Одной из интереснейших и недостаточно разработанных в литературе по истории и социологии науки является проблема культурных ресурсов, использовавшихся для легитимации новых научных практик в эпоху интеллектуальной революции XVI – XVII столетий. Особый интерес в этом плане представляет ситуация в Англии, хотя бы по причине того, что английские ученые внесли огромный вклад как в развитие нововременной науки, так и в процессы ее институализации и социализации. Как правило, исследователи делают акцент на значимости пуританской этики для многих групп английских интеллектуалов начала Нового времени, одобрявших и поддерживавших «экспериментальную натурфилософию», или, как выразился С. Шейпин, «the new cultural forms of empirical and experimental natural philosophy»[2].

Однако, при всей значимости протестантского дискурса для институализации нововременной науки в Англии, этот фактор был отнюдь не единственным, а возможно даже и не самым главным[3]. Другим фактором, значимость которого еще предстоит оценить в дальнейших исследованиях, является изменение представлений об образе жизни, характере воспитания, занятиях и поведенческих стереотипах тех индивидов, которых традиционно называли джентльменами. Акцент на отношении к науке и к научному образованию именно джентльменского сообщества обусловлен тем, что благородные сословия как в Англии, так и на Континенте, располагали наибольшими ресурсами, которые в принципе могли бы быть использованы для поддержания людей науки и социальной легитимации профессионального изучения природы. Иными словами, суть вопроса сводилась к следующему: как социальная роль (или маска) джентльмена соотносилась с различными культурными практиками, имевшими то или иное отношение к формированию новой науки в Англии XVI – XVII вв.?

Почему этот вопрос так важен в историко-научном плане? Прежде всего, потому, что сторонники новой натурфилософии были крайне озабочены соответствием их системы ценностей и поведенческих стереотипов принятой системе ценностей и образу жизни джентльменов. Иными словами, требовалось доказать, что исследование природы есть занятие, достойное благородного сословия, т. е. представить натурфилософскую практику как genteel (изысканно-благородную). Вместе с тем, перед адептами новой натурфилософии стояла и другая задача: продемонстрировать, что она – не просто иная форма традиционной, но коренным образом отличается от последней. Соответственно, новые натурфилософы – не чета прежним. Без решения этих задач процесс институализации науки в Англии был бы невозможен, поскольку профессиональное изучение природы в социо-культурном аспекте оставалось бы тогда непрестижным делом чудаковатых философов или людей не способных к полезной для государства деятельности. Более того, в известном смысле первая из названных задач окончательно не решена до сих пор, и не только в Англии. Если же обратиться к концу рассматриваемого здесь периода, то, как будет показано далее, научные исследования, хотя и обрели в джентльменском сообществе известную легитимность, однако, весьма ограниченного свойства.

В литературе по истории и социологии науки получило широкое распространение мнение, сформировавшееся в рамках структурно-функционалистских социологических подходов, будто именно в XVII столетии «некоторые люди … впервые стали считать себя учеными, полагая, что эта роль является уникальной и сопряженной с особыми обязанностями и возможностями»[4]. На мой взгляд, ситуация была скорее прямо противоположной.

Действительно, кто такой человек науки на заре Нового времени? Вопрос трудный. Ответ на него потребовал бы специального исследования. Здесь же замечу только, что он не был scientist в современном смысле слова. Да и сам этот термин пришел в английский язык только в XIX столетии, а его французский эквивалент – un scientifique – получил широкое распространение и того позже, в начале XX в. Не приходится говорить и о какой-либо ясной социо-культурной роли человека науки в эпоху интеллектуальной (в более популярной, но, на мой взгляд, менее точной терминологии – научной) революции Нового времени, поскольку в этот период отсутствовали какие-либо социальные механизмы поддержки профессиональной научной деятельности. Как справедливо заметил С. Шейпин, «даже минимальный организующий принцип для какой-либо трактовки понятия “человек науки”, а именно: человек науки – это тот, кто занимается изучением Природы, оказывается, если вдуматься, весьма проблематичным»[5], хотя бы потому, что в рамках различных культурных практик (натурфилософия, натуральная история, алхимия, математика и т. д.) концепции «природы» и «природознания» понимались по-разному. Но самое главное – изучение природы не стало в рассматриваемый период самоценным видом человеческой деятельности (по крайней мере, для социальной элиты Англии и других европейских стран). Об этом в начале XVII -го столетия заявил Ф. Бэкон (F . Bacon; 1561 – 1626): «… даже в числе тех, кто занимался естественной философией, она едва ли имела хотя бы одного вполне свободного и полностью отдавшегося ей человека (особенно в недавние времена), разве только нам укажут на пример какого-нибудь монаха, размышляющего в своей келье, или знатного вельможу в своем поместье; естественная философия сделалась как бы переходом и мостом к чему-либо другому»[6].

И тем не менее, в Англии XVI – XVII столетий произошли некоторые важные в контексте темы данной статьи процессы, способствовавшие в итоге социализации и институализации «новой науки»: во-первых, понятия «джентльмен» и «ученый» обрели новые грани, что позволило людям науки в какой-то мере вписаться в социальную нишу, предназначенную для хорошо образованных людей, а во-вторых, людям науки удалось-таки найти новые источники одобрения и поддержки своей деятельности за рамками «genteel society».

Цель настоящей работы – показать, что, в отличие от широко распространенного мнения (см. приведенную выше цитату из монографии Д. Бен-Дэвида), человек науки не был «естественным» компонентом социо-культурного ландшафта раннего Нового времени, т. е. эпохи так называемой «научной революции». Индивид, изучавший природу, делал это в рамках тех или иных традиционных социальных ролей (клерка, секретаря, торговца, священнослужителя, тьютора, врача, университетского профессора и т. д.). Однако эти роли не оставались неизменными. Далее я ограничусь рассмотрением процесса трансформации социальной роли джентльмена в Англии XVI – XVII вв. в его соотнесенности с формированием нововременной науки. Но сначала некоторые терминологические уточнения.

 

 

КТО ТАКОЙ ДЖЕНТЛЬМЕН?

 

До середины XVI столетия в качестве общего термина, использовавшегося для характеристики высокого социального статуса человека, статуса который возвышал его над «vulgar people», в силу того, что данный человек получил от короля или представителя знати особые права, власть и привилегии, был термин nobility. Поэтому каждый, кого не относили к плебсу, считался нобилем (noble). Однако к концу столетия этот термин стали все чаще применять для обозначения титулованной знати, от барона и выше. Когда же речь шла о тех, кто не относился к простолюдинам, независимо от того, владели они титулом или нет, то использовали термины gentility или gentry. По характеристике известного английского портретиста, писателя и военного Уильяма Сегара (W . Segar; ? – 1633), «мы в Англии делим наших людей на пять сортов: джентльмены, граждане, йомены, ремесленники и работники (Gentlemen , Citizens , Yeomen , Artificers , and Labourers). Среди джентльменов первый и главный – это король, а также принц, герцоги, маркизы, графы, виконты и бароны. Последние составляют нобилитет (the Nobilitie) и именуются лордами или аристократами (Noblemen). Далее идут рыцари, эсквайры и просто джентльмены, кои могут называться Nobilitas minor» [7].

В то же время, Роберт Гловер (R . Glover; 1544 – 1588), армейский офицер, антикварий, специалист по генеалогии и геральдике, настаивая, что nobility и gentility – отнюдь не одно и то же, отмечал: gentility определялось происхождением человека, заслугами, достоинствами и образом жизни его предков, то была, так сказать, его естественная характеристика, тогда как nobility определялось его социальным положением, его личными заслугами на гражданском или военном поприще [8] и эта характеристика не зависела от заслуг его предков, в силу чего nobility, в отличии от gentility, могло быть утрачено, скажем, если человек совершал преступление [9]. У нобиля можно было за те или иные провинности отнять отцовский дом и имения, его наследников лишить титулов и земель, или, в случае изменения ситуации, вернуть отнятое, но никто не мог, как выразилась Рут Кельсо, «изменить кровь, которая текла в его жилах, сделать ее плебейской» [10]. Король мог возвести простолюдина в рыцарское достоинство, но, как говорила популярная поговорка, «The King cannot make a gentleman», т. е. gentility означало благородство происхождения, которое нельзя было ни даровать, ни отнять. Как видим, разные авторы подходили к трактовке указанных понятий по-разному [11]. Однако при всех различиях в используемой терминологии, практически все писавшие об особенностях английской социальной стратификации выделяли два типа civil nobility: nobility dative, источником которой было королевское пожалование, и nobility native, т. е. благородство по крови, по происхождению[12]. Причем последнее ценилось выше первого. Да, у достойного отца мог быть недостойный сын, но даже в этом печальном случае за последним признавали исходную предрасположенность, склонность («импетус») к добродетели и к выполнению долга джентльмена, как в мирное время, так и на войне. Величие имени предков было мощным стимулом для потомков и одновременно важным ограничителем поведения и поступков последних. Поэтому вырождение аристократии воспринималось как угроза государству.

Но даже если признать, что семена добродетели были посеяны Господом во всех людях, однако, дать плоды они могли только при надлежащем уходе, т. е. воспитании. «Происхождение еще не делает человека благородным или неблагородным (noble or ignoble), все зависит от обращения [с ним], от его воспитания и обучения, ибо если с самого детства человек обучен хорошим манерам, то и всю остальную жизнь он будет склонен поступать благородно и добродетельно. И наоборот…» [13].

Что касается nobility dative, которое даровалось монархом, то основаниями для аноблирования служили определенные личные достоинства кандидата. Как правило, во внимание принимались три обстоятельства: добродетель (virtue), причем добродетель, проявленная в конкретных делах на пользу государства, а не просто private virtue[14], образованность и богатство. Образованность (ученость) служила основанием для аноблирования для советников, священнослужителей, юристов и врачей. Выпускник университета или Inns Court получал статус джентльмена.

Не менее важным критерием было богатство кандидата, особенно учитывая имевший место в XVI столетии процесс обеднения и упадка старых знатных родов на фоне быстрого роста числа состоятельных йоменов и торговцев, скупавших конфискованные имения. «Совершенные джентльмены, – писал С. Гуаццо, – это те, которые в придачу к их благородству по рождению и к их добродетелям еще имеют значительное богатство для поддержания своего благородства» [15].

После этих вводных замечаний можно перейти к главной теме статьи.

 

 

«ЧТОБ ВОСПИТАНЬЕ СЫНА ПРОТЕКАЛО ОТМЕННО ДОБРОДЕТЕЛЬНЫМ ПУТЕМ» [16]

­­­­­­

В английской литературе позднетюдоровской и раннестюартовской эпох неоднократно отмечалось сходство между образом жизни аристократов и ученых людей («gentle and learned lives»[17]). К примеру, в Institucion of a Gentleman (1555), утверждалось, что само понятие «noble men» зародилось в среде заслуженного нетитулованного дворянства[18], одной из главных добродетелей коего стало приобщение к «matters of learning». Другие авторы, из числа неостоиков, указывая в качестве характерных такие черты характера джентльмена как его integrity и independence (имея в виду его независимость от чего-либо внешнего), а также то, что в Античности называли nil admirari– умение «ничему не дивиться», при любых обстоятельствах сохранять ясное спокойствие духа[19], – подчеркивали, что аналогичным образом и философ мало нуждается в восхищении и поддержке со стороны окружающих, не ищет внешних жизненных благ – богатства, почестей и т. п.[20] Английский переводчик Эпиктета (?????????; ок. 50 – 138), излагая взгляды древнегреческого философа-стоика[21], писал: «Характерная черта человека низкого происхождения – не ожидать ничего, ни добра, ни зла, от самого себя, но только от внешних событий. Наоборот, подлинный Философ в каждой своей надежде уповает лишь на себя».

Г. Петти (G . Pettie), переведший популярный на Континенте трактат итальянского писателя Стефано Гуаццо (S . Guazzo; 1530 – 1590) La civil conversazione[22], высказался еще более определенно: «Вы так и останетесь не настоящим джентльменом (ungentle gentlemen), если не станете эрудитом …. Только образование сделает вас человеком и благодаря ему вы станете джентльменом»[23]. Однако, не трудно заметить, что Петти описывает скорее идеальный образ джентльмена, а не констатирует реальные ценностные установки своих благородных современников.

Английские гуманисты (Т. Мор, Т. Элиот, Л. Хэмфри и др.) неоднократно подчеркивали, что образованность и ученость должны быть свойственны именно людям благородного происхождения, ибо только при наличии этих качеств они могут достойно исполнять свой долг перед страной и королем, а подлинного джентльмена легко опознать по его, как бы мы сегодня сказали, культурным достижениям[24]. В этом мнении они следовали своим итальянским единомышленникам, в частности, Б. Кастильоне (B . Castiglione; 1478 – 1529)[25].

И в Урбино, и в Лондоне полагали, что «благородный ум» должен проявлять себя прежде всего в «соединеньи знанья, красноречья и доблести». Вспомним строки из шекспировского «Гамлета»:

 

О, что за гордый ум сражен! Вельможи,

Бойца, ученого – взор, меч, язык;

Цвет и надежда радостной державы,

Чекан изящества, зерцало вкуса,

Пример примерных – пал, пал до конца![26]

 

Но Гамлет – исключение из правил. Окружавшие его аристократы подобным сочетанием личных достоинств не обладали. Поэтому в английской литературе XVI в. чаще встречаются не красочные образы «absolute gentlemen» и их условные определения, но жалобы на плохое образование английской аристократии, утверждения о невежестве знати, ее равнодушном (в лучшем случае равнодушном) отношении к знаниям и к образованию, полном нежелании погружаться «в пучину темную науки» (А. С. Пушкин). Как писал Джон Скелтон (J . Skelton; ок. 1460 – 1529), английский поэт и драматург (получивший образование в университетах Кэмбриджа и Оксфорда)

 

Noblemen born

To learn they have scorn,

But hunt and blow a horn,

Leap over lakes and dikes,

Set nothing by politics[27].

 

Почти теми же словами свое отношение к образованию выразил один аристократ в письме известному гуманисту и дипломату Ричарду Пейсу (R. Pace; ок. 1482 – 1536): «It becomes the sons of gentlemen to blow the horn nicely, to hunt skillfully, and elegantly to carry and train a hawk»[28]. И добавил: «the study of letters was for rustics»[29] и все образованные люди были нищими (хотя адресат письма, будучи весьма образованным человеком своего времени, – Пейс учился в Winchester College, в университетах Падуи, Болоньи, по некоторым сведениям, в Оксфорде, и, занимая в 1516 – 1526 должность госсекретаря и другие высокие церковные и государственные посты, – никак не был нищим). Заканчивалось письмо афористически лапидарно: «Я предпочел бы видеть своего сына повешенным, нежели образованным»[30].

Замечу – английская ситуация не уникальна. Аналогичных жалоб хватало и по другую сторону Ла Манша. Так, например, Франсуа де ла Нуе писал, что для большинства французских дворян слово «перо (plume)» означает элемент украшения шляпы и не более того[31]. М. де Монтень (M. Eyquem de Montaigne; 1533 – 1592) с сожалением констатировал, что «люди, овладевшие ими [науками], и сейчас еще (т. е. в 1570-х гг. – И. Д.) редкое исключение среди ближайших королевских советников»[32]. Еще с большим сожалением Монтень писал об учителях: «Наши учителя, … среди всех прочих людей – те, которые обещают быть всех полезнее человечеству, на деле же, среди всех прочих людей – единственные, которые не только не совершенствуют отданной им в обработку вещи, как делают, например, каменщик или плотник, а, напротив, портят ее, и притом требуют, чтобы им заплатили за то, что они привели ее в еще худшее состояние»[33].

