1

Великие изобретения часто проходят мимо внимания современников. 52-строчная Библия Гутенберга, отпечатанная на станке с подвижными литерами, вряд ли навела кого-нибудь на мысль о перевороте в истории культуры, совершенно так же, как никто из современников Фарадея, по-видимому, не догадывался, что открытие электромагнитной индукции изменит облик цивилизации. Этого нельзя сказать об удивительном новшестве наших дней – интернете, революционный потенциал которого осознаётся уже сегодня. Редактор Folio verso Алексей Машевский сопоставил появление электронных способов распространения и хранения информации с началом книгопечатания, если не с избретением письменности вообще.

Автор открытого письма размышляет о судьбе «культурно значимой печатной продукции» и конкретно о художественной литературе в эпоху интернета. Как ни удивительно, до сих пор находятся охотники сочинять романы и слагать стихи – литература не умирает. Вопрос в том, кто и как её будет публиковать. Алексей Машевский убеждён, что будущее за интернетом. Толстые журналы умирают, книгоиздательское дело, по крайней мере в России, не внушает больших надежд. Перечисляются неоспоримые преимущества электроники. Это прежде всего небывалая оперативность и безграничный демократизм.

Довольно безрадостная картина существования серьёзной литературы в наши дни как будто даёт основание доверять этому прогнозу.

Новое могущественное средство массовой информации есть и следствие (одно из следствий), и одновременно причина (одна из причин) становления нового, никогда прежде не существовавшего общества. Массовое обществе сложилось в передовых странах во второй половине прошлого века и ныне в мучительно-лихорадочном темпе, круша и ломая всё, что ему перечит, нарождается в России. В открытом письме упоминается некогда нашумевшая книга Хосе Ортеги-и-Гассета «Восстание масс», пророчество о новом обществе и его культуре, высказанное ещё до Второй мировой войны. Но при всей убедительности прогноза философу не снилось то, что спустя полвека явилось на свет. Толпы на улицах больших городов, толпы в чертогах гигантских магазинов, толпы, ревущие на стадионах, и массовый психоз в концертных павильонах, где под громыхание ударных инструментов на подмостках извиваются похожие на павианов исполнители музыки первобытных племён. Мы не можем здесь заниматься социологией; достаточно сказать, что это общество, высшим законом которого является потребление и верховным законодателем – рынок.

 

 

2

Ни одна эпоха не оставила после себя такие завалы мусора, в котором почётное место занимает печатная продукция, ни один век не ведал такого злоупотребления типографским станком, но сегодня мы можем говорить и о лавине виртуального мусора.

Опубликованная в декабре 1969 г. в журнале «Плейбой», не забытая до сих пор статья-манифест под звонким названием «Cross the border, close the gap» («Переступите границу, засыпьте ров») вышла из-под пера рафинированного интеллигента, 52-летнего американского критика, эссеиста и романиста Лесли Фидлера. Статья маркирует начало эпохи, которую именовали постмодернистской; проще назвать её эпохой капитуляции культуры перед варварством.

«Мы переживаем агонию литературного модернизма и родовые муки постмодерна – сегодня это ясно почти всем читателям и писателям, – говорилось в статье. – Та разновидность литературы, которая выдавала себя за самую современную, уверяя всех, что она достигла исключительной тонкости, предельного совершенства формы, новизны, дальше которой уже идти некуда, литература, чьё победное шествие началось незадолго до Первой мировой войны и завершилось вскоре после конца Второй, – мертва. Она принадлежит истории, а не действительности. Для романа это означает, что век Пруста, Джойса и Томаса Манна прошёл, совершенно так же, как прошёл век Т.С.Элиота и Поля Валери в поэзии».

Далее шла речь о том, что иллюзия настоящем искусстве для «образованных» и второсортного – для «необразованных» ушла вместе с классовоым обществ ом, – сегодня она смехотворна. Она больше не работает в современном массовом обществе. Простимся с ней. Махнём рукой на элитарность, задвинем подальше эту «разновидность», повернёмся лицом к читательским массам. Перестанем гнушаться таких якобы низменных жанров, как триллер, «крими», «фэнтези», порнороман и прочие. Таково веление времени.

