"Книга Иова", по-видимому, была составлена в V или IV в. до н. э. и в жанровом отношении представляет собой своеобразную дидактическую поэму. Необходимо отметить сугубо поэтический язык этого произведения, изобилующего выразительными, а часто и туманными уподоблениями, сравнениями, использующий очень богатую лексику (именно в этом произведении наибольшее число слов, встречающихся во всей Библии лишь единожды, что существенно затрудняет перевод и понимание текста).

Начинается она крайне буднично, повествовательно: "Был человек в земле Уц, имя его Иов..." Далее рассказывается о его праведности и благословенности, о его богатстве, а затем действие внезапно переносится на Небеса. Здесь к Богу наряду с сынами Божьими приходит сатана, который начинает смущать Господа своими сомнениями в праведности любимого раба Божия – Иова. Дальнейшее испытание, которое Бог посылает Иову многие интерпретируют как "варварский эксперимент": отнял стада, имущество, детей (семь сыновей и трех дочерей), наконец, поразил тело многими болезнями, в том числе проказой. Жестокость Бога, обрекшего на страдание праведного человека из-за спора с сатаной, кажется несправедливой, деспотичной. Меж тем Господу просто ничего иного не оставалось делать, раз было высказано сомнение в праведности Иова, в его свободной любви к Богу. Ибо Иов любит Господа не из-за того, что Тот что-то ему дает, а потому что любит. Лишь на такой почве чувство и праведность могут быть свободными, когда они причина самих себя. Поэтому, когда жена говорит Иову: "Ты еще тверд в непорочности твоей! похули Бога и умри", он отвечает ей: "Ты говоришь как одна из безумных: неужели доброе мы будем принимать от Бога, а злого не будем принимать?"

Казалось бы, он этими словами подтверждает свое смирение и праведность, и тогда непонятными становятся дальнейшие долгие, часто бунтарские речи, которые ведет Иов. Но диалектика этой книги очень сложна. Любовь Иова – свободна, но она, во-первых, требует разумения и справедливости, а во-вторых, жаждет ответной любви Бога. Он так страдает, потому что не понимает и не чувствует, что Господь любит его, снисходит до него. На самом деле перед нами извечная трагедия несчастной любви, которую можно было бы назвать всечеловеческой трагедией безответной любви к миру, к природе, к этой бесконечной всепоглощающей космической бездне. И требоваться Иову будет только ответ, только признание, что его слышат. Он, в итоге его и получит, после чего раскается и успокоится.

Пока же к нему приходят его друзья: Елифаз Феманитянин, Вилдад Савхеянин и Софар Наамитянин, чтобы утешить. Но человеческое утешение загадочным образом вне рамок любви превращается в обвинение. Дело в том, что исходя из посылки всеблагости и всесправедливости Бога друзья ищут причину в пороках Иова, в скрытом грехе, за который он теперь и несет наказание, либо в грехах его сыновей и дочерей, за которые они поплатились жизнью. Защита божественной праведности строится на логических основаниях, и хотя друзья говорят верные слова, подлинный смысл происшедшего далек от них. Поэтому речи друзей мучительны для Иова своей банальностью, невключенностью в круг происходящей с ним трагедии. Меж тем его грех без греха заключается лишь в том, что он человек: "На что дан свет человеку, которого путь закрыт, и которого Бог окружил мраком?" Цель навязанного нам знания, духовного труда не ясна. Ноша эта совершенно не годится телесному, конечному, сотворенному существу. Мы не можем соответствовать своим же представлениям о праведности, вот откуда грех.

Елифаз Феманитянин говорит Иову о скоротечности дней человеческих, о предопределении – "человек рождается на страдание, как искры, чтобы устремляться вверх". Он советует: "Блажен человек, которого вразумляет Бог, и потому наказания Вседержителева не отвергай, ибо Он причиняет раны и Сам обвязывает их; Он поражает и его же руки врачуют". Плохо лишь то, что слова эти звучат из уст непораженного и не страдающего, потому бесполезны[1]. Оказывается самая страшная пошлость в ситуации Иова это правильные слова.

Отвечая, Иов говорит о неистовости своих речей, невзвешенности их[2], когда уже нет места лукавству и скрытому богоборчеству. В своем эссе "Грех" Яков Друскин писал: "В самоправдывании сам грех завершается и открывает свое подлинное лицо: в глубине души я восстаю на Бога, я хочу утвердить себя, поставить себя на место Бога. Грех хитер и лжив, как отец лжи; сам грех - это я сам, павший в Адаме, восстающий на Бога, я сам хитер и лжив; произношу благочестивые слова, а в глубине души иду на Бога.