Равнодушное и даже презрительное отношение к знанию и, как следствие, невежество знати, ее убежденность, что образованность идет рука об руку с нищетой и уместна лишь для священников и докторов (юристов и врачей), не было в XVI столетии чем-то новым. Скажем, в Кентерберийских рассказах Джеффри Чосера (G. Chaucer; ок. 1343 – 1400) упоминается о студенте, поглощенном освоением книжной учености:

 

Прервав над логикой усердный труд,

Студент оксфордский с нами рядом плелся.

Едва ль беднее нищий бы нашелся:

Не конь под ним, а щипаная галка,

И самого студента было жалко –

Такой он был обтрепанный, убогий,

Худой, измученный плохой дорогой.

Он ни прихода не сумел добыть,

Ни службы канцелярской. Выносить

Нужду и голод приучился стойко. 

Полено клал он в изголовье койки.

Ему милее двадцать книг иметь,

Чем платье дорогое, лютню, снедь. 

Он негу презирал сокровищ тленных,

Но Аристотель – кладезь мыслей ценных –

Не мог прибавить денег ни гроша,

И клерк их клянчил, грешная душа,

У всех друзей и тратил на ученье

И ревностно молился о спасенье

Тех, щедрости которых был обязан.

К науке он был горячо привязан.

Но философия не помогала

И золота ни унца не давала.

Он слова лишнего не говорил

И слог высокий мудрости любил –

Короткий, быстрый, искренний, правдивый;

Он сыт был жатвой с этой тучной нивы.

И, бедняком предпочитая жить,

Хотел учиться и других учить.

 

И в тоже время Чосер с уважением отзывается о знаниях доктора медицины, человеке отнюдь не бедном:

 

Был с нами также Доктор медицины.

С ним в ремесле врачебном ни единый

Врач лондонский соперничать не мог;

К тому ж он был искусный астролог;

Он, лишь когда звезда была в зените,

Лечил больного; и, связав все нити

Его судеб, что гороскоп дает,

Болезней он предсказывал исход, –

Выздоровления иль смерти сроки.

Прекрасно знал болезней он истоки:

Горяч иль холоден, мокр или сух

Больного нрав, а значит, и недуг.

Как только он болезнь определял, 

Он тотчас же лекарство назначал,

А друг аптекарь эту рецептуру

Вмиг обращал в пилюли и микстуру.

Они давно тем делом занимались

И с помощью взаимной наживались.

Ученостью и знаньем был богат он.

Он Эскулапа знал и Гиппократа,

Диоскорида, Цельса, Гильбертина,

Знал Руфа, Аверройса, Константина,

Дамаскина, Гали и Галиена.

Знал Авиценну, также Гатисдена.

Был осмотрителен, во всем умерен, 

Раз навсегда своей диете верен:

Питательный, но легкий рацион.

В писании не очень был силен.

Носил малиновый и синий цвет,

И шелковый был плащ на нем надет.

А впрочем, тратился он неохотно,

Со дней чумы сберег мешочек плотный;

И золото – медикамент целебный –

Хранил, должно быть, как припас лечебный.

 

Кроме того, Чосер описывает образование, получаемое сквайрами в его время и в предыдущие два с половиной столетия:

 

Сквайр был веселый, влюбчивый юнец

Лет двадцати, кудрявый и румяный.

..............................

Весь день играл на флейте он и пел,

Изрядно песни складывать умел,

Умел читать он, рисовать, писать,

На копьях биться, ловко танцевать.

Он ярок, свеж был, как листок весенний.

Был в талию камзол, и по колени

Висели рукава. Скакал он смело

И гарцевал, красуясь, то и дело.

Всю ночь, томясь, он не смыкал очей

И меньше спал, чем в мае соловей.

Он был приятным, вежливым соседом…[34]

 

Прошло лет сто после смерти Чосера. Многое изменилось в Европе, но не образование, получаемое отпрысками благородных семей. Познания придворных, окружавших и первого Плантагенета – Генриха II (правл.: 1154 – 1189), и Людовика XI Валуа (правл.: 1461 – 1483), были примерно одинаковыми, точнее, одинаково ограниченными. В XVI столетии типичный сквайр мог ответить на критику гуманистов, упрекавших его в невежестве, что книжное образование нужно скорее священнослужителям, школьным учителям, врачам, юристам (короче, всевозможным клеркам), но не дворянину. Однако – и это важный момент! – его предшественников во времена Генриха II и Людовика XI никто не критиковал за недостаточность образования. К XVI столетию ситуация изменилась. Все больше авторов настаивали на том, что аристократ должен быть полезен обществу и служить своему монарху, а для этого ему необходимы определенные знания, навыки и интеллектуальные добродетели. И эти требования исходили не от клерков, но от части (поначалу весьма незначительной) самой аристократии, главным образом, проживавшей в Лондоне.

Мысли о необходимости повышения образовательного уровня английской знати можно найти, к примеру, в трудах сэра Томаса Элиота (Th. Elyot; ок. 1490 – 1546), ученика Т. Мора, гуманиста, дипломата, много занимавшегося вопросами педагогики, переведшего на английский язык рассуждения Плутарха о воспитании детей, автора сочинения «О знании, которое делает человека мудрым»[35]. Элиот опубликовал также сочинение по медицине «Замок здоровья»[36], предназначенное для широких слоев читателей и вызвавшее протесты медиков, которые видели в нем подрыв своей профессии.

Другой пример – сэр Хэмфри Гильберт (H . Gilbert; ок. 1539 –1583) – авантюрист, путешественник, активный участник колонизации Сев. Америки, усмиритель Ирландии, сводный брат знаменитого Уолтера Рэли (W . Raleigh; ок. 1554 – 1618)[37]. В 1573 г. Гильберт представил Елизавете I план основания в Лондоне Академии Королевы Елизаветы для обучения молодежи из аристократии и джентри военному и морскому делу[38] с углубленным изучением математики и натурфилософии, а также всех «matters of action», требуемых «современной практикой в военное и в мирное время … для службы стране»[39]. Это предложение предвосхитило более чем на два десятилетия проект, затем реализованный в виде Gresham College.

При Генрихе VIII (правл.: 1509 – 1547), весьма, кстати, образованном монархе, воспитанном в духе придворной культуры итальянского Ренессанса, отпрыски титулованного дворянства стали учиться в университетах, в регистрах которых появились имена представителей семейств де Греев, Мэннерсов, Сесилов, Деверо и др. К примеру, в период с 1525 по 1600 г. шесть представителей семейства Говардов обучались в Оксфорде и в Кэмбридже. А в окружении Елизаветы I (правл.: 1558 – 1603), трудно найти представителя титулованной знати, не учившегося в университете. Ограничусь лишь двумя примерами.

1. Уильям Сесил, 1-й барон Берли (W . Cecil , 1 st Baron Burghley; 1521 – 1598), глава правительства при Елизавете I, госсекретарь и лорд-казначей Англии, учился в Кэмбридже, затем продолжил свое образование в Грейс-инн. Его вторая жена Милдред Коук (M. Cooke, Lady Burghley; ок.1525 –1589), переводчик и поэтесса, считалась одной из самых образованных женщин Англии. Сестра Милдред, Анна, вышла замуж за лорда-хранителя Большой печати и впоследствии лорда Канцлера сэра Николаса Бэкона (N . Bacon; 1509 – 1579), отца Френсиса Бэкона (F . Bacon , 1 st Viscount St . Alban ( s ); 1561 – 1626). Сын У. Сесила – Роберт Сесил, 1 граф Солсбери (R . Cecil , 1 st Earl of Salisbury; 1563? – 1612), занимавший многие высокие государственные посты при Елизавете I и Якове I (лорда-хранителя Малой печати, лорда Казначея, члена Тайного совета), учился сначала в Грейс-инн, затем в Кэмбридже и некоторое время в Сорбонне.

2. Николас Бэкон закончил Кэмбриджский университет (Corpus Christi College), затем продолжил образование в Париже, а после возвращения на родину учился в Грейс-инн. Его сын Френсис Бэкон – выпускник кэмбриджского Trinity College, учился в университете Пуатье, а затем в Грейс-инн, после чего совершил образовательную поездку по Континенту.

Замечу, что отец У. Сесила – Ричард Сесил (R . Cecil; ? – 1552) – нигде не учился, он просто был придворным. Дед Ф. Бэкона, Роберт Бэкон (R . Bacon; 1479 – 1548), также не имел никакого формального образования.

В чем причина такого изменения в отношении части английской аристократии и значительной части джентри к образованию (именно к «clerkly , bookish education»[40])?

 

 

«БЕДНЯК УЧЕНЫЙ ВОЗНЕСЕН НАД ЗНАТЬЮ!»[41]

 

Прежде всего следует отметить, что с начала XVI в. в Англии многое изменилось вследствие реформ, начатых при Генрихе VIII (правл: 1509 – 1547). По оценке С. Хантингтона, «век Тюдоров (1485 – 1603 гг. – И. Д.) стал свидетелем определенных шагов в направлении модернизации английской политической жизни, в частности, утверждения верховенства государства над церковью, роста сознания национальной идентичности и существенного усиления королевской власти и роли исполнительных учреждений» [42], при том, что «система управления тюдоровской Англии была “правительством смешанных властей” (т. е. функций), иными словами Парламент, Корона и каждый из других институтов выполнял много функций»[43].

В целях идейного обоснования новой политики в отношении Рима, Генрих VIII прибегал к помощи ученых и мыслителей, оказывая им свое покровительство. К поиску людей, владевших языками и знаниями о зарубежных странах, подталкивала и политическая деятельность Тюдоров на Континенте, которые остро нуждались в дипломатах. Первоначально протекция оказывалась иностранным гуманистам[44], а затем и английским.

В эпоху тюдоровских реформ джентри (как и представители титулованной знати) стали осознавать, что их традиционное пренебрежительное отношение к знанию и образованию может обернуться для амбициозных, но худородных клерков (как, впрочем, и для отпрысков аристократических семей) ослаблением их политических позиций[45]. В результате, если в начале XVI столетия английские университеты больше походили на семинарии для подготовки духовенства для нужд церкви, то уже к середине столетия они стали «излюбленным местом для сыновей и наследников английского джентри и нобилитета»[46].

Действительно, традиционная и главная функция средневековых университетов Западной Европы – подготовка духовенства, точнее, элиты духовного сословия. И ранняя Реформация в этом отношении по сути практически ничего не изменила. «Клерикальная интеллигенция» (термин Х. Керни[47]) занимала привилегированное положение как в государстве (из ее рядов вышло множество государственных чиновников), так и в самой церкви. Фактически средневековая церковь образовала в обществе особую субкультуру, со своим правом, своей иерархией, своими политическими позициями, своей экономической жизнью, своей идеологией и своим raison d 'e tre. Важнейшую роль в функционировании католической церкви играло каноническое право[48], что отразилось в университетском curriculum. Большая часть студентов Оксфорда и Кэмбриджа специализировалась именно в каноническом праве. Это не удивительно, ибо юрисдикция церковных судов была весьма широка и охватывала три сферы: надзор за деятельностью духовенства, разрешение споров между духовными лицами и наказание их за те или иные проступки; защита духовенства в отношении с мирянами; осуществление юрисдикции над мирянами в религиозной и моральной сфере, а также в конкретных категориях дел, изъятых из компетенции светских судов (в частности, дела о наследовании и утверждение завещаний)[49]. Кроме того, большую роль в жизни университетов играли монашеские ордена.

Ситуация существенно изменилась в первой половине XVI -го столетия в результате ранней королевской реформации (другой термин – Henrician Reformation, хотя реформирование церкви в Англии, начатое Генрихом VIII, продолжалось при Эдуарде VI (правл.: 1547 – 1553))[50]. Были приняты многочисленные законодательные акты, в той или иной степени реформировавшие различные сферы канонического права. В результате образовалась англиканская церковь, независимая от Рима в финансовом (аннаты и все другие платежи в пользу римской курии были сначала сокращены, а затем отменены), юридическом (папа лишился юрисдикции над английским духовенством); были установлены инстанции, в которых рассматривались апелляции (суд епископа; суд архиепископа; король в Палате Канцлера, Высший суд уполномоченных), и из числа их исключалась римская курия. Англиканская церковь была лишена самостоятельности в законотворческой сфере, т. к. не могла принимать никаких канонов без согласия короля, и в организационной (корона полностью контролировала назначение епископов, превратив их в своих слуг, а церковь – в часть государственного аппарата). Иными словами, отношения между тюдоровской монархией и реформированной церковью основывались на признании епископами и духовенством в целом королевской супрематии. С отменой папской юрисдикции на территории Англии вся создававшаяся веками система канонического права потерпела крушение: власть папы была ликвидирована, но многочисленные юридические нормы остро нуждались в упорядочении и систематизации. Генрих VIII намеренно затягивал решение вопроса о пересмотре системы канонического права, так как опасался, что принятие полноценного и систематизированного кодекса законов приведет к ограничению его власти над церковью. В первые месяцы правления Эдуарда VI были отменены законодательные акты последних лет царствования Генриха VIII, сдерживавшие дальнейшие преобразования. Затем начались реформы в протестантском духе: богослужения стали проводиться на родном языке, из церквей удалили иконы и статуи, разрешили причастие для мирян «под обоими видами», отменили целибат. С 1547 г. документы церковных судов издавались от имени короля, а не епископов[51].

В результате при жизни одного поколения, профессия canon lawyer практически исчезла, а монашеские ордена распущены. Что касается преподавания канонического права в английских университетах, то в 1535 г. Томас Кромвель, ставший в этом году генеральным викарием, т. е. управляющим делами церкви, и канцлером Кэмбриджского университета, во исполнение Royal Injunctions, им же инициированных, распорядился, чтобы оно было прекращено (как и присуждение соответствующих степеней)[52]. Кроме того, королевский указ требовал прекратить изучение схоластической литературы (в первую очередь трудов И. Дунса Скота (J . Duns Scotus; 1265 – 1308)[53]), ввести во всех колледжах преподавание греческого и латыни, а также философии и пяти дисциплин тривиума и квадривиума (логики, риторики, арифметики, географии, музыки). Магистры должны были изучать также перспективу (оптику), астрономию и прослушать углубленный курс философии, включавший и натурфилософию. В качестве учебной литературы предписывалось использовать труды древних авторов, в первую очередь, Аристотеля, Платона, Плиния Старшего, Гиппократа и Галена. Однако реализовать эти требования в полном объеме удалось только к 1549 г., когда университеты обрели новые уставы[54].

В 1540 г. в Оксфорде и Кэмбридже[55] были открыты королевские кафедры – Regius professorships, а в 1546 – 1547 гг. – созданы королевские колледжи: Trinity College в Кэмбридже и Christ Church в Оксфорде. Создание последних изменило традиционный образ университетского колледжа. По словам Х. Керни, «Trinity and Christ Church were academic palaces , where Peterhouse and Corpus [ Christi ] had been poor hostels»[56]. Но дело не только в роскоши интерьеров и прочих архитектурных достоинствах новых колледжей, важнее, что они олицетворяли собой новую реальность, реальность ранней королевской Реформации, с ее акцентами на возрастании роли мирян в жизни церкви и на усилении моральной значимости образования. Основная цель колледжей нового типа (а постепенно все университетские колледжи становились таковыми) состояла в формировании социального слоя интеллектуалов и джентльменов, прежде всего образованного джентри, главной опоры королевской власти. Процесс, который проходил под жестким контролем со стороны тюдоровской бюрократии, светской и церковной. Впрочем, уже основатель St . John ' s College Кэмбриджского университета кардинал Джон Фишер (J . Fisher; 1459 (?) – 1535)[57] предлагал ввести там преподавание философии (в том числе и натурфилософии), свободных искусств, древнегреческого, древнееврейского и арабского языков, оптики, космографии.

