Кирилл Козлов: Добрый день, Григорий, очень рад нашей встрече! Благодарю тебя за то, что смог уделить время для нашей беседы. Не мог бы ты вначале немного рассказать о себе и своей замечательной семье?

 

Григорий Хубулава: Здравствуй, Кирилл! Всегда рад нашему общению. Спасибо тебе за благожелательные слова! Семья у меня целиком медицинская. Папа – сердечнососудистый хирург, мама – педиатр. Они оба работают в Военно-Медицинской Академии. Брат Алексей также учится на медика; получается, что я единственный член семьи, избравший иной путь. Впрочем, объясняется это довольно просто: с точными науками я не дружу. ( Улыбается. ) Я хочу сказать, что мне безумно повезло. Меня воспитывала мамина бабушка, она дала мне самые главные вещи, в числе которых – первые представления о Законе Божьем. Я родился в нашем городе, много раз менявшем названия, но судьба сложилась так, что более 13 лет прожил в Сертолово, там же закончил общеобразовательную школу. Сейчас постоянно живу в Петербурге. Окончил философский факультет Университета, продолжил обучение в аспирантуре и совсем недавно защитил кандидатскую диссертацию на тему «Гносеологический аспект поэтического текста».

 

К. К.: Должен сказать, что избранная тобой тема довольно сложна! Прими мои поздравления. Скажи, а когда и как ты обратился к поэзии?

 

Г. Х.: Ты знаешь, все началось с того момента, когда родители начали читать мне разнообразные стихотворные тексты: Чуковский, Маршак и так далее. Но я должен сказать, что в плане восприятия поэзии одним из первых сильных впечатлений стала для меня поэма Лермонтова «Мцыри». Помню, отец однажды познакомил меня с «Мёртвыми душами» и сказал – посмотри, как можно описывать человеческие характеры, окружение, детали. Мне пришлось по душе то литературное направление, которое принято называть «страшными историями»: Гоголь, Эдгар По, некоторые другие авторы. ( Смеётся. ) Примерно в 11 – 12 лет мои множественные впечатления стали приобретать рифмованную форму выражения. Я очень благодарен своим родным и близким за то, что они позволили мне развивать это творческое начало и поддерживают меня по сей день.

 

К. К.: Это здорово! Я знаю множество примеров, когда по тем или иным причинам творчество не поощряется родными и близкими. Трудно представить себя в подобной ситуации, но эту тему мы развивать не будем. Сколько у тебя на данный момент вышедших сборников?

 

Г. Х.: Ровно столько, сколько пальцев на одной руке. Я перечислю их названия: «Бенгальский огонь», «Придуманный полёт», «Утешение», «Клубок» и «Точка опоры». Редактором моих первых книг выступила член Союза писателей России Ирэна Андреевна Сергеева. Я благодарен ей за проведённую работу. Это была точка отсчёта. Должен сказать тебе такую вещь – начиная свой путь в профессиональной литературе, я в полной мере ощутил на себе всю сложность и несправедливость всяких надуманных условностей, проистекающих, прежде всего, из распада Союза писателей СССР. Сейчас существуют две конкурирующих организации, которым с трудом удаётся о чём-либо договориться: Союз писателей России и Союз писателей Санкт-Петербурга. О ряде других организаций, объединяющих «настоящих» писателей, даже нет смысла говорить. Думаю, тебе известен весь расклад даже лучше, чем мне. И творческий человек порой испытывает давление с разных сторон, тем не менее, одинаково мотивирующих свои странные поступки: «Не ходи в его песочницу, в моей песок лучше».

 

К. К.: Я считаю, что это в какой-то степени даже оскорбительно. Я, к примеру, состою в Союзе писателей России, но никого не агитировал вступать именно туда. Человек должен сам разобраться в ситуации и понять, что ему нужно.

 

Г. Х.: Но ведь не все же разделяют твою точку зрения, правда? Про себя могу сказать, что на данный момент не состою ни в одной писательской организации. Судьба сводила меня с разными людьми, например, с Алексеем Геннадьевичем Машевским. Я участвую в его проектах, в Интернет-проекте «Folio Verso». Машевский руководит литературным объединением при Фонтанном доме, и там, как, впрочем, и во многих других объединениях есть люди, которым небезразлична судьба русского слова.

 

К. К.: Каково же твое кредо? Что тебе интересно делать в поэзии?