Иов восстал на Бога. Затем явился ему Сам Бог. Фактически Он ничего не ответил на вопросы Иова. Из поэтических слов Бога в Книге Иова можно сделать только один вывод: что ты знаешь человек? Иов смирился не потому, что получил ответ на свои вопросы, а потому, что увидел Бога. Это и есть ответ. Тогда человеку больше ничего не надо. Ответ получает не ум, а сердце"[3].

Общий парадоксальный вывод Друскина заключается в том, что Бог хочет, чтобы человек восстал на Него, точнее, перестал скрываться от Него, обнажил свою истинную сущность, свое лицо (перестал лгать), а истинное лицо человека – дихотомия: "по образу и подобию" и "сам грех". Вот эта-то дихотомия и проявляется в восстании на Бога. Зная, что я "по образу и подобию", я хочу стать Богом, а грех мой, заставляет меня скрывать от себя же свое желание. Поэтому вместо равенства Богу в приобщении к Его творению через следование Его воле, я предпочитаю демоническое кокетничанье смирением, самоуничижением или же прямое отрицание Всевышнего, наглое утверждение себя на Его месте.

В обыденной жизни человек все время прячется от Бога, все время бежит от него, прикрывает свой срам. И только тогда, когда горе его станет беспредельным, только тогда, когда надеяться уже не на что и не на кого, он может в вызове своем, в предельной тоске придти к Богу. В восстании на Бога он наконец обретает Его.

Но вернемся к ответу Иова. Он удивителен, поскольку обнаруживает принципиально новый уровень самосознания человека: "Есть ли во мне помощь для меня, и есть ли для меня какая опора?" Эти слова сразу обнаруживают два принципиальных момента: во-первых, сам вопрос о помощи мне, не народу, не племени, не человеку вообще, а именно мне, выделенному и до какой-то степени противопоставленному всему остальному мировому континууму. Значит, надо быть уверенным, что индивидуальность обычного человека (не царя, не жреца, не полководца, то есть субъекта, несущего определенные важные социальные функции) обладает некой повышенной ценность. Во-вторых, и это совершенно ново, – рефлексия, выделившая человека из мировой среды, из общества, тут же ставит вопрос об основаниях бытия такого выделенного индивидуума. Он сам по себе, но может ли он существовать сам по себе?

Точнее, здесь идет речь о том, может ли он спастись сам по себе. Есть ли в личности нечто такое (например, ее праведность), что могло бы гарантировать счастье и благополучие. И Иов отвечает: такового нет, на себя не опереться. Иными словами здесь постулируется важнейшая мысль: человек не может быть, будучи оставлен сам на себя. Он не может сам избавить себя от своей греховности.

Можно сказать, что историческое пришествие Христа совершенно закономерно произошло вскоре после появления Книги Иова. Просто именно к этому времени человек дорос до понимания роли Богочеловека, Спасителя, без которого от греха не уйти. В Евангелии об этом и сказано: "Человеку это невозможно, Богу же все возможно".

Отвечая Елифазу, Иов очень точно определяет причину беспокойства своих друзей, источник их горячего желания убедить Иова в его вине и неразумии: "Так и вы теперь ничто: увидели страшное и испугались" . Его друзья именно что испугались за себя, понимая, что пример Иова – праведника, подвергающегося самым страшным карам неба – разрушает всю благостную систему мироздания, выстроенную ими для себя со Справедливым Богом в центре, обязательно воздающем сторицей за послушание и веру. К ним и взывает Иов: "Научите меня, и я замолчу; укажите, в чем я погрешил... Есть ли на языке моем неправда?" Прямым взыванием о Христе звучат слова Иова: "Зачем Ты поставил меня противником Себе, так что я стал самому себе в тягость? И зачем бы не простить мне греха и не снять с меня беззакония моего?" Действительно, почему бы не снять, если кроме Бога все равно никто снять с человека проклятия первородного греха не может.

Таким образом в Библии мы впервые получаем не только отчетливую глубокую метафору сущности человека через историю о грехопадении, но и понимание того первичного и трагического факта, что своими силами, своим разумом через рефлексию снять с себя этот грех невозможно. Пока еще, правда, не осознана искушающая роль самой рефлексии.

Речь второго друга Иова Вилдада Савехянина, сводится, в сущности, к совету ждать: "Видишь, Бог не отвергает непорочного и не поддерживает руки злодеев. Он еще наполнит смехом уста твои и губы твои радостным восклицанием". Интересно, что Вилдад совершенно прав, все и случится буквально по слову его, но беда та же: он говорит извне ситуации, в которой невозможно поверить, что что-то может стать иным.