В целом, тюдоровские реформы способствовали росту престижа университетов и увеличению притока студентов в них (рис. 1 ). Учитывая, что свыше 50% мужского населения Лондона накануне Английской революции было грамотным и что треть взрослого мужского населения страны умела читать, что около 2.5 % юношей, не достигших семнадцатилетнего возраста, планировали продолжить свое образование, можно сказать, что образовательный процесс в период правления Тюдоров развивался вполне успешно и английское население было более образованным по сравнению с другими европейскими странами. Менялся и социальный состав студентов. Если во второй половине XVI -го столетия на каждые пять молодых людей, зачисленных в Оксфорд в качестве filii plebei, приходилось три сына джентльмена, то к началу XVII в. соотношение изменилось: на 6 джентльменов приходилось 5 худородных[58].

 

Рис. 1. Изменение численности студентов в университетах Оксфорда и Кэмбриджа с 1540 по 1650 год.

 

Некоторые авторы елизаветинского времени (да и ранее, при Эдуарде VI и Марии I ) жаловались, что представители высшей аристократии заполонили не только Оксфорд и Кэмбридж, но и грамматические школы, тем самым препятствуя получению образования сыновьям нетитулованного дворянства[59].

Судьбы выпускников университетов (из титулованной знати и джентри) складывались по-разному: одни (по некоторым оценкам – около трех четвертей выпускников Итона со времени основания Iton College в 1444 г. и до 1600 г.) становились клириками (священнослужителями, университетскими или школьными преподавателями), другие занимали различные государственные посты или выбирали карьеру юриста (при последних Тюдорах число последних заметно возросло)[60].

Описанные выше изменения в английском образовании Л. Стоун – а до него М. Куртис и Дж. Хекстер – оценивали как крайне важные, поскольку они способствовали превращению Англии из страны, в которой светская военная аристократия передала бразды административного управления духовенству, в страну, где миряне, благодаря доступу к высшему образованию, получили возможность активно участвовать в управлении государством. При этом «кодекс чести» английского джентльмена претерпел существенные изменения, ибо отныне его достоинства определялись не умением вести светскую беседу, танцевать, фехтовать, охотится и т. п., но владением конкретными профессиональными навыками («technical skills»[61]), полезными на службе государству и королю. Noblesse de l'epee тем самым трансформировалось в noblesse de la robe.

Л. Стоун назвал тюдоровские образовательные реформы «the educational revolution»[62]. Однако, подобные оценки требуют важных корректив. Глубину и масштабы модернизации высшего образования в тюдоровской Англии не следует переоценивать.

Прежде всего следует отметить, что университетское образование в Англии XVI – XVII вв. было скорее многогранным, чем глубоким. Скажем, молодые люди из благородных семейств получали некоторое математическое образование, т. е. знания по арифметике, геометрии, астрономии, оптике. Однако и университетское руководство, и наставники юношей зорко следили, чтобы студентам не сообщили чего лишнего, особенно по чисто теоретическим вопросам. Основное внимание поэтому уделялось прикладным вопросам, тому, что может понадобиться джентльмену в мирное время и на войне. К примеру, тьютор Филипа Сидни (Ph. Sidney; 1554 – 1586) предостерегал своего подопечного от чрезмерного энтузиазма при изучении математики и астрономии, напоминая, что эти предметы трудны, требуют много времени и сил для их освоения и не отвечают статусу джентльмена. «Я считаю абсурдным, – добавил он, – изучать основы многих наук просто ради того, чтобы потом продемонстрировать свои знания, а не ради пользы». В ответ Сидни, который учился в Оксфорде, уверил своего наставника, что от курса астрономии он уже отказался, а по поводу геометрии у него сомнения, поскольку он ее уже изучал ранее, но в то же время она чрезвычайно полезна в военном деле. Поэтому он пообещал, что продолжит ее изучение, но «будет уделять ей весьма умеренное внимание»[63].

Сэр Френсис Уолсингем (F. Walsingham; 1532 – 1590), один из довереннейших лиц Елизаветы I, в наставительном письме своему племяннику, который отправлялся в образовательную поездку по Континенту, советовал «уделить известное внимание математике, особенно той ее части, которая касается космографии», поскольку это может пригодиться в путешествиях, а также изучить такие предметы, как «фортификация и управление войском»[64].

Аналогичные советы Эдуард де Вер (E. de Vere, 17 th Earl of Oxford; 1550 – 1604) давал молодому У. Сесилу [65], а король Яков I (James I; правл.: 1603 – 1625) – принцу Генри (Frederick Stuart , Prince of Wales; 1594 – 1612)[66]. И такой же подход к изучению математики можно найти в образовательных проектах второй половины XVI – начала XVII вв.[67]

Далее, реформированные университеты все же не утратили традиционной функции подготовки духовной элиты. Наоборот, при Эдуарде VI эта функция даже несколько усилилась, в частности, в Англию были приглашены некоторые видные протестантские теологи – Петр Мученик (Peter Martyr Vermigli, итал. Pietro Martire Vermigli; 1499 – 1562), Бернардино Окино (B . Ochino; 1487 – 1564), Мартин Буцер (M . Bucer; 1491 – 1551) и многие другие. Все они встретили не только теплый прием, но и заняли престижные должности. Буцер, к примеру, стал Regius Professor теологии в Кэмбридже, а Петр Мученик получил аналогичную кафедру в Оксфорде. И хотя при Елизавете I канцлерами университета могли быть миряне (как, например, У. Сесил), руководство колледжами оставалось в руках духовенства, и высшей дисциплиной по-прежнему была теология.

К тому же число мест на гражданской службе для выпускников университетов и Inns Court было ограничено. Вообще, число чиновников, приходящихся в Англии на душу населения, было заметно меньше, чем в Испании и Франции[68]. Поэтому высшее образование само по себе не давало гарантии хорошего трудоустройства, многое решал случай, а еще более – удачный выбор влиятельного патрона. У патронатных же игр – свои законы, очень далекие от академических норм и стандартов, на чем я остановлюсь далее.

Но если высшее образование само по себе не давало прямого доступа к государственной службе и конкурентных преимуществ в борьбе за чиновничьи места, то почему же тогда сыновья джентри и аристократов толпами валили в университеты и судебные инны? По-видимому, необходимо принять во внимание прежде всего статусный аспект. Различие между джентльменом и не-джентльменом играло очень важную роль, поскольку определяло многое в обыденной жизни, шла ли речь о заключении брака, или о назначении наказания[69]. К примеру, отец Николаса Бэкона был, напомню, простым йоменом, но сам Николас после окончания Кэмбриджского университета мог считать себя джентльменом, что предполагало другой стиль жизни, который можно было себе позволить, имея приличный доход, т. е. либо получив хорошую должность (сэру Николасу повезло, он дослужился до лорда-канцлера) или отправившись на войну. Впрочем, не все йомены и торговцы стремились попасть в джентри, некоторых вполне устраивало, что они являются весьма состоятельными людьми. Если же йомен или торговец испытывали материальную нужду, то у них просто не было средств, чтобы посылать сыновей в университеты.

Кроме того, многие молодые люди шли в университеты в надежде сделать в дальнейшем церковную карьеру, тем более, что примерно с середины XVI -го в. статус приходского священника стал расти. Одновременно выросла потребность в образованном духовенстве. Прежняя ситуация – из двенадцати священников только один имел высшее образование – уже не устраивала власти, поскольку невежественное распространение доктрин англиканской церкви могло замедлить построение нового «благочестивого общества» и даже привести в реставрации католицизма. Тема – «невежество и папство идут рука об руку» – стала весьма популярной во второй половине XVI – начале XVII вв. К началу правления Елизаветы I положение с грамотностью (не говоря уже об образованности) духовенства стало нетерпимым. В петициях из провинций постоянно встречались жалобы на то, что многие священнослужители были «utterlie without learning», на низкий уровень преподавания жаловались протестанты, обучавшиеся в университетах. Даже в Лондоне в 1560 г. лишь 47% священников, имеющих приход, были выпускниками университетов. В провинции же цифры были куда скромнее – как правило, от 14 до 20 %. К концу XVI в. ситуация стала меняться и духовенство было, как правило, «university - educated», чему способствовала политика властей по увеличению стандартов светского образования, а также повышение качества преподавания в самих университетах.

Сказанное уместно дополнить краткими замечаниями о характере чтения образованного англичанина во второй половине XVI – XVII вв. Начну с примера. Еще в годы ученичества Роберт Бойль (R . Boyle; 1627 – 1691) как-то подхватил «трехдневную малярию (a tertian ague)». Лекарства не помогали и тогда он, больной и расстроенный, вернулся из Лондона в Итон в надежде, что хороший воздух и диета ему помогут. Однако его наставники решили испробовать иное лекарство, поскольку сочли, что Бойль в действительности страдает меланхолией. Они уговорили своего подопечного прочитать приключенческий рыцарский роман «Амадис Гальский» [70] и прочие занимательные истории. Но подобное чтение только ухудшило состояние Бойля и «привело в беспорядок его мысли»[71].

Возможно, наставники Бойля не были знакомы с трактатом оксфордского прелата Роберта Бертона (R . Burton; 1577 – 1640) «Анатомия меланхолии», где лечить эту болезнь рекомендовалось чтением ученых книг, а не рыцарских романов, поскольку последние были опасны, больной мог стать «as mad as Don Quixot»[72].

Опыт неудачного лечения приключенческой литературой не прошел для Бойля даром, ко времени выздоровления он научился «to fixe his Volatile Fancy»[73], определив себе жесткий интеллектуальный режим. В частности, он полагал, что математика, особенно «laborious Operations of Algebra», – это наилучший способ «сковывать или, по крайней мере, обуздывать неуправляемое буйство блуждающих мыслей»[74].

Многие современники Бойля говорили о сильном и многообразном воздействии на них прочитанных книг, особенно в юности. Так, например, известный натуралист (орнитолог и ихтиолог) Френсис Уиллоугби (F. Willughby (или Willoughby); 1635 – 1672) полагал, что подорвал свое здоровье в детстве, т. к. слишком много читал. Впоследствии, он много сил приложил к тому, чтобы научиться контролировать свои поступки и желания с целью стать подлинным джентльменом, но его успехи оказались весьма ограниченными. На вредное воздействие чрезмерного чтения в юные годы жаловалась и королева Мария I. Английский теолог, писатель, историк и публицист Питер Хейлин (P. Heylin или Heylyn; 1599 или 1600 – 1662), автор двух замечательных естественнонаучных трактатов Microcosmus (1621) и Cosmographie (1657)[75], жаловался, что чтение не только повредило его зрение, ни «вся лаборатория его мозга перегрелась и разрушилась (the Laboratory of his brain overheated and destroyed)». Г. Мор советовал Анне Конвей не читать Декарта, поскольку это может усилить ее головные боли[76]. Число подобных примеров нетрудно увеличить. Таким образом, даже образованная английская элита весьма сдержанно и избирательно относилась к чтению, понимая не только его пользу, но и вред. Поэтому Ф. Бэкон, как позднее и Р. Бойль, рекомендовал приводить ум в порядок не чтением, но занятиями математикой: «А кто рассеян (if a man ' s wit be wandering), тот пусть займется математикой»[77].

 

Выше речь шла о происходивших в Англии XVI -го столетия изменениях в отношении джентри и нобилитета к высшему образованию и университетских реформах, что способствовало расширению джентльменского сообщества страны и повышению его образовательного уровня. Однако параллельно в тюдоровской Англии начал изменяться привычный образ (идеал) джентльмена.

 

 

«ЛЮДИ УЧЕНЫЕ И ЧЕСТНОСТИ РЕДЧАЙШЕЙ»[78]

 

Традиционно характерными чертами занятий, достойных лиц благородных сословий, признавали следующие: важность и пригодность профессии для государства, отсутствие ощутимых материальных выгод для носителя данной профессии и, кроме того, профессия должна требовать от индивида в первую очередь развитых умственных способностей, а не физической силы, ловкости и выносливости. Обычно, два вида деятельности удовлетворяли этим требованиям: военные специальности (разумеется, речь шла не о службе в рядовом составе) и некоторые гражданские. Среди последних наиболее достойными считались придворные должности и юриспруденция, более низкие позиции занимали медицина и теология, тогда как сельское хозяйство и торговля за некоторыми оговорками практически исключались из числа джентльменских профессий. Восходящие к Средним векам споры о том, что достойнее для благородного человека – умение владеть пером или оружием, продолжались и в эпоху Ренессанса. Однако характер их изменился. Средневековые авторы могли, к примеру, обсуждать, кто является лучшим любовником – рыцарь или школяр, или – представители какой юридической профессии достойны большего уважения и обладают более высоким статусом в обществе. Ренессансных авторов, как правило, интересовало иное: представители каких профессий более полезны для государства (скажем, военный или юрист). Разумеется, ответ зависел от профессии спорящих[79].

Однако при Тюдорах в силу многих причин (увеличения длительности мирных периодов в жизни королевства, экономических изменений, приведших к обогащению значительного числа торговцев, ремесленников и йоменов, увеличение и усложнение бюрократического аппарата, распространение огнестрельного оружия и др.) престиж военной карьеры, а следовательно, и интерес к ней, стали падать. Уже в конце XV столетия, во время Войн Роз, ряд авторов сетовало, что в отличие от прежних времен, когда сыновья государей, лордов, рыцарей и прочих джентльменов много времени уделяли военной подготовке, ныне (т. е. во времена Эдуарда IV (правл.: 1461 – 1470 и 1471 – 1483), многие из них предпочитают заниматься юриспруденцией и мечтают о придворной карьере[80]. В XVI и в начале XVII в. число подобных жалоб в английской литературе возросло.

Впрочем, сказанное не означает, что военная подготовка начисто исчезла из числа навыков, коим обучали молодых джентльменов. Речь о другом: она уже не была для них самой распространенной профессией в отличие от Средневековья, когда понятия рыцарь и профессиональный воин были практически нераздельными. Джентльмен, который умел только воевать, не мог в полной мере служить своей стране, а потому и не мог считаться джентльменом в полном смысле слова. Но любой истинный джентльмен должен был в случае войны встать на защиту королевства с оружием в руках и он должен был уметь владеть этим оружием. Иными словами, к началу XVI столетия начал формироваться новый тип джентльмена – «combination of warrior and scholar»[81]. И идеал этот имел итальянские корни, примером чему может служить знаменитый трактат Б. Кастильоне о придворном[82], который читали и аристократы, и грамотные простолюдины и который был переведен в Англии в 1561 г. Но и за тридцать лет до того, как английская публика познакомилась с этим сочинением, аналогичную мысль о рыцаре-интеллектуале высказал (не без влияния итальянских авторов) Т. Элиот в трактате The Governour[83].

Различие в названиях сочинений Б. Кастильоне и Т. Элиота весьма показательно. Для итальянского автора, придворный – это воин, украшение двора, мудрый советчик, который рассматривает двор как место для своего возвышения и обретения славы. Разумеется, многие итальянские авторы приписывали придворному черты льстеца и шута, развлекающего своего господина в часы его досуга. Но при этом, как правило, проводилось четкое разграничение между придворными подхалимами и острословами с одной стороны и чиновниками-профессионалами (секретарями, советниками, послами и т. д.) с другой[84].

Иначе в Англии. Там, как заметила Р. Кельсо, «these very offices were considered the happieast business of the courtier»[85]. Именно советники, секретари, послы и прочие чиновники с юридической подготовкой (т. е., как бы мы сегодня сказали, административно-управленческий аппарат) и были придворными в понимании Элиота и других английских гуманистов. Под governour Элиот имеет в виду в первую очередь юриста, который получил не только узко профессиональную подготовку, но и прослушал множество дисциплин, относящихся к свободным искусствам. Именно профессия юриста, по мнению Элиота, – самая достойная для джентльмена[86]. Более того, именно юристам благородного происхождения следует отдать предпочтение, а не сыновьям сапожников, портных и т. п., которые толпились в стенах Inns Court[87], поскольку первые, в отличие от вторых, ведут дела честнее, менее склонны к крючкотворству и взяткам, более доброжелательны, назначают более разумные цены за свои услуги и т. д.

