был талантливый, даже с искрой гениальности. Когда-то он мне очень нравился. Просто его искусство стало раздражающе вездесущим, но в этом уже не его вина.

 

Помню, как-то заплакала перед автопортретом Рембрандта, настолько это было мощно и обо всем сразу. С тобой такое бывало?

 

– Сочетание готической архитектуры и музыки для меня просто смертельное. Комок в горле, учащенное дыхание...

 

Зрителю всегда интересно то, что высокопарно называют «творческой лабораторией». Помню, еще 20 лет назад меня поразила твоя деловая запись: Думать над картиной . Как это у тебя происходит? Как рождается замысел? Что значит – думать над картиной?

 

– Не помню, чтобы давал тебе читать свою записную книжку...

И в шутку и всерьез: после многочисленных опытов выяснилось, лучше всего думать над картиной у меня получается лежа на диване, в полудремном состоянии. Нужно все мысленно/зрительно представить, подвигать героев, завязать конфликт, увидеть знаки. Диван – неотьемлемый предмет художественной мастерской.

Конечно, всегда нахожусь в поисках знаков, символов, тем. Литература служит громадным источником вдохновения. От романов до басен и притч, от китайских философских трактатов – до Библии. На улице смотрю на людей, пытаюсь понять мотивы поведения. Стараюсь как можно больше впихнуть в свои сознание и подсознание, а там уж надежда на Бога. Всегда надеюсь, что поможет.

 

– А это была не записная книжка, а неубранный клочок бумаги в мастерской, который попался мне на глаза.

Диван – это замечательно! На диване обдумывал все свои романы в мельчайших деталях Гончаров. И получалось, надо сказать, неплохо.

Но вот ты упомянул китайские философские трактаты. Знаю, что они стали буквально твоим жизненным руководством. Впрочем, и Библию не забываешь. И это все, конечно, бездны, но не кажется тебе, что христианство выдыхается, если уже не выдохлось, а Дальний Восток – нет. И будущее за ним, даже не за достаточно экспансивным исламом?

 

– Согласиться с тем, что христианство выдыхается – это означает сдаться в главном: в способности любить и прощать. Ни в одной другой религии нет такого упора на бескорыстную любовь. Восток – глубок, он мне очень интересен, мудрости там – черпай, не перечерпаешь, но он меня не принимает как родного. Это как икебана или иероглифическая каллиграфия. Восхищаюсь и всегда буду восхищаться, но понимаю, что никогда мне не постичь мастерства этих искусств. Об исламе мало что знаю. Я родился и вырос в Средней Азии, откуда остались теплые воспоминания о друзьях – узбеках. Душевные люди.

 

Современный художник все больше и больше переносит свое творчество в виртуальную реальность. Ручной труд уходит из нашей жизни. Недавно узнала, что уже и ксерокс считается авторской копией. К чему это приведет? Может быть, и беспокоиться не о чем? Какая разница – живой холст или принт ?

 

– Изобразительное искусство – это высокоинтеллектуалный физический труд. Координация руки и мысли должна быть на высоком уровне. Легкое прикосновение, и все уже в другом настроении. Я думаю, что компьютеру пока не под силу такие тонкости. Может, в недалеком будущем?

Особенно сильно это ощущается в живописи. Можно стоять у полотна Ван Гога и тебе будет казаться, что художник только что отошел от холста. Мазки – такие свежие, видны все малейшие вибрации нервной руки.

 

А чего вообще хочется в жизни? Кроме занятий художеством?

 

– Если бы было семь жизней, то четыре из них посвятил бы искусству, две – музыке, и одну – медитации. Но это – деловая, так сказать часть, а вообще хочется жить в окружении добрых, любящих людей.

 

Америка стала новой родиной?

 

– Стала. Может быть, моя судьба уникальна. Пока жил с родителями, мы часто переезжали. Здесь в Чикаго я живу на одном месте уже 15 лет – больше, чем где бы то ни было.

 

Ты уезжал из России весьма благополучным профессионалом. Была хорошая оплачиваемая дизайнерская работа, как мне помнится, неплохая компания единомышленников. Сейчас у нас многие « мухинские » специальности более чем востребованы богатеющим сословием новых русских. Никогда не думал о том, кем бы ты мог стать в России к настоящему времени?

 

– Думал. Но после какого-то момента перестал, т.к. чувствую, что нашел свое во многих смыслах.

 

Знаешь, есть такой распространенный миф о голодном художнике, мол, только тогда он создаст стоящее произведение. Лиля Брик о Маяковском говорила так: «Володе полезно страдать – он потом хорошие стихи напишет!» Может ли родиться что-либо ценное без страданий?

 

– Миф о голодном художнике крайне вреден! Я бы его запретил наряду с расизмом под страхом наказаний. Он компрометирует профессиональный, серьезный труд художника, делает из художника какого-то калеку или безумца, которого следует держать на цепи в темном чулане. Пусть художник сам решает “голодать” ему или нет, а общество должно относиться к нему с уважением.

Теперь о страдании. Получается, что каждого художника, который собирается написать распятие, нужно прибить гвоздями, чтобы получил всю полноту впечатлений? Без сомнения, художнику необходим жизненный опыт, но личные страдания, как личные, так и социальные, отнимают драгоценное жизненное время, иссушают художника, могут озлобить его, сделать бесчувственным и беспощадным. Как говорится, не нужно выпить все море, чтобы почувствовать его соленость. Вокруг нас полно страданий, и чуткий человек все это чувствует на себе, переживает. Ставить художника в какие-то специально несчастные условия – не гуманно, и жестоко.

 

Будущее не тревожит? Чего от него ждешь? Вот я о XXI веке все время говорю, что он меня устраивает только одним: мне в нем жить недолго. А у тебя какое настроение?

 

– У меня есть картина “Новенький век” “ Brand new century ”. Конечно, тревожно. Но если и художники перестанут надеяться, тогда вообще будет тоскливо.

 

НА ГЛАВНУЮ ЗОЛОТЫЕ ИМЕНА БРОНЗОВОГО ВЕКА МЫСЛИ СЛОВА, СЛОВА, СЛОВА РЕДАКЦИЯ ГАЛЕРЕЯ БИБЛИОТЕКА АВТОРЫ
   

Партнеры:
  Журнал "Звезда" | Образовательный проект - "Нефиктивное образование" | Издательский центр "Пушкинского фонда"
 
Support HKey