С тех пор не раз возвещалось о том, что проект стирания границ замечательно удался. Как бы не так! Мы и сегодня отлично понимаем разницу между настоящей литературой и пошлятиной. Но мы сознаём и то, что победу одержал кольпортаж. То, что произошло, – не синтез, не братание, сколько бы ни ссылались на промежуточную зону благопристойной коммерческой словесности, сколько бы ни говорили о её влиянии на некоммерческую. Это влияние есть попросту сдача позиций. Произошло оттеснение литературы серьёзной, то есть требующей встречного усилия, предполагающей достаточно высокую культуру чтения, – литературой развлекательной, «телевизионной», вовсе не требующей никаких усилий от потребителя, как не требует умственных усилий от зрителя домашний экран. Речь идёт о паразитировании массовой словесности на лучших образцах литературы – и, разумеется, литературы прошлого (явление, хорошо известно е в музыке, ср. поп-обработки Баха и т.п.). Так слуги поспешно допивают вино в бокалах ушедших гостей, так доедаюся отстатки былых пиров.

Очевидно, что такое литературное сообщество едва ли может рассчитывать на уважительное отношение; но опять-таки вопрос – в чьём уважении оно нуждается и нуждается ли вообще. Дело не в отдельных представителях этого сообщества, не в сегодняшних любимцах и корифеях, о которых завтра никто не вспомнит. Дело в том, что литература оказалась, как в сказке о золотой рыбке, перед разбитым корытом.

 

3

О чём тут говорить? Шансы серьёзной литературы в этом обществе плачевны. Она не может себя окупить. Литература, приносящая весомую прибыль, – это почти всегда мусор.

Конечно, необходимость в поддержке существовала всегда. Кто-то должен был содержать не умеющих заработать себе на хлеб жрецов искусства и служителей духа: двор, аристократия, сменившая её просвещённая буржуазия. Но, буржуазия, как сказал Адорно, не оставила наследника. Гуго фон Гофмансталь писал в одном письме вскоре после крушения Австро-Венгрии: «Мы все осиротели». Он хотел сказать: инфляция разорила меценатов, которые умели нас ценить. То же произошло спустя два десятилетия с другим, может быть, крупнейшим писателем эпохи. Распалось «Общество Роберта Музиля», кружок состоятельных предпринимателей-евреев, которые финансировали работу над «Человеком без свойств», – после аншлюса им пришлось эмигрировать.

Фет писал в коротком предисловии к четвёртому выпуску «Вечерних огней»: «Человек, не занавесивший вечером своих освещённых окон, даёт доступ всем равнодушным, а быть может, и враждебным взорам с улицы; но было бы несправедливо заключать, что он освещает комнаты не для друзей, а в ожидании взглядов толпы. После трогательного и высокознаменательного для нас сочувствия друзей к пятидесятилетию нашей музы жаловаться на их равнодушие нам, очевидно, невозможно. Что же касается до массы читателей, устанавливающей так называемую популярность, то эта масса совершенно права, разделяя с нами взаимное равнодушие. Нам друг у друга искать нечего».

Но Фет был богат...

В наше время функции опекуна в богатых странах берут на себя государство, муниципальные власти, фонды поощрения культуры, крупные фирмы и концерны. Очевидно, что всерьёз рассчитывать на это в современной России невозможно. Что же делать? Ничего не делать. Или, вернее, делать своё дело. Нести свой крест и веровать, как говорит чеховская героиня. Веровать – во что?

Мы всё ещё время от времени возвращаемся к изжившим себя представлениям о общественной роли серьезного литературного творчества. Между тем субъект и продуцент литературы по-прежнему остаётся существом сугубо индивидуалистическим; писатель – представитель архаической профессии, род холодного сапожника. В этом состоит принципиальная безнадёжность литературы. В этом, однако, и её шанс.

Нужно привыкнуть к существованию на обочине; для многих это означает существование вне современности, почти равнозначное несуществованию.

Тем не менее литература не погибла. Eppur si muove! Перед лицом торжествующего варварства литература выстраивает линии обороны. Разумеется, они выглядят старомодными; обходятся недешево и в переносном, и в буквальном смысле. И всё же в развитых странах, – то есть там, где цивилизованный плебс обладает наибольшими возможностями навязывать людям духа свои вкусы, – этот самый «дух», казалось бы, обречённый окончательно испустить дух, оказывается неожиданно живучим. Иначе невозможно объяснить тот странный факт, что время от времени снимаются фильмы, о которых заведомо известно, что публика будет уходить из зала, не просидев и десяти минут, выходят в свет книги, которые приобретёт ничтожная кучка покупателей и не заметят коррумпированные критики. Дело в том, что разрушить традицию почти так же трудно, как перестроить биологическую природу человека; и, подобно природе, она жива постоянным обновлением. Литература – в крови у человечества. Дело ещё и в том, что высокая, то есть заведомо убыточная, культура на свой лад тоже сама по себе институционализована. О том, какие формы приобретает литературная благотворительнось в посткапиталисическую эпоху, уже говорилось. С другой стороны, происходит – не может не произойти – новая инкапсуляция культуры, давно порвавшей с народностью. Ничего другого, чтобы выжить, не остаётся. Мы возвращаемся к XIII столетию, к Высокому Средневековью, в эпоху, когда убежищем духа были закрытые сообщества – университеты и монастыри. Могут возразить, что какая-нибудь новая Касталия Гессе обрекает культуру на засыхание. Но где ещё найти приют?..