Таким образом, идеальным местом профессиональной деятельности для джентльмена XVI столетия был «public office», в котором он мог бы приносить пользу государству и обществу. При этом, как заметила Р. Кельсо, «управление (governing) было страстью англичанина», о чем неоднократно писали многие авторы от Т. Элиота до Джеймса Клеланда (J. Cleland; ? – 1627), по мнению которого даже если молодой человек из благородного сословия имеет явные природные склонности к механическим искусствам, его надлежит обучать искусству управления[88].

Для джентльмена служба королю в идеале уже не означала службу своему господину и личному покровителю. То была служба человеку, стоящему во главе государства, но, говоря словами Генриха VIII, «соединенному и связанному со своим народом в одно политическое целое (in one body politic)»[89]. Иными словами, джентльмен служил государству. И сознание того, что он служит именно общим интересам, определяло границы его подчинения монаршей воли и капризам. К примеру, Томас Мор верно служил своему королю и неоднократно писал и говорил о достоинствах Его Величества. Однако он не одобрил разрыва Генриха VIII с Римом. В 1532 г. он ушёл в отставку с поста лорда-канцлера, ссылаясь на слабое здоровье, хотя подлинной причиной ухода стало его решительное несогласие с отходом Англии от «истинной веры». Мор отказался давать присягу, требовавшую, в частности, не признавать никакую власть, будь то власть светских владык или князей церкви, кроме власти королей из династии Тюдоров, т. к. это противоречило его убеждениям, за что он был заключён в Тауэр, признан виновным и 6 июля 1535 г. обезглавлен.

Здесь уместно вспомнить слова М. Монтеня, который, размышляя о воспитании ребенка из благородного семейства, писал: «если его [ребенка] наставником будет человек такого же склада, как я, он постарается пробудить в нем желание быть верноподданным, беззаветно преданным и беззаветно храбрым слугой своего государя; но, вместе с тем, он и охладит пыл своего питомца, если тот проникается к государю привязанностью иного рода, нежели та, какой требует от нас общественный долг. Не говоря уже о всевозможных стеснениях, налагаемых на нас этими особыми узами, высказывания человека, нанятого или подкупленного, либо не так искренни и свободны, либо могут быть приняты за проявление неразумия или неблагодарности. Придворный не волен – да и далек от желания – говорить о своем повелителе иначе, как только хорошее; ведь среди стольких тысяч подданных государь отличил его, дабы осыпать своими милостями и возвысить над остальными. Эта монаршая благосклонность и связанные с ней выгоды убивают в нем, естественно, искренность и ослепляют его. Вот почему мы видим, что язык этих господ отличается, как правило, от языка всех прочих сословий и что слова их не очень-то достойны доверия»[90].

Ф. Уолсингем в упомянутом выше письме племяннику неоднократно подчеркивал, что полученные знания молодой человек должен употребить на пользу государству («the public service and the commonwealth»). При этом сэр Френсис ни слова не сказал об обязанности служить лично королеве[91]. Как заметил Д. Хекстер, «образование, получаемое для службы государству – это не обучение сервильности по отношению к своему правителю»[92].

 

Выше, я коснулся особой важности профессии юриста для джентльмена тюдоровской Англии. Что касается прочих профессий – врача, священнослужителя, философа и др. – то они тоже рассматривались как уместные для noblemen, но с оговорками, как занятия «второго сорта». Молодой человек мог, разумеется, выбрать себе в качестве профессиональной сферы деятельности риторику, математику, астрономию, музыку, поэзию, историю и т. д. В принципе, такой выбор, особенно если он сочетался с ученой степенью, мог считаться достойным джентльмена, но практически, то была дорога для младших сыновей обедневшего дворянства. Такие занятия в придворной среде рассматривались как некое красивое дополнение к иным, более достойным благородного имени, а не как ценные сами по себе[93].

Разумеется, были и иные, «нестандартные» виды деятельности, которые признавались достойными джентльмена, скажем, организация какого-либо крупного предприятия, приносящего несомненную пользу государству и славу тем, кто его реализовал. Характерный пример – подвиги Х. Колумба (итал. C. Colombo, исп. C. Colon; 1451 – 1506), А. Веспуччи (A. Vespucci; 1454 – 1512), Ф. Магеллана (португ.: F. de Magalhaes, исп.: F. de Magallanes; ок. 1480 – 1521), М. Фробишера, У. Рэли, Ф. Дрейка (F. Drake; ок. 1540 – 1596) и других «gentlemen explorers and freebooters», состоявших на королевской службе.

 

 

«ТЕБЕ БЫ ПОЛЬЗЫ ВСЕ …»[94]

 

Для английского менталитета тюдоровского времени характерно также явное предпочтение, отдаваемое активной жизни перед созерцательной. К примеру, известный в свое время писатель-сатирик Стивен Госсон (S . Gosson; 1554 – 1624) весьма резко отзывался о тех, кто, замкнувшись в стенах университетов и оставаясь глухим к общественным проблемам, заботился лишь о собственной пользе и собственном совершенстве. При этом Госсон подчеркивал, что только vita activa, «будучи связанной с гражданской службой и управлением», а не созерцательная, которая представляет собой «постоянное размышление и исследование (study)», может считаться достойной джентльменов, от которых зависит благосостояние государства[95].

Интересно в этой связи рассуждение Ф. Бэкона об аскетическом идеале христианской церкви: «…Во все века не существовало ни одной философской школы, или секты, или религиозного учения, ни одного закона и ни одной науки, которые в такой степени не возвысили бы значение общественного блага и не принизили бы значение индивидуального, как это сделала святая христианская вера; и совершенно ясно, что один и тот же Бог дал всем живым существам законы природы, а людям — христианский закон. Поэтому мы читаем, что некоторые из святых и избранных мужей предпочитали быть вычеркнутыми из Книги жизни, только бы их братья достигли спасения, и к этому их побуждали некий экстаз и неодолимая любовь к общему благу.

Приняв это положение за неизменную и прочную основу, мы кладем конец некоторым очень серьезным разногласиям в области моральной философии. Прежде всего оно предопределяет решение вопроса о том, является ли созерцательная жизнь предпочтительнее деятельной, и опровергает мнение Аристотеля. Дело в том, что все доводы, которые он приводит в защиту созерцательной жизни, имеют в виду только личное благо и лишь наслаждение или достоинство самого индивидуума, и в этом отношении пальма первенства, вне всякого сомнения, действительно принадлежит созерцательной жизни. Ведь к созерцательной жизни можно вполне применить то сравнение, которым воспользовался Пифагор, требуя уважения и славы для философии и размышления. Когда Гиерон спросил его, кто он такой, тот ответил, что Гиерону должно быть известно (если только он когда-нибудь присутствовал на олимпийских состязаниях), что одни приходят туда, чтобы испытать свое счастье в состязаниях; другие приходят как торговцы, чтобы продать свои товары; третьи – чтобы встретиться со своими друзьями, собравшимися сюда со всей Греции, попировать и повеселиться вместе с ними; наконец, четвертые – чтобы просто посмотреть на все, и он сам – один из тех, которые приходят туда, чтобы смотреть. Но люди должны знать, что в этом театре, которым является человеческая жизнь, только Богу и ангелам подобает быть зрителями»[96].

Сказанное позволяет понять, почему профессия и образ жизни «scholars»[97] не считалась (даже в елизаветинской Англии) достойной джентльмена: их польза (именно как знатоков-эрудитов) для государства («as one of the pillars of the state», по выражению Р. Кельсо[98]) была неочевидна, хотя в силу того, что scholarsвсе же не добывали хлеб насущный в поте лица своего, т. е. не занимались изнурительным физическим трудом, джентльмен мог вести их образ жизни, но только в силу неблагоприятных обстоятельств, faute de mieux! Более того, реальная жизнь постепенно брала свое – люди доходных профессий, подчас даже связанных в той или иной мере с ручным трудом, все чаще претендовали на статус джентльмена. Дети (в первую очередь младшие сыновья) сапожников, моряков, портных и т. д. устремились в Inns Court. И с этим приходилось считаться. Действительно, как еще мог молодой человек, не получивший отцовского наследства (земли, дома, денег, мастерской и т. п.) добыть средства к существованию in gentlemanlike fashion, если в обществе все еще сохранялось убеждение, что настоящий джентльмен должен быть бескорыстен, т. е. служить государству, не требуя награды или за очень скромное вознаграждение, а некоторые доходные виды деятельности вообще не считались, строго говоря, джентльменским занятием? Юристы и врачи часто вместо фиксированной платы за свои услуги, принимали подарки[99], ценность которых зависела от состояния и доброй воли дарителя. Выплата заранее оговоренной суммы, означала бы, что плательщик (клиент) рассматривает адвоката или врача как своего наемного слугу, нанося тем самым ущерб и его репутации, и своей собственной.

Польза, которую каждый мог принести государству (commonwealth), как уже было сказано, рассматривалась в качестве едва ли не главного критерия достоинства профессий, приличествующих джентльмену (разумеется, имеются в виду профессии, не связанные с физическим трудом). Если в ренессансной Италии идеалом человека был uomo universale, т. е. человек в полной мере развивший в себе разнообразные таланты и достигший предельного самовыражения, то взгляды аристократии в странах, расположенных к северу от Альп, были иными. Скажем, бургундские нобили, предпочитали отправлять своих детей на государственную службу, а для ее успешного несения, юноши из благородных семей должны были сначала получить хорошее образование[100]. При дворе Филиппа Доброго (Philippe le Bon; правл.: 1419 – 1467) не принято было гордиться своим невежеством. Жан де Ланнуа (Jean III de Lannoy, «le B a tisseur»; 1410 – 1493), один из наиболее богатых и знатных бургундских аристократов, объяснил в письме своему единственному сыну и наследнику, почему он хочет, чтобы тот получил образование, которое в прежние времена считалось уместным давать только будущим учителям и проповедникам: «Те, кто учились и многое помнят, а также те, кто преисполнен страстным желанием учиться и познавать, получают много благ, чести и богатства». И далее Жан высказывает глубокое сожаление, что не получил в молодости надлежащего образования и потому в герцогском совете не смеет брать слово и высказывать свое мнение после «образованных, умеющих красиво говорить легистов и историков». «И потому, – признается он в конце письма, – я испытываю глубокий стыд и унижение в своем сердце»[101].

Т. Элиот многое позаимствовал из бургундского опыта и прежде всего мысль о необходимости для аристократа быть высокообразованным человеком не для того, чтобы цитатами из древних и современных авторов украшать светскую беседу, но чтобы профессионально выполнять свой долг перед королем в различных советах и комиссиях, в посольствах и в управлении государством. Одна из глав его трактата Governour имеет характерное название: «Образование или воспитание ребенка джентльмена, которое должно оказывать влияние на общее благо». О том же писали и другие гуманисты: Х. Гильберт[102], Роджер Ашем (R. Ascham; 1515 – 1568)[103] и Томас Старки (Th. Starkey; ок. 1495 – 1538)[104] в Англии, М. Монтень и Ф. де ла Нуе[105] во Франции, Филипп Марникс де Сент-Альдегонд (голл.: Filips van Marnix, heer van Sint - Aldegonde, heer van West - Souburg; франц.: Ph. de Marnix, seigneur de Sainte - Aldegonde; 1540 – 1598)[106] в Нидерландах. Замечу, что все они принадлежали не только к тонкому слою высокообразованной интеллектуальной элиты, но и к высшему обществу.

Разумеется, в притязаниях знати на высокие должности (особенно, придворные) не было ничего нового. Новизна заключалась в другом: право высшей аристократии занимать эти должности постепенно перестало рассматриваться (причем высокообразованной частью самой аристократии) как абсолютное и неотъемлемое, теперь нужно было иметь не только титул, хорошую родословную и много акров земли, но и еще кое-что, что подтверждало бы полезность данного gentle - born для государства, для общего блага (commonweal). Иначе, пришлось бы заполнять вакансии «худородным (baseborn) элементом», что для аристократии было крайне нежелательно, поскольку подданные Его (Ее) Величества скорее признают права на участие в управлении государством человека знатного, с хорошей родословной, нежели индивида, еще недавно находившегося на нижних ступенях социальной лестницы, а кроме того, лучше подпускать к рычагам управления людей долга и чести, чем просто состоятельных и нуворишей из низов.

 

 

«НО НЕНАВИСТЕН МНЕ УЧЕНЫЙ ВИД ПЕДАНТА»[107]

 

И все же отношение аристократии и джентри к профессиональным scholars оставалось настороженным несмотря на все вышеописанные изменения. И дело не только в разном социальном статусе scholar и gentleman. В XVI – XVII столетиях термином scholar обозначали тех, кто играл хотя и связанные, но все же различные социальные роли. Прежде всего, этим термином называли любого юношу, который получил образование и воспитание, неважно – в учебном заведении или у себя дома. В своей оценочной ипостаси этот термин относился не просто к тем, кто получал или уже получил образование, но и проявил большие способности к учению и наукам. В формально-юридическом смысле термин scholar относили к людям, зарабатывавшим на жизнь, используя свои обширные и глубокие познания. И, наконец, указанный термин мог относиться к тем, кто был профессионально занят получением и трансляцией знаний, особенно в университетах и других высших учебных заведениях. Далее я буду иметь в виду два последних случая употребления термина scholar.

Каков должен был быть образ жизни scholar ? Образованная элита видела идеал такой жизни в греко-римском прошлом, в частности, в сочинениях Аристотеля и Цицерона. Первый исходил из того, что человек – существо по природе социальное и альтруистическое, а потому вне общества существовать не может, подобно пчеле или муравью. Однако, акцентируя внимание на причастности всех граждан к делам полиса[108], Аристотель тем не менее допускал, что философ может, в силу особенностей его занятий, жить своей жизнью, относительно обособленно от социума[109]. Цицерон в целом разделял мнение Стагирита, он также высоко оценивал деятельную гражданскую жизнь и исполнение гражданского долга, осуждая при этом жизнь созерцательную.

В XVI – XVII вв. знать при случае могла выказывать некоторое уважение к ученым занятиям (в случае теологических штудий иного отношения и быть не могло), однако, образы жизни и системы ценностей ученого и джентльмена при всех упомянутых выше аналогиях, в своих глубинных аспектах все-таки считались противоположными. Уже в Средние века существовал большой разрыв между миром образованных (и даже просто грамотных) людей и миром джентльменов. Те, кто в юности получал образование, основанное на дисциплинах тривиума и квадривиума, составляли меньшинство и, как правило, были клириками. С конца XIV столетия ситуация стала постепенно меняться – монастыри и университеты утрачивали монополию на образование и ученые занятия. В конце XV – начале XVI вв. и позднее в Западной Европе некоторые государи и богатые аристократы становятся патронами философов (в том числе и натурфилософов) и математиков, что в ряде случаев благотворно повлияло на развитие науки в это время[110]. Однако сколь-нибудь широкого распространения феномен придворного патроната не получил, число «scientific clients» было невелико, хотя среди них значились такие фигуры как И. Кеплер и Г. Галилей. Да и сам патронат имел, как правило, избирательный характер (см. далее). В целом же, отношение к профессиональным ученым в светском обществе оставалось весьма сдержанным и их притязания на gentility и общественную пользу именно как ученых не находили отклика у знати.

Даже на пике гуманистического движения в XVI столетии интеллектуалам-профессионалам отводилась в структуре социума ниши, как правило, весьма удаленные от иерархий светского общества[111]. Образы жизни scholar и джентльмена отличались прежде всего экономически. Первые в массе своей были, как правило, беднее вторых[112].