Иов же приходит к глубокому отчаянному пониманию, что нет у Бога справедливости, адекватной человеческим меркам: "Невинен я; не хочу знать души моей, презираю жизнь мою. Все одно; поэтому я сказал, что Он губит и непорочного и виновного... Если не Он, то кто же?" Отсюда страстное желание вызвать Господа на суд с собой, убедить его в собственном понимании справедливости, так как совершается непредставимое для разума человека (чтобы понять это желание героя, достаточно вспомнить себя в ситуации неразделенной любви: мы ведь воспринимаем ее как воплощенную несправедливость, причем тем более вопиющую, чем сильнее мы любим сами). И тут возникает поразительная проговорка – дело в том, что была бы еще хоть маленькая надежда, обращайся Иов к человеку (ведь человек способен понять и разделить мои чувства, мои мнения)[4], но ведь он пытается призвать к ответу Бога: "Ибо Он не человек, как я, чтоб я мог отвечать Ему и идти вместе с Ним на суд! Нет между нами посредника, который положил бы руку свою на обоих нас".

Здесь уже прямо сказано, что требуется человеку для встречи с Богом, для спасения – Посредник. Но в качестве посредника между человеком и Богом может выступать лишь Сам Бог. Уже тут зачаток христианской формулы Отец и Сын – не два бога, а один Бог. Но посредник, с другой стороны, нужен тогда, когда есть между кем посредовать. Нельзя быть посредником между Богом и человеком, еще не осознавшим себя как индивидуальность, как лицо. Нельзя посредовать в ситуации тотемического сознания, отождествляющего я и не-я. Значит, историческое явление Христа отмечает очень важный момент духовного становления человеческой ментальности – появление личности или хотя бы предпосылки к тому, чтобы осознавать себя как личность. Отметим еще раз: это V - IV вв. до н.э. – время предшествующее эпохе эллинизма.

Дальнейший монолог Иова столь же замечателен. Он фактически пытается говорить Богу, что был сделан хорошо и Тому незачем его ломать. Это похоже примерно на то, как сосуд говорил бы горшечнику, что ладно вылеплен и за это требует бережного отношения.

Страстность Иова вызывает почти гнев его друзей. Софар Наамитянин склонен думать, что раз страдание Иова столь велико и дух его столь непримирим, то, вероятно, есть тайные пороки, за которые он и несет кару: "Итак знай, что Бог для тебя некоторые из беззаконий твоих предал забвению".

Отвечая, Иов фактически повторяется, но все более и более углубляет свою мысль. Не мысль даже, а эмоциональное ее переживание. В этом своем поиске Иов, действительно, фактически говорит с Богом на равных. Он задает вопросы:

1) как же так высшая мораль не согласуется с человеческой: "посмешищем – человек праведный, непорочный";

2) если уж он поставлен в столь невыносимые условия, если на него наложена карающая рука Бога, то он хотел бы говорить со своим Судией, а не с людьми этой же дланью не испытанными, следовательно ничего не понимающими в этом деле: "Надлежало ли вам быть лицеприятными к Нему и за Бога так препираться? Хорошо ли будет, когда Он испытает вас?"

3) оправдание ищется только перед Богом, поскольку перед людьми Иов и так невиновен (по человеческим меркам), но чтобы отстоять себя перед Ним, нужно Его присутствие, а его нет: "Вот, Он убивает меня, но я буду надеяться; я желал бы только отстоять пути мои перед лицем Его! И это уже в оправдание мне, потому что лицемер не пойдет перед лице Его!" Иов пытается встретиться с Богом как с личностью. Но для такой потребности уже надо ощущать личностью себя;

4) как можно было возложить на человека – это слабое, сотворенное существо – ту ответственность духа, которую возложил Бог, и при этом оставить его одного без надежды на спасение: "А человек умирает и распадается; отошел, и где он? Уходят воды из озера, и река иссякает и высыхает: так человек ляжет и не станет; до скончания неба он не пробудится и не воспрянет от сна своего".

Идея Воскресения и Спасения еще неизвестна Иову. Но от того, может быть, его прозрения глубже, они не "замусорены" сегодняшними легковесными представлениями многих христиан о "загробном бытии", на самом деле являющимися модификацией египетской прирученной смерти, растянутого до бесконечности автоматического существования. Между тем, воскрешение во плоти, но в духовном теле – это вневременной процесс, а не событие, приуроченное к какой то точке в потоке истории отдельного человека или всего человечества.

Иов не питает подобных "египетских" иллюзий. Оттого вопросы его напоминают вопросы Экклесиаста и звучат возвышенно-трагически.