 

Г. Х.: Ты знаешь, я для себя уяснил одну довольно простую вещь. Всё, что я хочу сказать о себе и о мире, в котором живу, можно выразить в размышлениях о какой-либо мелочи. О разбившейся чашке, о сточенном карандаше, о «плаще, висящем на гвозде». Мне кажется, в этой теории маленьких прекрасных мелочей кроется смысл самой поэзии. Но одновременно с этим есть один важный момент. Например, в поэзии Мандельштама присутствует та традиция, которую принято называть «тоской по мировой культуре»: в его стихах постоянно появляется Моцарт, Шуберт, аллюзии на Шекспира, египетские пирамиды и прочее. И это – потрясающе, но в том смысле, что Осип Эмильевич был в своём роде первопроходцем. На любого человека, попытавшегося сегодня пойти по этой дороге, могут посмотреть косо. Лично я опасаюсь прямых аллюзий. Это примерно то же самое, как если, скажем, мы с тобой сидим в соответствующей компании и тут входит незнакомый, явно нервничающий человек, садится рядом и произносит следующую фразу: «Вы знаете, а у меня высшее образование». ( Смеётся. ) Понятно, что он искренне хочет чем-то нас удивить, но не совсем понимает, что для нас определённый этап уже пройден.

 

К. К.: Скажи, а тебя часто критикуют?

 

Г. Х.: А как без этого?

 

К. К.: За что же?

 

Г. Х.: Помнишь, Ахматова как-то сказала – что это за поэт, у которого нет темы? Меня чаще всего критикуют за то, что в моих стихах наблюдается некая тематическая эклектичность. Виной тому, я полагаю, недостаточный жизненный опыт. К тому же я кидаюсь на всё. Подобно геологу, ставлю на карте точки. Вот здесь я был. И здесь тоже. И это, кстати, не означает, что я обнаружил что-либо ценное.

 

К. К.: А может быть, так и надо – метод проб и ошибок? К тому же у самой Ахматовой поэзия и без темы, и без героя.

 

Г. Х.: Возможно, ты прав. Просто в дополнение к сказанному я хотел бы вспомнить известные слова: «Мы в ответе за тех, кого приручили». И мы также в ответе за то, что мы написали. Все мои мысли проистекают из этого тезиса. Именно вследствие того, что искусство – это, прежде всего, ответственность, нужно бесчисленное количество раз думать и бесчисленное количество раз сомневаться. Ты прекрасно знаешь, сколько чудовищно слабого материала люди выбрасывают сейчас в пространство культуры. Можно ли себе позволить делать тоже самое? Думаю, что нельзя. Лично для себя я понял и такую важную вещь. Теперь мне хочется собирать свои стихи не просто в хронологическом порядке – что написано, скажем, с 2005 по 2009 год. Мне хочется, чтобы под обложкой была история . История конкретного переживания. Не знаю, каков будет конечный результат одной моей задумки, но сейчас я работаю над новым сборником стихов, он имеет рабочее название «Признаки жизни». С одной стороны, признаки жизни –подтверждение самой жизни. С другой стороны, это будет конкретная история страха и его преодоления. Дело в том, что мы рано или поздно должны закончиться . И мы должны быть достойными того, чтобы продолжиться. Хотя я понимаю, что говорю немного странные слова, ведь продолжения достойны абсолютно все люди, живущие на этой земле; однако меня волнуют этапы жизни моего конкретного лирического героя. В жизни должно быть всё. И страх, и боль, и лишения. Если изъять те моменты, которые нам не столь любезны , то она превратится в некую пугающую статичность.

 

К. К.: Согласен. Скажи, каковы границы применения поэтической мысли?

 

Г. Х.: Интересный вопрос. Ты, очевидно, имеешь в виду то, что поэты часто наделяют себя некими дополнительными функциями и пишут о тех событиях, которые в реальности не были ими прожиты и познаны?

 

К. К.: Именно.

 

Г. Х.: Скажем, люди, повидавшие реальные вооруженные конфликты, имеют полное право сказать нам с тобой, что мы не можем писать стихи о войне. И они будут правы. Но мы тоже по-своему правы! Ведь поэт наделён способностью чувствовать обострённо. И есть такие моменты, когда он просто не может заглушить свой внутренний голос. Поэтому он искусственно помещает себя в экстремальную ситуацию (что, кстати, довольно болезненно!) и выходит почти по Станиславскому – «"я" в предлагаемых обстоятельствах».

 

К. К.: То есть, поэт является постоянным заложником своей избранности.

 

Г. Х.: Я думаю, что поэт скорее является заложником созданного им самим образа. Здесь необходимо обратиться к устойчивой культурологической проблематике маски. Если человек для передачи собственных мыслей выбирает какую-либо маску, то ему впоследствии очень трудно отделить себя от неё. Они становятся единым целым. Бодлеру было никак не уйти от маски циника, презирающего жизнь на земле; глубокому поэту Блоку – от темы балаганчика, где вместо крови течёт клюквенный сок. Поэты почти всегда мистификаторы. Помнишь, как Ахматова однажды написала: «Муж хлестал меня узорчатым, вдвое сложенным ремнём»; и после этого на Гумилёва обрушивалась волна праведного гнева, а он не знал, что на это возразить. Или у того же Блока: «Я крепко сплю, мне снится плащ твой синий , в котором ты в сырую ночь ушла ...». А Любовь Менделеева недоумевает, о каком плаще идёт речь, ведь в реальной жизни супруг ей такового не дарил.