Джеймс Клеланд жаловался на «из года в год усиливавшуюся манию насмехаться над образованными людьми и профессорами, называя их всех клерками или педантами (clerks or pedants)»[113].

Кроме того, существовали и психологические предпосылки для противопоставления scholars и джентльменов. Действительно, что более всего смущало знать, подчас даже образованную и гуманистически настроенную, в манерах, взглядах и образе жизни ученых людей? Еще Аристотель заметил, что все выдающиеся философы – меланхолики, они мрачны и угрюмы, ведут замкнутый образ жизни. Средневековая этика поначалу осуждала меланхолию, поскольку ей свойственны беспорядочные блуждания воображения, однако, на исходе Средневековья отношение к меланхолии смягчилось. Многие интеллектуалы стали демонстрировать свою тягу к уединению и мрачно-сосредоточенный вид как непременный атрибут философского отношения к жизни, как индикатор своей культурной идентичности, противопоставляемой социо-культурной идентичности гражданственно-активных джентльменов. Образ ученого-отшельника, сосредоточенно размышляющего о проблемах бытия можно найти на многих живописных полотнах XVI – XVII вв. Вспомним, к примеру, картину Рембрандта «Размышляющий философ» (1632; Лувр), где сосредоточенная неподвижность мыслителя резко контрастирует с рвением женщины, орудующей щипцами в камине, или «Астронома» Я. Вермеера Делфтского (1668 – 1669; Лувр) или, наконец, знаменитую гравюру на меди А. Дюрера «Меланхолия I »[114] (1514; Kupferstichkabinett, Staatliche Kunsthalle, Karlsruhe).

Тяжелейшим обвинением в адрес ученого-профессионала было обвинение в педантизме. Именно эта особенность scholar самым невыгодным для него образом отличала его в глазах общественного мнения от истинного джентльмена. Педант, в понимании многих авторов второй половины XVI в., – это тот, кто всех учит (точнее, поучает), навязывая свои мнения и представления как бесспорные. Приведу два примера из пьес У. Шекспира:

1. Бесплодные усилия любви. Акт V, сцена 1[115]:

 

«Натаниэль

Благодарю Господа, создавшего вас, сударь. Беседа ваша за трапезой была остра и назидательна, забавна без грубости, остроумна без напыщенности, смела без наглости, учена без педантизма (learned without opinion), оригинальна без ереси. Quondam (как-то) на днях говорил я с одним из сотоварищей короля, титулуемым, именуемым и называемым доном Адриано де Армадо.

Олоферн

Novi hominem tanquam te! (Я знаю этого человека так же хорошо, как тебя). Характер у него самоуверенный, речь заносчивая, язык острый, взгляд высокомерный, поступь спесивая, и весь облик – надутый, смехотворный и чванный. Он чересчур чопорен, чересчур франтоват, чересчур жеманен, чересчур неестествен и, по правде, если смею так выразиться, чересчур обыноземен.

Натаниэль (записывает выражение в записную книжку)

Какой изысканный и оригинальный эпитет!

Олоферн

Уток его рассуждений выткан искусней, чем основа его доводов. Терпеть не могу таких фанатичных фантазеров, таких необщительных и натянутых собеседников, таких палачей правописания, которые вместо "кого" говорят "каво", вместо "конечно" произносят "канешна", а вместо "милость" мямлят "милась". Это мне так отовратительно (они-то бы сказали "отвратительно"!), что доводит меня почти до умалишенности, – ne intelligis, domine? (Понимаете ли вы, сударь?) – то есть до безумия, до бешенства» (Перевод Ю. Корнеева).

 

2. Двенадцатая ночь, или что угодно. Акт III, сцена 2[116]:

«Мария

Если хотите повеселиться и похохотать до упаду, идите за мной. Этот балван Мальвольо стал язычником, ну настоящий вероотступник: ведь ни один истинный христианин в жизни не поверит такой дурацкой выдумке. Он в желтых чулках.

Сэр Тоби

И в подвязках крест-накрест?

Мария

Да, как самый мерзкий педант-учитель из школы (в оригинале: «like a pedant that keeps a school». – И. Д.). (Перевод Э. Линецкой)

 

Впрочем, это самые мягкие характеристики педанта. Более жесткие оценки акцентировали его несносный характер: неучтивость, а то и грубость в обращении, неуживчивость, неуравновешенность, одержимость, манерность, эгоизм, сутяжничество, резонерство, стремление непременно переспорить собеседника. Все это прямо противоречило поведенческому кодексу джентльмена, для которого, как выразился сэр Генри Уоттон (H . Wotton; 1568 – 1639), ректор Итона, «Knowledg to be imperfect without Behaviour»[117]. Педант не просто неприятен в общении, особенно в светском, но и социально опасен, поскольку сеет вокруг себя нетерпимость и раздоры.

Наконец, педант – не свободный человек, он раб авторитета (в роли которого чаще всего выступал Аристотель). У Гамлета были все основания заметить другу Горацио не без тени упрека:

 

There are more things in heaven and earth, Horatio,

Than are dreamt of in your (т. е. схоластической. – И . Д.) philosophy.

 

Педант не способен слушать других, он упрям и консервативен. Да и темы его разговоров касались, как правило, предметов низких, совершенно неинтересных для благородных мозгов и совершенно бесполезных для жизни. Словом, педант был не только неучтив и опасен, но еще и скучен. Примером резкого осуждения педантизма, могут служить слова М. Монтеня:

«Философы древности вызывали к себе зависть, поскольку они возвышались над общим уровнем, пренебрегали общественной деятельностью, жили отчужденно, на свой особый лад, руководствуясь несколькими возвышенными и не получившими всеобщего распространения правилами. Наших педантов, напротив, презирают за то, что они ниже общего уровня, неспособны выполнять общественные обязанности и, наконец, придерживаются образа жизни и нравов еще более грубых и низменных, нежели нравы и образ жизни толпы <…>.

… Наши педанты, натаскав из книг знаний, держат их на кончиках губ, чтобы тотчас же освободиться от них и пустить их по ветру. <…>.

Вот он [школяр] возвращается после пятнадцати или шестнадцати лет занятий; найдется ли еще кто-нибудь, столь же неприспособленный к практической деятельности? От своей латыни и своего греческого он стал надменнее и самоуверенней, чем был прежде, покидая родительский кров, – вот и все его приобретения. Ему полагалось бы прийти с душой наполненной, а он приходит с разбухшею <…>.

Кто присмотрится внимательнее к этой породе людей, надо сказать, довольно распространенной, тот найдет, подобно мне, что чаще всего они не способны понять ни самих себя, ни других, и что, хотя память их забита всякой всячиной, в голове у них совершенная пустота, – кроме тех случаев, когда природа сама не пожелала устроить их иначе»[118].

Неприязнь к педантам была столь велика, что, к примеру, английский гуманист, наставник английской королевы Елизаветы I Р. Ашем предостерегал от чрезмерного увлечения математикой, ибо «все математики … не приспособлены к жизни с другими людьми и не способны служить миру; они чрезмерно заостряют свой ум, в результате чего их манеры изменяются, они становятся чрезвычайно раздражительными»[119].

И еще одна цитата, из «Опытов» Ф. Бэкона:

«Науками занимаются ради удовольствия, ради украшения и ради умения. Удовольствие обнаруживается всего более в уединении, украшение – в беседе, а умение – в распоряжениях и руководстве делом. Ибо людям опыта можно поручить выполнение да еще, пожалуй, суждение об отдельных подробностях; но общего руководства и совета лучше искать у людей ученых. Отдавать наукам все время означает неумение применить их к делу (в оригинале: spend too much time in studies, is sloth, т. е. отдавать чрезмерно много времени научным занятиям – это праздность. – И. Д.); превращать их целиком в украшение – жеманство; а всецело полагаться на них в суждениях – ученое чудачество. Наука совершенствует природу, но сама совершенствуется опытом, ибо прирожденные дарования подобны диким растениям и нуждаются в выращивании с помощью ученых занятий, а ученость сама по себе дает указания чересчур общие, если их не уточнить опытом. Люди хитроумные презирают ученость, простодушные дивятся ей, мудрые ею пользуются. Ибо сама по себе ученость не научает, как применять ее: но то есть мудрость особая, высшая, которую приобрести можно только опытом.

Читай не затем, чтобы противоречить и опровергать; не затем, чтобы принимать на веру, и не затем, чтобы найти предмет для беседы; но чтобы мыслить и рассуждать»[120].

Нетрудно заметить, что ученый педант – это схоласт. А к схоластике отношение многих английских интеллектуалов в тюдоровскую эпоху было, как уже отмечалось выше, более чем прохладным. Поэтому сторонникам новой науки для привлечения к себе симпатий благородного общества необходимо всячески отмежеваться от схоластической учености. В итоге, критика последней как не соответствующей практикам джентльменского образа жизни стала одним из важных аргументов в пользу новой науки и новых научных институтов.

В XVII столетии неприязнь к схоластике еще более усилилась. В 1669 г. Г. В. Лейбниц в письме герцогу Вюртембергскому весьма критически отнесся к распространенному убеждению, что университеты должны создаваться непременно вдали от городской суеты, чтобы ничто не отвлекало студентов от их занятий. «Сказать по правде, – писал Лейбниц, – ничто так не соответствует духу педантизма, как это правило»[121]. Аналогичные суждения о педантах-схоластах и университетском образовании можно встретить в сочинениях Р. Декарта, Т. Гоббса и многих других авторов.

И если джентльмен по необходимости должен-таки стать образованным человеком – gentleman - scholar, то и само образование должно коренным образом измениться, в первую очередь – полностью избавиться от схоластической методологии и начать служить urbi et orbi, для чего оно, как и изучение Природы, должно опираться на экспериментальный метод.

«В высшей степени опасно, да иначе и быть не может, доверять руководство государственными делами необразованным людям, – писал Ф. Бэкон. – И наоборот, вряд ли можно привести пример неудачного управления государством, во главе которого стояли люди образованные. <…>. Ни в коем случае не следует опасаться, что занятия наукой мешают практической деятельности; наоборот, они удерживают ум от безделья и стремления к удовольствиям, которые в противном случае незаметно охватывают его к ущербу и делам, и науке. Далее, утверждение, будто наука подрывает уважение к законам и власти, есть чистейшая клевета, выдуманная для того, чтобы безосновательно обвинить науку. Ибо тот, кто предпочитает слепое повиновение сознательному выполнению долга, подобен тому, кто станет утверждать, что слепой, идущий наощупь, ходит увереннее, чем зрячий при ясном свете. Более того, не может быть сомнения, что искусства смягчают нравы, делают людей более деликатными, уступчивыми, как бы подобными воску, и способными повиноваться приказам властей; напротив, невежество делает их упрямыми, неуступчивыми, мятежными, о чем весьма ясно свидетельствует история, ибо эпохи, особенно необразованные, некультурные, варварские, изобилуют мятежами, восстаниями, переворотами»[122].

Мысли Бэкона во многом перекликаются с идеями Т. Элиота и других английских гуманистов. Однако сэр Френсис идет дальше своих предшественников. В отличие от последних, он говорит о кардинальном изменении характера образования, о полном отказе от «гидры силлогизма», о радикальной смене интеллектуальных практик, что в итоге будет содействовать и подлинному развитию наук и образования, и пользе государства, а также станет дополнительным и надежным препятствием для возникновения смут и беспорядков.

Идеи Бэкона отчасти нашли свою реализацию в Лондонском Королевском обществе, которое позиционировало себя как «a great assembly of Gentlemen»[123].

 

 

«ТАМ, ГДЕ ЗАКАНЧИВАЕТСЯ МОРАЛЬ»

 

По словам Томаса Спрата (Th . Sprat; 1635 – 1713), первого историка Королевского общества, «Натурфилософ должен начинать там, где заканчивается мораль. Необходимо, чтобы тот, кто берется за натурфилософию, прежде всего познал бы самого себя, развил бы в себе такие добродетели, как скромность, смирение, дружелюбие; и при этом испытывал желание учиться и умел уступать суждениям других людей»[124]. Таким образом, натурфилософ нового пошиба должен был усвоить кодекс поведения подлинного джентльмена. Или, как афористически выразился С. Шейпин, «Good manners made good knowledge»[125]. Наиболее выразительным примером натурфилософа и джентльмена был для сторонников «экспериментальной философии» сэр Роберт Бойль[126]. Бойля с юности волновали многие этические вопросы: какая жизнь является счастливой и добродетельной, проведенная в обществе или в уединении? какие виды деятельности позволяют нам целомудренно искать истину и развивают добродетель в тех, кто ее ищет? и т. п. В итоге, он пришел к выводу, что именно экспериментальная философия есть тот вид деятельности, который наиболее достоин джентльмена, именно она помогает ему выполнять общественную роль, предначертанную ему Богом.

Члены Королевского общества и в первую очередь Р. Бойль и Джозеф Гленвиль (J. Glanvill; 1636 – 1680), делали все возможное, чтобы вписать исследовательскую практику в области новой, экспериментальной натурфилософии и математики в рамки общественно-полезной деятельности, достойной джентльмена. Для этого ими были разработаны правила и процедуры представления получаемых результатов и ведения научной полемики. Необходимость в таких правилах и процедурах была обусловлена также тем, что знание в эпоху Реставрации воспринималось как один из источников идеологической опасности. Поэтому идеал правильного и социально безопасного знания включал в себя идеал процесса получения такого знания – коллективная экспериментальная деятельность, подчиненная определенным нормам, гарантирующим мир в натурфилософском сообществе и в обществе в целом. Предполагалось, что из деятельности этого сообщества должны быть устранены всякая личная, политическая или иная заинтересованность, кроме заинтересованности в получении реального знания о Природе. Таким образом, моральный кодекс членов Королевского общества в основных чертах совпадал с кодексом подлинного джентльмена. По словам Т. Спрата, подобная деятельность «никогда не разделит нас в смертельных раздорах», «она позволяет нам создавать иные мысленные образы, не опасаясь гражданской войны»[127]. Это признание тем более знаменательно, что в числе основателей Королевского общества были люди самых разных, даже противоположных политических позиций. К примеру, Д. Эвелин (J. Evelyn; 1620 – 1706), Р. Морей (R . Moray или Murray, или Murrey; 1608 или 1609 – 1673) и У. Броункер (W. Brouncker, 2nd Viscount Brouncker; 1620 – 1684) были непреклонными роялистами (последний в 1662 г. стал канцлером и хранителем Большой печати), тогда как политические симпатии Дж. Уилкинса (J. Wilkins; 1614 – 1672), по крайней мере, до Реставрации, были на стороне парламента (он, кстати, был женат на сестре О. Кромвеля), Джонатан Годдард (J. Goddard; 1617 – 1675) служил врачом в кромвелевской армии, а математик Дж. Уоллис (J. Wallis; 1616 – 1703) занимался, среди прочих дел на пользу Республики, расшифровкой секретных кодов роялистов[128]. Но к началу 1660-х гг. их объединяла не только любовь к натурфилософии, но и опасность продолжения гражданской смуты, боязнь того, что кто-то вновь пожелает вломиться в поток событий с топором и с криком: «Счастье для всех или смерть».

Главный источник идеологической и социальной опасности Р. Бойль и его единомышленники видели в деятельности радикальных сект (Seekers, True Levellers, Fifth Monarchists, Ranters, Quakers и других) с характерной для них убежденностью в ложности человеческого образа Бога, сидящего во славе на небесах[129]. Среди сектантов большой популярностью пользовались такие сочинения, как трактат Томаса Гудвина (Th. Goodwin; 1600 – 1680) «Проблеск славы Сиона»[130]. Автор этого произведения был убежден: когда тысячелетнее царство Христа придет на землю (а оно, по его мнению, будет именно на земле), всякая нужда в земных установлениях и властях отпадет.