Елифаз в своем возражении Иову дойдет до очень точных слов об изначальной греховности человека, перед которой меркнут все вопросы "почему?": "Что такое человек, чтоб быть ему чистым, и чтобы рожденному женщиною быть праведным?" Но Иов и не говорит о безгрешности, он говорит о сближении с Богом, о разделении с ним ответственности бытия: "Заступись, поручись Сам за меня перед Собою! иначе кто поручится за меня?" И снова: своими силами человеку не спастись. Египтяне, например, этого еще совершенно не знали. Действия и суд их богов совершенно автоматичны. Следует лишь соблюдать определенный ритуал. Позже приходит мысль, что нужно быть праведным – и все будет в порядке. Но Иов свидетельствует: нет, ничего автоматически не случится, ничто не сдвинется там, на небесах, Бога нельзя "обязать" никакой системой поведения. Его можно, "обязать" лишь своим безысходным предельным страданием, столь глубоким, что из бездны этого отчаяния, сбрасывая все благочестивые маски (впрочем, самые невинные и неосознаваемые человеком маски) ты даже восстаешь на Него, того, которого ты предельно любиш ь. Его можно "обязать" лишь отчаянием, одиночеством и любовью. Почему? Потому что подлинная любовь – часть мировой гармонии, подлинная любовь не может быть разрушена. А Бог и есть Творец этой гармонии, этого священного миропорядка, этой любви, движущей мирами. Он не откажется и не откажет. Бога можно обязать любовью и страданием. Но человека – нельзя (этого Иов, впрочем, сделать и не пытается). Человека нельзя, потому что он не есть творец мировой гармонии, и он не ответственен за нее. Ответственен лишь постольку, поскольку чувствует себя причастным Богу. И вот во Христе, в соборном единстве (где двое или трое собраны во имя...) действуют те же закономерности – там можно обязать человека любовью и страданием. Вне собора – нельзя.

Итак, Иов пытается Бога "обязать": "Земля! не закрой моей крови, и да не будет места воплю моему. И ныне вот на небесах Свидетель мой, и Заступник мой в вышних! Многоречивые друзья мои! К Богу слезит око мое. О, если бы человек мог иметь состязание с Богом, как сын человеческий с ближним своим!" Иов, кстати, и достигает того, о чем мечтает: он действительно вступает в состязание с Богом, но это состязание любви.

Друзья Иова, не понимающие, что в этом именно отношении любви, где ничто не делится и не умаляется, как бы ни было широко поле приложения духовных сил Бога ли, человека (скольких бы еще он ни любил, все рано, если любит, то любит уникально – именно меня, здесь и сейчас), задают казалось бы роковой вопрос: "О ты, раздирающий душу твою в гневе твоем! Неужели для тебя опустеть земле, и скале сдвинуться с места своего?"[5] В том-то и дело, что в отношении любви – сдвинуться. Они фактически говорят ему: знай свое место, как будто Бог это "равнодушная природа" или человек, у которого в хозяйстве есть вещи дорогие и любимы и есть всякий хлам, пригодный разве что на выброс. У Бога по его абсолютной творческой мощи, зиждящей гармонию мира нет и не может быть первостепенных и второстепенных. У Бога нет нашего представления об иерархии и смешно Его упрекать, что "хороший" кувшин Он бережет хуже, чем "плохой". Это достояние человеческой морали. Господь в конце Книги Иова гневается на друзей праведника за то, что они судили о Нем не так верно, как раб Его Иов. В чем неверно их суждение? – В том именно, что они не понимали Бога как абсолютное, в том числе абсолютно любящее начало, которое можно "обязать" лишь страданием и любовью.

Иов, впрочем, в боли своей по-человечески мечется, пытается найти поддержку в ближних, тем более, что у нас все время присутствует ложный посыл: раз они люди, то способны лучше меня понять и разделить муку жизни. Смешно, Бог – не человек, но Творец этого мира, наделенный абсолютным пониманием. Бежать от Него со своими бедами и сомнениями к людям – абсурдно. Тем более, что проблема не в понимании, а в способности соответствовать этому пониманию. Но Иов, воспроизводя заблуждение любого человека, просит: "Помилуйте меня, помилуйте меня вы, друзья мои, ибо рука Божия коснулась меня. Зачем вы преследуете меня как Бог, и плотью моею не можете насытиться?" И тут же фантастический, экзистенциальный выход, прямое обращение к Христу, еще не пришедшему, но уже прозреваемому[6]: "А я знаю, Искупитель мой жив, и Он в последний день восстановит из праха распадающуюся кожу мои сию, и я во плоти моей узрю Бога".