 

К. К.: Слушаю тебя и вспоминаю слова Владимира Соловьёва об Александре Пушкине: «Пушкин, лично никогда, ни в эту эпоху, ни прежде, ни после, не требовал ни от самого себя, ни от других того глубокого и полного нравственного перерождения, к которому он, однако, был-таки волей-неволей трагически приведён в три последние дня своей земной жизни; но за десять с лишком лет до того вопрос о духовном перерождении, о вырванном языке и о вынутом сердце, - всё, что изображено во второй половине стихотворения "Пророк", не имело и не могло иметь у Пушкина прямого автобиографического значения». Григорий, ты являешься автором ряда статей на философскую тематику. В частности, тобой написана статья о Павле Флоренском и даже в социальной сети «В Контакте» создана специальная группа под названием «Павел Флоренский. Человек, опередивший страшный век». Так зацепило?

 

Г. Х.: Да. По моему мнению, среди русских религиозных философов личности, равной отцу Павлу, нет. Математик, физик, лингвист, поэт, теоретик искусства, архитектор, богослов… В общем, человек эпохи Возрождения. Я стал размышлять и писать о нём. При этом каждый из нас не способен в полной мере познать масштабы этой личности. Я ничего не смыслю в математике и физике, значит, уже упустил два важных звена в его миропонимании. А вот его вклад в историю искусства мы можем оценить оба. Как тебе известно, Флоренский занимался изучением теории обратной перспективы в иконописи. Все знают распространённый философский тезис: если долго всматриваться в бездну, бездна будет всматриваться в тебя. И мало кто задумывается о том, что каноническая икона как инструмент созидания может делать и делает то же самое. Я очень люблю труд «Столп и утверждение истины». Это замечательная книга! Мне близка она тем, что это не очередной образец классического европейского умствования с неподъёмным для среднестатистического читателя объёмом терминологии. Это перенесение своих философских метафизических воззрений в глубоко интимную сферу. «Столп» - разговор с другом в эпистолярной форме. Опять-таки, существовал этот друг в реальности или нет, мы можем только догадываться. В истории мировой философии нечто подобное делали Блаженный Августин, Пьер Абеляр, Хосе Ортега-и-Гассет, Ролан Барт. Но Флоренский – отдельная плоскость человеческой мысли. Моя статья, о которой ты упомянул, посвящена теургической концепции философии Флоренского. Теургия – это, как известно, боготворчество, творение с Богом. Флоренский говорит о том, что Вселенная создавалась Богом только по тем законам, которые человек способен познать, однако сделать он это способен лишь в случае, если откажется от доминирования собственной личности в процессе познания. В этом есть огромный смысл – знание и талант даются нам именно через ограничения. Многие физики, начиная с Эйнштейна, вне зависимости от собственных религиозных воззрений, признавали, что создание собственных «теорий всего» возможно только благодаря некоему, непознанному соавтору. И это вполне логично. Считается, что закон Всемирного тяготения открыл Ньютон. Но ведь этот закон существовал и ранее, а он его просто зафиксировал, верно? Думается, в этом и есть задача каждого из нас. Таким образом, Флоренский перебросил мостик между Афинами и Иерусалимом – между наукой и богословием – прославив нашу страну и нашу нацию.

 

К. К.: Жаль, что впоследствии страна пошла по иному пути – не боготворческому, а богоборческому.

 

Г. Х.: Меня всегда это приводило в крайнее замешательство. В конкретном случае с Россией богоборчество было невероятно жестоким – настоящее выжигание калёным железом. Причём, когда этого требовала ситуация, русские православные традиции невероятно быстро вспоминались и применялись. 1941 год, Вермахт стоит под Москвой. Вся гитлеровская верхушка уже видит себя на Красной площади. И вдруг советская пропаганда озвучивает в небывалом количестве имена русских национальных героев: Дмитрий Донской, Александр Невский, Михаил Кутузов и даже Фёдор Ушаков. А сам Иосиф Виссарионович Сталин обращается к народу совсем неатеистическим образом: «Братья и сестры». Стало понятно, что на одной голой идее великой пролетарской революции эту страшную войну не выиграть. Требуется некое воззвание к отечественному генетическому коду. И народ отреагировал. И выиграл эту войну. Но как можно так обращаться с национальным достоянием – Верой? Как можно вытравливать её из души, а затем, когда рак на горе свистнет, проводить вынужденную ускоренную реставрацию?