Неприятие идеологии радикальных сект вылилось в постреставрационной Англии в движение против «энтузиастов»[131], нашедшем свое выражение во многих явлениях английской интеллектуальной жизни (примером может служить «Сказка бочки» Дж. Свифта). Поначалу термин «энтузиазм» использовался как презрительное обозначение самых разнообразных психических отклонений и девиантного поведения. По словам Г. Мора (H. More; 1614 – 1687), этот термин относили к поступкам человека, «движимого неким необычным образом силой Бога или божественным духом»[132]. Затем, в начале XVII столетия, энтузиастами стали называть людей, придерживавшихся каких-либо экстравагантных взглядов и убеждений. Аристотелианец Мерик Касабон (F. E. M. Casaubon; 1599 – 1671) усматривал истоки энтузиазма в философии Платона и неоплатоников, а в XVII в. типичным «энтузиастом», по мнению Касабона, был Р. Декарт. В свою очередь платоник Г. Мор называл энтузиастами аристотелианцев, поскольку те не проводили ясного различия между материальными и нематериальными сущностями. Постепенно термин «энтузиаст» стали все чаще употреблять как синоним кликушествующего фанатизма (слово «фанатик» было тогда относительно новым), экстремизма и других типов неджентльменского поведения. Как скажет позднее лорд Байрон,

 

По мненью света, тот, кто обуян

Энтузиазмом, – тот морально пьян[133].

 

Умеренные реформаторы типа Бойля, Бенджамина Уорсли (B. Worsley; 1618 – 1673) и Уильяма Петти (W . Petty; 1623 – 1687) уже в конце 1640-х гг. отошли от всяческих крайних идейных позиций, а также от мистицизма и пантеизма сект. По мнению Бойля, опыт должен ограничивать произвол индивидуального разума и лежать в основании новой натурфилософии. (Это, впрочем, не мешало ему собирать различные свидетельства, доказывающие реальность мира «souls and spirits»). Бойль не умалял роль разума, но настаивал на необходимости усовершенствования разумной деятельности «с помощью размышлений, собеседований, наблюдений и экспериментов», кои «необходимы не для разрушения диктата разума, а лишь для того, чтобы поставить ему пределы»[134]. Разум необходим для правильной постановки вопросов и интерпретации результатов наблюдений и экспериментов. Бойль сравнивает разум с «умелым судьей, который слушает дела и принимает по ним решения в чужой стране»[135]. Только «когда достоверные и достаточные свидетельства прояснят суть вещей, он сможет объявить приговор, руководствуясь светом <...> разума. Свидетельские показания, таким образом, дают судье информацию, и эта информация может заставить его отказаться от предвзятых мнений, которых он придерживался до того, как познакомился с этими показаниями»[136]. «Суждение разума (a judgment of reason)» в понимании Бойля – это то суждение, «которое включает в себя всю доступную информацию, имеющую отношение к рассматриваемым вещам»[137]. И то была не только методологическая максима, но и непременное требование к джентльменской (благородной) манере рассуждения о любых предметах.

К середине XVII в. многие философы и натурфилософы уже осознали, что о физическом мире возможно лишь более или менее вероятное, но никак не абсолютно достоверное знание. Иными словами, понятие «достоверность», по выражению Л. М. Косаревой, «превращается в относительное, разлагаясь в спектр достоверности»[138]. «Нижняя» полоса этого континуума идентифицируется со сферой мнения. Выше располагается область убежденности в истине данного утверждения, которую, пользуясь терминологией XVII столетия, можно назвать областью «моральной достоверности». Далее следует область логической и математической достоверности и, наконец, венчает эту иерархию абсолютно достоверное и всеобъемлющее божественное знание, недоступное человеку.

Натурфилософу, работающему в фактуальной сфере, неподвластной полному контролю со стороны логики и математики, приходится довольствоваться моральной достоверностью (certitudo moralis). Согласно определению Лейбница, «когда какой-нибудь частный факт соответствует нашим собственным постоянным наблюдениям и подтверждается согласными свидетельствами других людей, то мы признаем его столь же твердо, как если бы это было достоверное познание, а когда он, насколько известно, соответствует свидетельству всех людей во все времена, то перед нами здесь первая и высшая степень вероятности. Таковы, например, предложения: “Огонь греет”, “Железо тонет в воде”. Наша вера, покоящаяся на таких основаниях, поднимается до степени уверенности»[139]. Эта уверенность и обозначалась термином «моральная достоверность».

Бойль соотносит с понятием «моральная достоверность» понятие «моральное доказательство», т. е. доказательство, которое «составлено из частных утверждений, каждое из коих, однако, представляется вероятным. <...> Практика наших судов здесь в Англии дает в качестве хорошего примера рассмотрение дел об убийстве. <...>. Ибо, хотя показаний одного свидетеля еще не достаточно, чтобы доказать обвинение, однако показаний двух свидетелей – при том, что <...> второе свидетельство само по себе ничуть не более правдоподобно, чем первое и просто к нему добавляется – уже, как правило, достаточно для доказательства вины, поскольку считается разумным допустить, что хотя каждое отдельное свидетельство лишь вероятно, однако, согласованность таких вероятностей (concurrence of such probabilities) <...> вполне может достичь моральной достоверности (moral certainty)...»[140].

Замечу, что под «concurrence of probabilities» Бойль имел в виду не процедуру вычисления вероятности того или иного события в духе Паскаля – сколько раз надо бросить две игральные кости, чтобы шансы «прозвонить» («Звоните, дьявол умер! – кричали игроки при выигрыше), т. е. выбросить сразу две шестерки, превысили вероятность любого другого исхода – но нечто совсем иное.

Моральное доказательство, по Бойлю, имеет модальный характер: если вероятности согласованы, т. е. все доступные свидетельства говорят в пользу одного и того же вывода, то рационалистическая методология предписывает обязательное принятие этого вывода как истинного. Иными словами, моральное доказательство достигается лишь тогда, когда отсутствуют причины сомневаться в правильности доказываемого утверждения. Таким образом, гипотеза, объясняющая некий феномен, считается обоснованной и морально достоверной, когда можно доказать, что она согласуется со всеми другими феноменами Природы, а также с явлениями специально вызванными для ее объяснения.

При этом Бойль указывал на необходимость при объяснении некоторого явления привлекать данные из самых разных областей знания, поскольку различные разделы науки о Природе должны образовывать своего рода «confederacy and an union»[141]. Бойль понимал, что невозможно дать сколько-нибудь детализированную методологию натурфилософских исследований на все случаи жизни и на все времена. Таких универсальных натурфилософских отмычек не существует. Его концепция «concurrence of probabilities» подразумевала использование экспериментатором любой информации и любых методов, пригодных при решении данной задачи. Этим объясняется неконкретность и некоторая эклектичность его методологических предписаний[142].

Разумеется, Бойль ясно осознавал, что систематическое собирание необходимых «свидетельств Природы» потребует совместных усилий большого количества людей. А это означает, что эпистемологический идеал исследовательской деятельности должен быть дополнен идеалом институциальным, а именно идеалом коллективного (совместного) экспериментального изучения Природы при соблюдении определенных нормативных требований. Этот институциальный идеал Бойль и его единомышленники надеялись реализовать в деятельности Королевского общества.

Деятельность Royal Society, по мысли его основателей, не могла представлять никакой опасности для социума, поскольку занятия ученых мужей никоим образом не нарушали статус уже сложившихся профессий; Общество не касалось неразрешимых проблем (ибо затянувшиеся безрезультатные споры могли стать источником новых смут и волнений в стране) и, кроме того, натурфилософские дискуссии проходили в рамках определенных правил и ограничений, характерных для джентльменского сообщества.

Члены Общества придерживались следующих принципов (перечислю лишь те, которые важны в контексте данной работы):

– утверждение считалось истинным, если оно удовлетворяло критерию моральной достоверности;

– моральная достоверность всегда связана с наличием свидетельств нескольких авторитетных, компетентных людей, при этом члены Общества предпочитали опираться не на вторичные свидетельства, а на «own Touch and Sight»[143], ибо тогда степень достоверности формулируемых выводов оказывается, по их мнению, более высокой. (Замечу, что речь шла именно о достоверности, а не о возможном правдоподобии тех или иных частных мнений, поскольку со свидетельствами нескольких лиц – в случае, если имеет место «concurrence of probabilities» – нельзя было поступать как заблагорассудится);

– свидетели и судьи должны быть лицами незаинтересованными, квалифицированными, принадлежать к разным сферам деятельности. Только при соблюдении этих условий (компетентность + незаинтересованность) выносимые на суд Общества свидетельства могли претендовать на статус matter of fact. У натурфилософов, составлявших ядро этого «formed and Regular Assembly», не было иллюзий относительно человеческой природы, они понимали, что человек, в том числе человек из благородного сословия, не склонен принимать за истину то, что противоречит его желаниям и интересам, даже если это подтверждено достаточно надежными и убедительными доводами. Поэтому личный интерес рассматривался как дьявольский возмутитель правильного и заслуживающего доверия, т. е. джентльменского, поведения. Не случайно в сопроводительных замечаниях к своим докладам члены Общества подчеркивали «объективность» предлагаемой ими информации. Приведу характерный пример. Посылая в Королевское общество свою статью о серой амбре, Бойль писал: «По-видимому, вы будете склонны смотреть на это описание если не как на полное, то по крайней мере как на совершенно правдивое (sincere), а потому как на заслуживающее доверия, тем более, если принять во внимание, что все это написано не философом с целью обсудить некий парадокс и не рабом какой-либо гипотезы, но торговцем или управляющим у своего хозяина, который просто описывает факты»[144]. Бойль подчеркивает отсутствие какой-либо заинтересованности у того, кто является источником информации. Тем самым, отсутствие оснований для сомнения в «свидетельских показаниях» служит основанием для признания этих показаний истинными. Иными словами, утверждение надлежит считать истинным потому, что утверждающий, на взгляд экспертов, не имеет оснований ни сознательно лгать, ни добросовестно заблуждаться. Это и есть объективность истины в понимании основателей Royal Society (и, кстати, не только их, ведь примерно так же рассуждал Кеплер, когда, не имея хорошего телескопа, сразу же признал все, о чем написал Галилей в «Siderius Nuncius» (1610));

– членство в Обществе предусматривало не только достаточную компетентность, определяемую уровнем образования, эрудицией и наличием ученых заслуг, но и определенный социальный статус «fellow» (Х. Уэлд приводит данные о социальном составе Общества на ноябрь 1663 г.: 18 пэров, 22 баронета, 47 эсквайров, 32 доктора, 2 бакалавра богословия, 2 магистра искусств[145]). В ряды Общества не допускались «энтузиасты», т. е. представители радикальных сект, а также «secretists», «vulgars» и «prejudiced», ибо они не могли реализовать принципы «правильной манеры диспута и правильной экспериментальной работы»[146];

– деятельность Общества была сосредоточена на «предложении и постановке опытов, обсуждении их истинности, характера, основ и полезности»[147], т. е. на собирании и систематизации «фактов (matters of fact)», под которыми понимались констатации, считавшиеся теоретически ненагруженными (к примеру, получив с помощью насоса разреженный воздух, собрание ученых мужей внимательно следило за тем, как ведут себя в нем различные животные);

– для фиксации полученных «matters of fact» была разработана специальная процедура, детально исследованная П. Диа[148]. «Когда член Королевского общества вносил свой вклад в натурфилософию, он делал это посредством доклада о некотором опыте. <...>. Этот опыт, не будучи обобщающим утверждением о том, каким образом обычно функционирует данный объект Природы, представлял собой сообщение о том, как Природа повела себя в данном конкретном случае»[149]. Таким образом, «сообщение об эксперименте не обязательно должно отвечать на вопрос о том, что “случается” в Природе при данных обстоятельствах. Оно должно описывать лишь то, что “случилось” в данной ситуации»[150]. Диа обращает внимание на то, что «сочинения Бойля и Гука, а также первые “ Philosophical Transactions” представляют собой исторические репортажи о событиях, отчеты о том, чему автор стал свидетелем в результате случайного наблюдения или, что имело место чаще, в результате преднамеренного действия. При этом в описание включались сведения о месте и дате события и даже имена свидетелей. Исторический репортаж о событии, происшедшем в результате умышленно созданной ситуации, стал характерным пробным знаком истинного эксперимента, как он понимался в английской “экспериментальной философии”»[151].

Отчеты Общества действительно состоят, главным образом, из качественных описаний тех или иных экспериментальных ситуаций. Математические доказательства были не в почете. По мнению Бойля, экспериментальные доказательства, хоть и подвержены ошибкам, однако имеют более высокий статус, нежели математические, поскольку последние не в состоянии охватить всю сложность и тонкость явлений физического мира. Математические рассуждения ненадежны, ибо «строятся на предположениях и постулатах <...>, кои легко могут привести к ошибкам»[152] в силу того, что объекты математики абстрактны («the affections of quantity are abstractedly considered»[153]). Видимо, Бойлю пришлись бы по душе слова А. Эйнштейна о том, что «математика – это лучший способ водить себя за нос». Английский ученый настаивал на существовании множества истин, которые «по самой природе вещей не доступны математическим или метафизическим доказательствам»[154], но тем не менее это истины.

Правда, на мой взгляд, П. Диа несколько переоценивает ситуацию, когда подчеркивает нацеленность британских натурфилософов экспериментального толка исключительно на составление репортажей об отдельных, дискретных событиях. Можно привести немало примеров, когда тот же Бойль ставил серию опытов по «воспроизведению данного явления в искусственно созданной обстановке с тем, чтобы выявить каузальные переменные, от которых зависит происхождение этого явления»[155], т. е. речь все же шла не о бессистемном собирании фактов, а об установлении определенных закономерностей. Однако этот осторожный, я бы даже сказал «пугливый» натурфилософский стиль Бойля контрастировал с ньютонианским стилем, что наглядно видно из сопоставления работ Бойля и Ньютона (I . Newton; 1643 – 1727) по теории цветов[156]. Ньютон, активно и эффективно использовавший математику (особенно геометрию), казался на фоне феноменологических констатаций, переполнявших сочинения большей части английских натурфилософов, аутсайдером, но и ему приходилось считаться с методологическими требованиями Общества.

В контексте моей темы важно также отметить, что институализирующееся сообщество британских натурфилософов-экспериментаторов представляло себя как некое идеальное общество, в котором жил дух полемики и здорового скептицизма, но которое не раздиралось «губительными противоречиями», ибо источником знания служил внешний и бесспорный авторитет – сама Природа, а не мнения отдельного мыслителя. И это натурфилософское сообщество мыслилось как прообраз и модель наилучшей социальной организации, основанной на правильном знании, которое, по выражению Генри Ольденбурга (H. Oldenburg; ок. 1619 – 1677), есть «aliments of the Politick Body», а экспериментальная натурфилософия – эффективное лекарство от тяжких недугов, способных это «Body» поразить.

В этом утопическом «ideal and stable society» не было необходимости прибегать к насилию и к идеологическому принуждению. Свободное обсуждение конкурирующих мнений в строго очерченных границах само по себе должно обеспечить стабильность такого общества. Идеал «limited toleration» противопоставлялся политике принуждения. Ольденбург писал в 1657 г.: «Знанием, насколько я это понимаю, следует считать не то, что будоражит ум, а то, что приводит его в порядок»[157].

Экспериментальная философия мыслилась не просто как некая исследовательская методологическая «установка», но как образ жизни («the experimental form of life», по терминологии С. Шейпина и С. Шеффера[158]). Причем такой образ жизни почитался как истинно благочестивый и джентльменский. Т. Спрат в своей «Истории Королевского общества» писал: «...чудеса, коими Он (Христос. – И. Д.) доказывал те истины, которым учил <...> я бы осмелился назвать божественными экспериментами»[159]. И это отнюдь не казалось богохульством очень набожным членам Общества.