 

4

Вернёмся к интернету, к открытому письму А. Машевского, который указывает на основанный им сетевой альманах Folio verso как на возможный пример успешного использования сети для консолидации серьёзной литературы, критики и эссеистики. Завидный пример, если ему удастся и дальше продержаться. Как бы то ни было, я полагаю, что мы имеем дело как раз с тем случаем, когда исключение подтверждает правило.

Русскому литературному (или окололитературному) интернету, если не ошибаемся, едва ли полтора десятка лет. За это время он упрочил свою репутацию. Говоря кратко, он превратился в мусорную свалку. В силу некоторой удручающей диалектики – можно назвать её иронией судьбы – то, что представлялось великим преимуществом, широчайшая аудитория, общедоступность, демократизм, – превратилось в проклятье. Название «сетевая литература» – каламбур, вводящий в заблуждение: ведь на самом деле эта литература не отсеивается никакими сетями. Отбор отсутствует. Все виды цензуры умерли. Редактура приказала долго жить. Ворота для всех, кто хочет писать и предлагать публике свои произведения, не распахнуты, а попросту сняты с петель.

Разумеется, мы не забыли времена, когда цензура не то чтобы нависала над литературой, как грозовая туча, но была встроена в государственную литературу, так что можно было сказать: цензура – это и есть литература. Хотя к услугам пишущих существовал Главлит, в этой таинственной, всезнающей и всемогущей конторе, с обственно говоря, не было нужды: система прохождения текстов через многоступенчатую иерархию младших и старщих редакторов, закрытых рецензентов и высших начальств, вся эта цепь шлюзов и фильтров, гарантировала выдачу высококачественного очищенного продукта. Главной же инстанцией, контролирующей советского писателя, был, как известно, он сам. Писатель сам оценивал себя совокупным взглядом всех надзирающих инстанций, выполнял для себя роль и редактора, и цензора, и партийного опекуна, сам, предваряя официального критика, учинял себе мысленный разнос, сам стучал на себя воображаемому, хотя и вполне реальному, оперативному уполномоченному. Что из этого получилось, что представлял собой этот «продукт», называемый советской литературой, хорошо известно.

В случае с современной российской сетевой литературой мы столкнулись с карикатурным антиподом.

Эта сетевая словесностью вообще не знает селекции. Ей чужды критерии качества, вкуса, профессионализма. Она отвергает иерархичность – корнное свое свойство культуры. Она не требует от поставщика текстов ни культуры, ни даже грамотности. Это предел того, о чём вещал Фидлер, – не только разрущить барьер между «высокой» и «низкой» словесностью, но вовсе отменить разницу между литературой и нелитературой. И на всей этой лавине псевдописательства расселить плесень рекламы – какой угодно: рекламы туризма, рекламы платной любви, рекламы мобильных телефонов или усовершенствованных унитазов. Мутный отстойник, в котором слово настоящего писателя потонет, не оставив даже кругов на поверхности.

 

5

Книгопечатание? Подавляющее большинство российских издательств, выпускающих современную художественную литературу, порабощено рынком настолько, что они готовы махнуть рукой на репутацию, престиж и даже простое уважение общественности – да и какая там «общественность»? – лишь бы отхватить хороший куш, и притом немедленно. Это капитализм XVI века.

Издатель осознаёт себя в почётной роли посредника между литературой и массой, между культурой и плебсом. Он становится в позу адвоката массы, он её слуга и полномочный представитель. На самом деле он такой же слуга, как и ментор. Не литература и не литературная критика наставляет народ, а издательская политика. Канализация финансовых потоков не имеет ничего общего с подлинной культурой. Отныне литературный процесс – прерогатива рынка. Подобно телевидению, которое, подстраиваясь к массовому усреднённому вкусу и одновременно воспитывая этот вкус, неуклонно снижает свой уровень, издатель находит лишь один способ преуспеть – тиражирование мусора. Что касается взаимоотношений с писателем, то они, эти отношения, чаще всего напоминают позиционную войну.