И все же перед нами еще дохристианское сознания, нетвердое в представлении о личности человека. Поэтому, призывая Бога, Иов еще не понимает его человечности, не понимает, что и обращаться к нему надо как к человеку, а отсюда страх, ужас, отчаяние: "Неужели Он в полном могуществе стал бы состязаться со мною? О, нет! Пусть бы Он только обратил бы внимание не меня. Тогда праведник мог бы состязаться с Ним, - и я навсегда получил бы свободу от Судии моего. Но вот я иду вперед – и нет Его, назад – и не нахожу Его; делает ли Он что на левой стороне, я не вижу; скрывается ли на правой, не усматриваю". Отсюда же вопросы, на которые еще дохристианское сознание, не понимающее личности, не может дать ответа: откуда такое страдание в мире, откуда зло? "В городе люди стонут, и душа убиваемых вопит, и Бог не воспрещает того". – Бог не причастен к злодеяниям, творимым людьми, ибо, дав им свободу воли, Он переложил на них ответственность за совершаемое. Если бы Он теперь вмешался, то человек из свободной личности, которая сама выбирает и несет ответственность за свой выбор, превратился бы в марионетку.

Упорство Иова вызывает раздражение Елиуя, сына Варахиилова, еще молодого человека, потому очень категоричного и фанатически верящего в свою правоту, еще не испытанную жизнью. Он говорит, в частности, замечательную вещь. Пытаясь дать ответ Иову, он совершенно сознательно собирается говорить от имени Бога, что, конечно же выглядит несколько смешно, хотя и очень возвышенно: "Дух Божий создал меня, и дыхание Вседержителя дало мне жизнь. Если можешь, отвечай мне и стань передо мною. Вот я, по желанию твоему, вместо Бога". Он как бы хочет сделать то, о чем просил Иов – придти к нему как Человек, с которым несчастный мог бы судиться. Такой заменитель Христа очень соблазнителен. Но суть в том, что тут не может быть никакой замены и подмены. Никто не может говорить от имени Бога, кроме вдохновленного Им пророка или Сына Его единородного. Короче говоря, подобные функции берутся по благодати, а не возлагаются на себя по честолюбивому вдохновению.

После слов Елиуя к Иову, наконец, обратился Бог ("из бури", как сказано в книге). Речь его была длинной и сводилась, в сущности, к одному : "Кто сей, омрачающий Проведение словами без смысла?" Однако, характерно само признание, что Проведение "омрачнено". Бог не может передать даже праведнику всей полноты знания и понимания мирового целого, в котором многое выходит за рамки человеческого. Он и не пытается разъяснять. Он только рисует этот контраст: ничтожность человека перед лицом загадочного и беспредельного мира, тайны Творения и с другой стороны значимость страдания, любви Иова и самого Иова. Ведь Сам Бог – абсолютно запредельная сила – приходит к нему, откликается. В сущности, перед нами признание в Любви.

Именно поэтому Иов, отвечая, говорит так, как будто все сомнения его разрешены: "Знаю, что Ты все можешь, и что намерение Твое не может быть остановлено. Кто сей, помрачающий Проведение, ничего не разумея? – Так я говорил о том, чего не разумел, о делах чудных для меня, которых я не знал. Выслушай, взывал я, и я буду говорить и что буду спрашивать у Тебя, объясни мне. Я слышал о Тебе слухом уха; теперь же мои глаза видят Тебя; поэтому я отрекаюсь и раскаиваюсь в прахе и пепле".

 

 

---

[1] Жуковский, который великолепно это понимал, в своем стихотворении "На кончину королевы Виртембергской" скажет о страдании матери, потерявшей любимую дочь:

Она с одним лишь небом разделима...

Что ей сказать дерзнет язык земной?

Что мир с его презренным утешеньем

Перед ее великим вдохновеньем?

[2] Можно сказать, что в страдании он одержим тем, что потом Платон назовет священной манией, открывающей человеку истинный путь к Богу. Иов вдохновлен.

[3] Друскин Я. Грех// Искусство Ленинграда. 1991, № 8. С. 55.

[4] И тут коренная ошибка, потому что как бы человек ни понимал, он понимает все равно абстрактно и ничего разделить с тобой не способен. Про то Тютчев и сказал: когда на то нет божьего согласья, как не страдай она, любя, душа, увы, не выстрадает счастья, но может выстрадать себя.

[5] Кстати, не случайно, вероятно, в Евангелии Христос использует именно образ скалы, сдвигающейся со своего места по вере верующего.

[6] В чем суть явления Христа. Помимо прочего, что человек не может любить абстракцию. Телесный человек любит телесного же, конкретного человека.