В 1666 г. Бойль, характеризуя стиль мышления, который следует принять в сообществе экспериментаторов и который должен быть характерен для «политической нации» в целом, использовал аналогию с монетой: «...[я] предпочитаю судить о мнениях, как о монетах: <...> если я нахожу ее (монету) фальшивой, то ни изображение или имя государя на ней, ни дата ее изготовления (сколь бы древней она не была), ни количество рук, через которые она прошла, не вызвав подозрения в своей подлинности, не заставят меня ее принять»[160]. Экспериментальный дух облагораживает людей, делает свободными, беспристрастными и справедливыми. А свободный человек, т. е. джентльмен – это человек терпимый, из чего, однако, не следует, что общество должно допускать «неограниченный пирронизм», который, по словам Бойля, «для натурфилософии лишь ненамного менее вреден, чем для богословия»[161]. Мыслящий человек должен держаться золотой середины между двумя крайностями: «confidence» и «diffidence», чрезмерной самоуверенностью и чрезмерной нерешительностью.

Сложный и весьма противоречивый характер религиозной и, вообще, идейной полемики в XVII в. привел к тому, что в обществе, особенно среди английских интеллектуалов, росло недоверие к любой натурфилософии, будь то перипатетическая или картезианская. И любая попытка укрепить одно натурфилософское учение за счет другого рассматривалась как стремление обмануть доверчивых слушателей или читателей и посеять религиозную, а следовательно, и политическую смуту. Сложившаяся ситуация заставила трезво мыслящих английских интеллектуалов искать «средний путь» познания, равноудаленный и от спекулятивного теоретизирования, и от радикального скептицизма. Наилучшей моделью такого пути (и в политике, и в натурфилософии) представлялась англиканская теология с ее обширным и бесценным опытом идейных компромиссов. Т. Спрат вполне откровенно писал о том, что англиканская церковь и английская натурфилософия «arose on the Same Methode», что станет вполне очевидным, если «придерживаться того согласия, кое существует между настоящим замыслом (Design) Королевского общества и изначальным замыслом нашей Церкви». И далее: «...Семена его (Королевского общества. – И. Д.) были посеяны в царствования Эдуарда VI и Елизаветы I и с тех пор сохраняли живительное тепло, ожидая времени, когда смогут дать всходы, что мы и наблюдаем сегодня с радостью. Поэтому англиканская церковь может по праву носить титул матери этого рода знания (речь идет об “Experimental Learning”. – И. Д.)»[162].

Разумеется, из сказанного отнюдь не следует, что английские натурфилософы сознательно ставили себе целью вписать познание Природы в рамки англиканской идеологии. Но большинство из них, глубоко размышляя о теологических проблемах, склонялись – причем независимо от деталей своих богословских позиций – к идеалам и принципам «ограниченной терпимости (limited toleration)», умеренного скептицизма, доктринального минимализма, антидогматизма и умиротворения (irenicum). При этом в области натурфилософии они отказывались рабски следовать какому-либо авторитету, будь то авторитет Аристотеля или Декарта, подобно тому, как в сфере теологии они отрицали авторитет папы Римского.

Полагаю, что нет необходимости специально доказывать соотнесенность изложенной выше натурфилософской позиции Бойля (разделявшейся многими членами Королевского общества) с принятыми в то время представлениями об образе жизни, манерах и поведении джентльмена.

И тем не менее сторонникам «экспериментальной философии» в целом так и не удалось коренным образом изменить отношение английского polite society к профессиональной научной деятельности и к серьезному научному образованию. Последние по-прежнему рассматривалась в лучшем случае как нечто вторичное и факультативное к тому, что должен знать и уметь джентльмен. В «новых натурфилософах» по-прежнему видели педантов. Приведу несколько неожиданный на первый взгляд пример. Как известно, английский философ Джон Локк (J . Locke; 1632 – 1704) был в дружеских отношениях с Р. Бойлем, имел контакты с И. Ньютоном и очень сочувственно относился к новой науке. Кроме того, он был членом Королевского общества. И тем не менее, как только речь заходила об образовании молодых джентльменов (именно джентльменов, а не профессиональных ученых[163]) его позиция мало чем отличалась от позиции подавляющего числа придворных авторов, рассуждавших на эту тему. «Круг наших знаний, – писал Локк, – не может быть шире круга наших идей. Следовательно, тот, кто желает быть сведущим во всём, должен познакомиться с объектами всех наук. Но для джентльмена, чьё призвание – в служении отечеству, это необязательно, ему более всего подобает заниматься вопросами нравственными и политическими. Итак, к его призванию самым непосредственным образом относятся науки о добродетелях и пороках, о гражданском обществе и видах правления, а также право и история»[164]. Более всего Локк предостерегал воспитателей от того, чтобы сделать из молодого человека педанта, ибо «путь к педантизму, … менее всего приличествует джентльмену»[165]. Главное в воспитании – побольше свежего воздуха, побольше телесных упражнений, поменьше лекарств, закаливание организма. Не менее важно воспитание таких качеств как сдержанность, самообладание, вежливость, тактичность, забота о хорошей репутации. Умственное развитие должно подчиняться формированию характера. Цель образования Локк видел не в «создании ученых людей», но образованного, делового и, что главное, благовоспитанного человека. «В дурно воспитанном человеке смелость принимает вид грубости и так именно воспринимается общественным мнением; учёность становится в нём педантизмом, остроумие – шутовством, простота – неотёсанностью, добродушие – льстивостью. В таком человеке не может быть ни одного хорошего качества, которого недостаток воспитания не исказил бы, не обезобразил бы к невыгоде его обладателя. Даже добродетели и таланты, хотя бы они и получили должное признание, недостаточны, чтобы обеспечить человеку хороший приём и сделать его желанным гостем всюду, где он появляется»[166].

В набор дисциплин, необходимых джентльмену Локк включил: латинский язык, французский язык, арифметику, астрономию, географию, историю, танцы, фехтование, делопроизводство, философию, религию, рисование, ремесла (садоводство, путешествия), музыку, навыки социального поведения (хорошие манеры, знание света).

Как видим, Локк вовсе не исключал натурфилософские предметы из образовательной программы джентльмена, но отводил им весьма скромное место. «Хотя мир полон её [натурфилософии] системами, однако я не могу сказать, чтобы я знал какую-либо систему, которую можно было бы преподавать молодому человеку как науку, с тем, чтобы он мог с уверенностью искать в ней истину и достоверность, ожидаемые от всякой науки. Отсюда я вовсе не делаю вывода, что ни одной из этих систем не нужно читать. В наш учёный век джентльмену необходимо заглянуть в некоторые из этих систем, чтобы быть готовым к разговору с людьми; но вопрос в том: нужно ли дать ему систему Декарта, как наиболее сейчас принятую, или же лучше дать ему краткий обзор этой и нескольких других систем? Я, во всяком случае, считаю, что системы натуральной философии, которые утвердились в нашей части света, нужно читать скорее ради знакомства с гипотезами и для понимания терминов и способов выражения различных школ, чем с расчётом получить ясное, научное и удовлетворительное знание о творениях природы»[167].

Гораздо более резкие суждения о науке находим у английского поэта С. Батлера (S . Butler; 1612 – 1680). В своих сатирах (Paedants, The Elephant in the Moon и др.), он довольно едко высмеивал Королевское общество. Приведу лишь один характерный пример :

 

These were their learned Speculations

And all their constant Occupations;

To measure Wind, and weigh the Air,

And turn a Circle to a Square[168].

 

Следует отметить, что многие авторы рассматривали «новую натурфилософию» в лучшем случае как новую разновидность ученой чепухи и болтовни, а в худшем – как весьма живучую и особо опасную форму педантизма, еще более непригодную для джентльмена, нежели традиционные практики. Эту новую науку, науку Ньютона и Лейбница, Бойля и Гука, часто называли тривиальной, нелепой, а то и просто курьезной. Характерный пример – известная эпиграмма С. Батлера:

 

Ученые в наш век

Настолько двинули вперед науку,

Что стукнут в дверь, и тотчас же по стуку

Исчислят, сколько в доме человек.

 

В других сатирах Батлер сравнивал ученого с торговцами мелкими товарами. Virtuoso, в глазах Батлера, «отличается от педанта как вещи от слов, поскольку в своих действиях и экспериментах он столь же неестественен, как педант в использовании слов»[169]. Подобные характеристики новой науки казались более уничижительными и оскорбительными, чем изображение ее как социально опасной. «Ничто не ранит так, как насмешка, если кто-то становится предметом насмешки, то на его труды будут глядеть с равнодушием и они найдут немногих продолжателей», – писал У. Уоттон (W . Wotton; 1666 – 1727)[170], английский историк и писатель, член Королевского общества. Многие критики науки в конце XVII – начале XVIII вв. полагали, что изучение Природы не имеет ценности для джентльмена независимо от того, как, на основе каких методологических принципов, оно проводится. Оно бесполезно для общества и ничему не может научить джентльмена[171].

Наиболее известным примером сатиры на Royal Society стало описание Grand Academy of Proje с tors Лагадо в «Путешествиях Гулливера» (1 изд. – 1726 г.) Д. Свифта: «Мои математические познания оказали мне большую услугу в усвоении их [лапутян] фразеологии, заимствованной в значительной степени из математики и музыки (ибо я немного знаком также и с музыкой). Все их идеи непрестанно вращаются около линий и фигур. Если они хотят, например, восхвалить красоту женщины или какого-нибудь животного, они непременно опишут ее при помощи ромбов, окружностей, параллелограммов, эллипсов и других геометрических терминов или же терминов, заимствованных из музыки, перечислять которые здесь ни к чему. В королевской кухне я видел всевозможные математические и музыкальные инструменты, по образцу которых повара режут жаркое для стола его величества.

Дома лапутян построены очень скверно: стены поставлены криво, ни в одной комнате нельзя найти ни одного прямого угла; эти недостатки объясняются их презрительным отношением к прикладной геометрии, которую они считают наукой вульгарной и ремесленной; указания, которые они делают, слишком утонченны и недоступны для рабочих, что служит источником беспрестанных ошибок. И хотя они довольно искусно владеют на бумаге линейкой, карандашом и циркулем, однако что касается обыкновенных повседневных действий, то я не встречал других таких неловких, неуклюжих и косолапых людей, столь тугих на понимание всего, что не касается математики и музыки. Они очень плохо рассуждают и всегда с запальчивостью возражают, кроме тех случаев, когда бывают правы, но это редко с ними случается.

Воображение, фантазия и изобретательность совершенно чужды этим людям, в языке их нет даже слов для выражения этих понятий, и вся их умственная деятельность заключена в границах двух упомянутых наук.

Большинство лапутян, особенно те, кто занимается астрономией, верят в астрологию, хотя и стыдятся открыто признаваться в этом. Но что меня более всего поразило и чего я никак не мог объяснить, так это замеченное мной у них пристрастие к новостям и политике; они вечно осведомляются насчет общественных дел, высказывают суждения о государственных вопросах и ожесточенно спорят из-за каждого вершка партийных мнений. Впрочем, ту же наклонность я заметил и у большинства европейских математиков, хотя никогда не мог найти ничего общего между математикой и политикой: разве только, основываясь на том, что самый маленький круг имеет столько же градусов, как и самый большой, они предполагают, что и управление миром требует не большего искусства, чем для управления и поворачивания глобуса. Но я думаю, что эта наклонность обусловлена скорее весьма распространенной человеческой слабостью, побуждающей нас больше всего интересоваться и заниматься вещами, которые имеют к нам наименьшее касательство и к пониманию которых мы меньше всего подготовлены нашими знаниями и природными способностями»[172].

Кампания ученых лапутян пришлась Гулливеру явно не по вкусу: «… осмотрев все достопримечательности острова, я сам очень хотел его оставить, так как мне смертельно надоели эти люди. Они действительно чрезвычайно сведущи в математике и музыке, и хотя я питаю большое уважение к этим двум знаниям и сам кое-что в них смыслю, тем не менее лапутяне настолько рассеянны и так глубоко погружены в умозрения, что я в жизни не встречал более неприятных собеседников. В течение двухмесячного моего пребывания на острове я разговаривал только с женщинами, купцами, хлопальщиками и пажами, вследствие чего все стали относиться ко мне с крайним презрением, хотя перечисленные мной лица были единственными, от которых я мог получить разумный ответ на заданный вопрос.

Благодаря усиленным занятиям я довольно хорошо изучил местный язык. Я томился заключением на острове, где мне оказывали так мало внимания, и решил покинуть его при первом удобном случае»[173].

 

Как видим, в XVIII столетии критика как Королевского общества, так и экспериментальной натурфилософии продолжалась. Надо сказать, что определенные основания для подобной критики Royal Society у писателей и памфлетистов XVII – XVIII вв. были.

Прежде всего, ни для кого не было секретом периодически разгоравшаяся острая и язвительная полемика, в которую были вовлечены Р. Бойль и Т. Гоббс, И. Ньютон и Р. Гук и другие звезды английского ученого мира. Вряд ли светскому человеку захотелось бы провести вечер в компании И. Ньютона, человека замкнутого и порою весьма язвительного. На этом фоне многочисленные заявления членов Королевского общества о терпимости и корректности не производили на адресатов особого впечатления.

Кроме того, было бы ошибкой полагать, что Королевское общество состояло из «быстрых разумом Невтонов» par exellence. Приведу, в качестве выразительного примера, несколько отрывков из дневников С. Пеписа (S. Pepys; 1633 – 1703):

«23 мая 1661 года

<...> За столом имел весьма поучительную беседу с мистером Ашмолом: уверял меня, что лягушки, равно как и многие другие насекомые, часто падают прямо с неба уже целиком сформировавшимися».

«1 марта 1665 года

В полдень обедал в Тринити-хаус, а оттуда – в Грешем-колледж, где мистер Гук прочел свою вторую, весьма любопытную лекцию о недавней комете, доказывая, между прочим, что, очень может статься, эта та же самая комета, что появилась еще в 1618 году, и что она появится вновь, – суждение, следует признать, весьма оригинальное. <...>. Сегодня заплатил вступительный взнос – 40 шиллингов. <...>. Среди прочего, очень интересное сообщение (на заседании Общества. – И. Д.) о том, как пекут несколько сортов хлеба во Франции, чей хлеб по праву считается лучшим в мире».

«22 марта 1665 года

<...> Сэр У-м Петти известил меня со всей серьезностью, что в завещании отписывает часть имущества тому, кто смог бы изобрести то-то и то-то, например, выяснить, каким образом молоко поступает в женские груди, а также тому, кто смог бы объяснить, отчего вкусы наши разнятся. Заявил, что тому, кто изобретет золото, не даст ничего, ибо, говорит он, “те, кто нашел золото, сами могут себя содержать”. <...> Затем – в Грешем-колледж, где видел, как чуть было не умертвили котенка (умертвлять его, собственно, никто не собирался), выкачав воздух из сосуда, куда его посадили; когда же сосуд вновь наполнили воздухом, котенок тут же ожил».

«28 июля 1666 года

В полдень – на обед в “Папскую голову”, где лорда Броункера (и его госпожу), а также уполномоченного Петта, доктора Чарлтона и меня угощал пирогом с олениной сэр У. Уоррен. Доктор Чарлтон пустился в очень любопытные рассуждения о том, что всякое живое существо получает от природы зубы в соответствии с той пищей, которую она для него предназначает. И что зубы человека, таким образом, предназначены не для мяса, а для фруктов. И что он без труда может определить пищу неизвестного зверя по его зубам. На это лорд Броункер возразил, что у живых существ пища выбирается в зависимости от зубов, а не зубы растут в соответствии с потребляемой пищей. Тут доктор справедливо заметил, что все живые существа с самого начала, причем совершенно бессознательно, отдают предпочтение одной пище перед другой. И что все дети любят фрукты, мясо же поначалу едят с неохотою»[174].