Издатель – это враг писателя.

Более ста лет назад Август Стриндберг в статье «Капитал и литература» изложил свои взгляды на эту войну. (Выдержки из статьи «Kapitalet och litteraturen», 1887, и писем Стриндберга любезно предоставлены мне переводчицей и специалистом по шведской литературе Еленой Бальзамо, которая обратила моё внимание на эту сторону его деятельности). Писатель, в качестве производителя духовных ценностей, пишет Стриндберг, адресуется к читающей публике, которая, покупая его книги, даёт ему возможность жить и творить. Но это взаимодействие нарушено вмешательством посредника: между писателем и читателем стоит издатель. Этот издатель, паразитирующий на труде писателя, пользуется тем, что авторы по техническим причинам не могут сами взять дело в свои руки, и присваивает себе барыш. Мало того, он решает судьбу книги, отвергает или приспосабливает для выгодной продажи, «навязывает писателю изменения, а порой даже вмешивается в уже набранный текст, не спросишись у автора».

Как же это получается, спрашивает Стриндберг, что писатель попадает к издателю в кабалу? А вот так: хоть и неохотно, скрепя сердце, издатель выплачивает автору при получении рукописи некоторую сумму. Он называет её авансом. Иные платят даже когда ещё работа над книгой не закончена. Но тогда оказывается, что к моменту выхода в свет гонорар уже проеден... Ещё жёстче и печальней высказывания в письмах. Хозяину газеты «Дагенс нюхетер» Стриндберг саркастически пишет: «Купите меня, пока я ещё жив! Я стóю недорого».

Конечно, в этих литаниях слышится отзвук собственного горького опыта. Но как всё это похоже на наше время! Возвращаяь к нему, заметим, что сегодня редакционно-издательские расходы даже уменьшились: издатель получает от автора уже готовый макет книги.

Судьба книги – о да, порой она означает судьбу всей жизни... Если ваше творение не обещает издателю существенной прибыли, если вы не продались с головой и потрохами всепожирающему рынку, не приобрели славу дойной коровы, курочки, несущей золотые яйца, вы оказываетесь перед дверью издательства в положении просителя в каком-нибудь кондовом советском учреждении. Издатель – это начальство. Всем своим видом и поведением он демонстрирует презрение к писательскому труду. Соглашаясь вас напечатать, он делает вам одолжение. Но! За свою снисходительность он взимает с вас солидную мзду. Какой там гонорар. Об этом стыдно говорить. Вы обязаны раскошелиться сами. Иначе говоря, заплатить штраф за публикацию . Если нет денег, ищите спонсора. Нет спонсора – до свидания. То обстоятельство, что, даже если незадачливый сочинитель уплатит штраф, его издадут смехотворно ничтожным тиражом, не поратятся на рекламу, лишний раз подтверждает ненужность его трудов.

Короче, взаимоотношения писателя и издателя в современной России – тривиальный, не одним только Карлом Марксом описанный пример беззастенчивой эксплуатации. Хуже того – грубейшего вымогательства.

Перед этой беспардонностью писателю поднимает руки. Он беспомощен. В стране отсутств уют институты социальной защиты. Не существует организаций взаимопомощи, нет и профессиональных союзов, способных отстаивать интересы литераторов против произвола новых предпринимателей.

 

6

Остаётся – что же остаётся? Тут придётся возразить автору открытого письма Алексею Машевскому. Как ни смешно, как ни печально, прибежищем уважающей себя литературы остаются толстые литературные журналы. Интернет может выполнять при них лишь информационную роль («Журнальный зал»). Пусть этих журналов до смешного мало в многомиллионной стране, пусть они с трудом держатся на плаву, – они всё-таки держатся. Ибо они незаменимы. Энтузиасты, выпускающие эти журналы, обрекают себя на пролуголодное смуществование. Тиражи плачевны. Но, в конце концов, и потребителей литературы, которая заслуживает этого названия, в нашей «самой читающей стране» крайне мало. Зато напечататься в высококвалифицированном или, по крайней мере, ставящем себе такую задачу журнале несравненно престижней, чем выставить себя на посмешище в мусорном интернете.

Итак, поднимайте мосты, пустите воду в ров, запирайте ворота зáмка. В конце концов демократизация культуры – изобретение недавнего времени; эпохи, когда литература была достоянием ничтожного меньшинства, – правило, а не исключение.