 

К. К.: Ответа на подобные вопросы нет. И, как ты справедливо отметил, слава русскому народу, победившему в этой войне – точнее, не победившему, а выстоявшему, поскольку война не знает ни победителей, ни проигравших. Эта тема невероятно объёмна, поэтому я предлагаю вернуться непосредственно к твоему поэтическому творчеству. Оно уже отмечалось рядом наград, и мне бы хотелось, чтобы ты рассказал о вручении тебе в 2001 году литературно-художественной премии «Петрополь», которая существует с 1999 года и за эти 10 лет стала значимым событием в нашем славном городе. Её лауреатами в разные годы становились такие известные люди, как Олег Басилашвили, Алиса Фрейндлих, Резо Габриадзе, Константин Кинчев – перечислять можно довольно долго.

 

Г. Х.: Спасибо тебе большое за вопрос! Когда судьба свела меня с учредителем премии, общественным деятелем, поэтом, драматургом Николаем Якимчуком, он предложил мне выдвинуться на премию следующим образом – в рамках специальной аудио-серии «Голоса Петербурга». Авторы читают собственные стихи, либо им в этом помогают профессиональные актёры. Так я познакомился с Натальей Даниловой, которая известна массовому зрителю ролью лейтенанта Синичкиной в сериале Станислава Говорухина «Место встречи изменить нельзя». Итогом нашей совместной работы стала музыкально-художественная композиция «Утешение», состоящая из нескольких стихотворений. Эта композиция и получила данную премию – мы вдвоём стали лауреатами 2001 года. Премия «Петрополь» является настоящим культурным событием в том плане, что она сводит друг с другом талантливых людей, а не просто тусовщиков. Так я познакомился, например, с Юрием Шевчуком.

 

К. К.: И каковы впечатления?

 

Г. Х.: Если сказать коротко: человек без всякого налёта звёздности. А если поподробнее, то это человек, состоящий как бы из двух ипостасей. Одна сторона его характера – чисто ленонновская фактура – любовь, спокойствие и мир во всём мире. И я должен сказать, что это не просто слова, а реальная миротворческая деятельность, причём, с огромным риском для себя и своей команды. Шевчук выступал в Грозном – в таких случаях можно ждать пули, откуда угодно. Возможно, он слишком наивен для своего возраста, однако именно эта наивность позволяет ему искренне верить в то, что отдельная позиция человека, выраженная в чём угодно – в музыке, в поэзии, в живописи, – действительно может изменить наш мир к лучшему. Это прекрасно. И вторая составная часть его характера полностью противоречит первой. Он одновременно и пацифист, и отчаянный борец. Он яростно борется с попсовой концепцией «пипл хавает» , с употреблением в непомерных дозах глупого, поверхностного шоу-продукта. Мне приятно, очень приятно познакомиться с этим человеком.

 

К. К.: Я знаю, что у тебя есть стихи, посвященные Юрию Шевчуку. Думаю, наилучшим завершением нашей сегодняшней беседы будет именно твоё поэтическое слово, ты со мной согласен?

 

Г. Х.: О, да! (Улыбается.) Кирилл, спасибо тебе за этот разговор. Я хотел бы пожелать тебе и всем тем, кто прочтёт эти строки, на мой взгляд, самого главного: жить, не отвергая возможности своего индивидуального выбора. Жить и прислушиваться к своей совести. И мне кажется, что эта дорога точно не заведёт нас в тупик. А теперь я хотел бы прочесть стихотворение, о котором ты упомянул.

 

 

* * *

Юрию Шевчуку

Рос до седьмых небес запретов частокол,

А нам заткнули рты и заложили уши.

Мы с детства, как в войну, играли в рок-н-ролл,

Пытаясь защитить ещё живые души.

 

И в дым, и в темноту среди неровных стен

К тем, кто найти своей дороги не сумели

Летели голоса, больнее всех измен,

Взрывая сердце им, кричали, звали, пели.

 

Я – сын унылых лет – гляжу на циферблат,

И свой упрямый долг мне возвращает время

Слепых поводырей, решётчатых палат,

Тех, кто не позабыл своё немое бремя.

 

Вы научили нас и говорить, и петь,

Но тонет в тишине счастливой чьё-то горе.

Мы новые века научимся терпеть

И обыграем смерть в своём неловком споре.

 

Взамен запрета к нам приходит произвол,

Но мы перед судьбой не запираем двери

И нам не проиграть, играя рок-н-ролл,

В единственном пути к своей забытой вере.

 

---

[1] Данный диалог является частью готовящейся книги Кирилла Козлова «Магия произнесённых слов». В неё войдут избранные беседы с деятелями современной отечественной культуры, записанные в период с 2005 по 2010 год. (Примечание редакции.)