Светское общество, как правило, не видело никаких принципиальных различий между ученым-педантом (т. е. схоластом, антикварием) и, скажем, сэром Исааком Ньютоном. Свидетельств тому можно привести немало. Ограничусь одной цитатой из популярного в начале XVIII столетия наставления по воспитанию джентльмена и отражающего типичное отношение английского polite society к ученым: «У меня нет для вас силлогизма на всякое рассуждение, и я не облекаю ваши мысли в силлогистические модусы и фигуры. Подобный философский язык более подходит педанту, нежели джентльмену и уместней в школе, чем в беседе. Не надо подавлять вашу компанию рассуждениями о вакууме, или Pondus Atmosphaerae мистера Бойля. Цивилизованная беседа может протекать изысканно и любезно, касаясь любых гипотез. Я способен понять рассуждения, распространенные и в дни старой доброй Materia prima, и во времена, когда популярным стало учение Декарта о третьем элементе»[175]. Как заметил по поводу этих высказываний С. Шейпин, «Jolly gentlemen need not trouble their heads»[176].

 

 

«НАУКИ КАК-НИКАК ТЕПЕРЬ В ЦЕНЕ!»[177]

 

Как видим, надежды сторонников «новой науки» на то, что им удастся изменить отношение английского нобилитета к научным занятиям, в целом не оправдались. Идеал джентльмена мало в чем соответствовал представлению, будто well - born должен (или может, без ущерба для своего статуса) сделать получение новых знаний своей профессией[178], разумеется, при наличии личного интереса и способностей. Причем в Англии это обстоятельство проявлялось в большей степени, чем в Италии и во Франции. Светское общество в массе своей не видело необходимости приобщаться к новой научной культуре и воспринимать ее систему ценностей. Систематические научные исследования не вошли в число занятий, достойных джентльмена. В лучшем случае они могли быть его личным делом, индивидуальной причудой. Правда, в XVI – XVIII вв. отдельные элементы естественных и математических знаний постепенно входили в образовательный минимум молодого джентльмена, однако, оппозиция «gentleman – scholar» не исчезла и, по сути, не смягчилась.

Иными словами, социализировать и институализировать «новую науку», науку Р. Бойля и И. Ньютона, используя структуры, социальные ниши и каналы светского общества (или, более широко, – имущих классов, к которым относились не только джентльмены) в XVII – XVIII вв. не удалось[179]. Да, Королевское общество состояло из джентльменов, но его цели, задачи и modus operandiникак не вписывались в нормы и идеалы джентльменского сообщества. Впрочем, из того факта, что новые исследовательские практики и методологии не удалось легитимизировать, используя социальные роли и ценности polite society, вовсе не следует, что это невозможно было сделать с помощью иных структур и социальных групп английского социума. Правда, эти структуры начали формироваться лишь во второй половине XVIII в. Речь идет прежде всего о так называемых диссентерских академиях[180] и провинциальных научных обществах, тесно связанных с промышленными и торговыми кругами[181].

Таким образом, только в преддверии и в ходе промышленной революции в Англии появились «new men», т. е. люди средних классов, способные воспринять или, по крайней мере, оценить формировавшуюся два предыдущих столетия научную культуру, которая для прежних элит была лишь предметом отрицания и насмешки.

Ярким свидетельством зарождения «новой модели благородного сословия»[182] в Англии во второй половины XVIII в., модели, отвечающей образу жизни, системе ценностей и целям этих «новых людей», может служить трактат Джозефа Пристли (J . Priestley; 1733 – 1804), посвященный проблемам образования[183]. Хотя разработанная им система в своей направленности на воспитание молодого джентльмена для государственной службы была, разумеется, не оригинальна, однако, его проект отличался особой акцентированностью на необходимости серьезного изучения молодыми людьми из благородных семейств основ естествознания и «механических искусств», которые уже не рассматривались как нечто вспомогательное, как собрание сведений о занимательных «куриозах» и раритетах мира Природы, но как совокупность знаний, необходимых джентльмену «нового типа».

В итоге, к 1830-м гг. новая, утилитарная культура заявила о своих правах в форме политических требований профессионализации научных исследований и их поддержки со стороны государства, причем эти требования мотивировались уже не тем, что научные изыскания могут и должны быть соотнесены с нравственными принципами и жизненными ориентирами знати, но тем, что развитие естественных наук приносит в конечном счете ощутимую материальную пользу государству и обществу. Иными словами, речь шла уже не о формировании gentleman - scholar, и вообще, не о том, облагораживает ли человека познание Природы, но о воспитании эксперта по тем или иным практически значимым проблемам. Вопросы же – соответствует ли образ жизни, характер и менталитет эксперта требованиям, предъявляемым к джентльмену и как благородное общество относится к ученым-профессионалам, выносились за скобки. В XIX – XX вв. такой подход к социальной роли ученого еще более усилился. К примеру, jeunesse dor e e, описанная И. Во в романе «Возвращение в Брайдсхед», могла с презрительным равнодушием относиться к «northern chemists», однако, значительная часть налогов, которые платили их отцы, шла на научные разработки[184].

Несколько слов следует сказать об английской специфике научного патроната. Я уже писал выше о том, что знать оказывала покровительство и поддержку людям науки в силу полезности получаемых результатов для военных и мирных целей. Однако выбор клиента патроном определялся не только утилитарными соображениями. Внимание истинных джентльменов привлекало в первую очередь то, что представлялось забавным, курьезным, необычным, что могло развеселить и развлечь благородное общество, доставить ему удовольствие. Не случайно в посланиях тьюторов часто при описании математических и натурфилософских занятий их подопечных то и дело мелькали слова: pleasant, delightful, pretty и т. п. Знать предпочитала науку полезную и веселую. Отсюда ее интерес к эффектным опытам, механическим изобретениям и раритетам. В популярном трактате «Mathematical Recreations» так и было написано: «нобилитет и джентри (Nobilitie , and Gentrie) изучают математические искусства скорее, чтобы удовлетворить свои чувства (to content and satisfie their affections), … нежели для того, чтобы пополнить свои кошельки»[185]. Разумеется, говоря о вторичности интереса знати к содержимому своих кошельков, автор несколько исказил картину, но тем не менее в его словах есть значительная доля истины – даже такой нехитрый научный инструмент как глобус мог изрядно позабавить светское общество[186].

Более взвешенные оценки принадлежат Р. Бойлю: «есть много изобретательных (ingenious) людей, особенно среди дворянства и джентри, которым нравится этот новый способ изучения философии путем лицезрения опытов, кои по причине их новизны и привлекательности доставляют этим людям много удовольствия, или же, в силу своей необычности, вызывают у них восхищение». Однако Бойль не преминул заметить, что эти «ingenious persons» в подавляющем большинстве не желают разобраться в «the rudiments of fundamental notions» той науки, которая доставила им столько удовольствия[187].

Разнообразные механические устройства стали излюбленными игрушками английских upper classes. Именно с помощью механического инструментария и химических/алхимических демонстраций люди науки (и примкнувшие к ним шарлатаны) доказывали полезность наук «в жизненных делах и с их [механических устройств[188]] помощью изощренные и абстрактные рассуждения преобразовывались в действие, в силу чего знание механических устройств стало знанием практической математики»[189].

Этот детский интерес английской аристократии и джентри к механическим приспособлениям, поддерживаемый множеством посвященных им сочинений, рассказывавших о правилах пользования этими устройствами, стал мощным источником патронатной активности знати (особенно лондонской) по отношению к «mathematical practitioners», а также к алхимикам, иатрохимикам и прочим клиентам, способным поразить воображение тех, кто по джентльменскому поведенческому стереотипу не должен был ничему удивляться. Потенциальные клиенты, естественно, очень старались, всячески подчеркивая в своих сочинениях и пояснениях (устных и письменных) важность предлагаемых ими устройств или трактатов для будущего Англии и/или для славы и процветания потенциального благодетеля. Наибольшее количество таких даров получали члены королевской семьи[190] и наиболее влиятельные придворные, скажем, У. Сесил, Роберт Дадли (R. Dudley, Earl of Leicester; 1531 – 1588) и др.[191]

В итоге, такая утилитарно-«увеселительная» мотивация патроната натурфилософских и математических исследований, когда патроны поддерживали лишь те стороны научной деятельности, которые представлялись им практически полезными или любопытными и забавными (или и теми, и другими одновременно), тормозила развитие, как бы мы сегодня сказали, фундаментальной науки и соответствующего образования[192], хотя в известной мере стимулировали изыскания прикладного характера.

Таким образом, институализация и социализация науки в Англии начала Нового времени проходила в условиях, когда носители нового знания занимали в структуре социума «чужие» ниши (священника, землевладельца, придворного, клерка, в лучшем случае университетского профессора[193] и т. д.) и только формирование нового социального слоя профессиональных ученых в процессе становления среднего класса в условиях промышленной революции, начавшейся в конце XVIII столетия, привело к появлению новой фигуры – ученого-эксперта – со своим специфическим набором ценностей и своей социальной ролью[194].

 

 

---

[1] Работа выполнена при поддержке Российского фогда фундаментальных исследований, проект № 11-06-00120а («Научная революция XVI – XVII вв. как когнитивный и социокультурный феномен: причины, сущность, структура, движущие силы »).

[2] Shapin S. Never Pure: Historical Studies of Science as if it was produced by people with bodies, situated in time, space, culture, and society, and struggling for credibility and authority. Baltimore : Johns Hopkins University Press, 2010. P. 145. Наиболее известным примером могут служить работы Р. Мертона (R . K . Merton; 1910 – 2003), посвященные анализу ценностно-нормативных структур, которые определяют поведение человека науки и которые Мертон обозначил как «научный этос». В своих ранних работах он продолжил и развил подход М. Вебера к анализу социальных истоков новоевропейской науки, важнейшим из которых он считал связь зарождающейся науки с пуританской религиозной моралью. Позднее Мертон сформулировал концепцию научного этоса как набора ценностей и норм, регулирующих научную деятельность (универсализм, коллективизм, бескорыстность и организованный скептицизм). См.: Merton R. Science, Technology & Society in Seventeenth Century England. New York : H. Fertig, 1970 (1- е изд - е : Bruges : Saint Catherine, 1938); Merton R. K. The Sociology of Science: Theoretical and Empirical Investigations / Edited and with an introduction by Norman W. Storer. Chicago : University of Chicago Press, 1973. Кроме того, см. также интересные работы Квентина Скиннера, например, его классическую статью : Skinner Q. Some Problems in the Analysis of Political Thought and Action // Meaning and Context: Quentin Skinner and His Critics / Edited and introduced by James Tully. Cambridge : Polity Press, 1988 (первая публикация : Political Theory, 1974. Vol. 2, № 3. Pp. 277 – 303).

[3] Дмитриев И. С. Интеллектуальная революция XVI – XVII вв. // Менделеевский сборник / Сборник статей под редакцией И. С. Дмитриева. СПб.: Изд - во СПбГУ, 1998. С. 5 – 70.

[4] Ben-David J. The Scientist's Role in Society: A Comparative Study. Englewood Cliffs, N.J.: Prentice-Hall, 1971. (Series: Foundations of modern sociology series). P. 45.

[5] Shapin S. The Man of Science // The Cambridge History of Science. In 8 vols. / General editors

David C. Lindberg and Ronald L. Numbers. Vol. 3. Early Modern Science /Edited by Katharine Park and Lorraine Daston. Cambridge : Cambridge University press, 2008. Pp. 179 – 191; P. 179.

[6] Бэкон Ф. Новый Органон. Книга I. Афоризмы об истолковании природы и царстве человека // Бэкон Ф. Сочинения: в 2х тт. 2-е изд-е, испр. и доп. Составление, общая редакция и вступительная статья А. Л. Субботина. Т. 2. М.: Мысль, 1977 – 1978. (Серия «Философское наследие »). С. 42.

[7] Segar W. Honor military, and civill: contained in foure bookes. Viz. 1. Justice, and iurisdiction military. 2. Knighthood in generall, and particular. 3. Combats for life, and triumph. 4. Precedencie of great estates, and others. London : By Robert Barker, printer to the Queenes most Excellent Maiestie, anno Dom. 1602. Lib. 2, cap. 1. P. 51. См. также : The Blazon of Gentrie: Devided into two parts. The first named The Glorie of Generositie. The second, Lacyes Nobilitie. Comprehending discourses of Armes and of Gentry. Wherein is treated of the beginning, parts and degrees of Gentlenesse, with her lawes: Of the Bearing, and Blazon of Cote-armors: Of the Lawes of Armes, and of combats / Compiled by John Ferne Gentleman, for the instruction of all Gentlemen bearers of Armes, whome and none other this worke concerneth. London : A. Maunsell, 1586. P. 85; Selden J. Titles of Honor. The second edition. London : Printed by William Stansby for Richard Whitakers, and are to be sold at the Kings Armes in Pauls Churchyard, 1631. Part II, ch. VIII. P. 866. Селден переводит nobilitasкак gentry, а nobilisкак gentleman.

[8] К примеру, английский мореплаватель и пират Мартин Фробишер (M. Frobisher; 1535 или 1539 – 1594) в 1588 г. за участие в сражении с испанской Непобедимой Армадой был возведен в рыцарское достоинство. Церемония происходила 26 июля 1588 г. на борту флагманского судна английского флота.

[9] Milles Th. The Catalogue of Honor or Tresury of True Nobility: Peculiar and Proper to the Isle of Great Britaine: that is to say: a collection historicall of all the free monarches as well Kinges of England as Scotland, (nowe united togither) with the Princes of Walles, dukes, marquisses, and erles; their wives, children, alliances, families, descentes, & achievementes of honor. Wherunto is properly prefixed: a speciall treatise of that kind of nobility which soverayne grace, and favor, and contryes customes, have made meerly politicall and peculiarly civill (never so distinctly handled before) / Translated out of Latyne into English. London : printed by William Iaggard, 1610. (Первый раздел представляет собой перевод трактата Р. Гловера Nobilitas politica vel civilis: personas scilicet distinguendi, et ab origine inter gentes, ex principum gratia nobilitandi forma. Praeter omnium antehac, de sola theologica, aut philosophica tantum nobilitate disceptantium (civiles interim praetereuntiu[m]) conclusiones. Quo tandem & apud Anglos, qui sint nobilium gradus, & quae ad nobilitatis fastigia evehendi ratio, ostenditur. Magnus libertatis thesaurus nobilitas. Londini: Typis Gulielmi Jaggard, 1603). Pp. 12 – 13.

[10] Kelso R. The Doctrine of the English Gentleman in the Sixteenth Century. Glochester, Mass. : Peter Smith, 1964. P. 20.

[11] Более детально о трудностях определения понятий gentleman, nobility, gentilityи др. см.: Kelso R. The Doctrine. Pp. 18 – 30.

[12] Milles Th. The Catalogue of Honor (Glover R. Nobilitas politica vel civilis). Pp. 9 – 18.

[13] La Perriere G. de. Le miroir politique, contenant diverses manieres de gouverner & policer les republiques, qui sont, & ont este par cy devant. Paris : pour Vincent Norment, & Ieanne Bruneau, 1567. (Цит. по англ. переводу : La Perriere G. de. The Mirrour of Policie: A worke no lesse profitable than necessarie, for all magistrates, and gouernours of estates and commonweales. London : Printed by Adam Islip, 1598. Fo. HhIII a ; аналогичного мнения придерживался и Р. Гловер (Milles Th. The Catalogue of Honor (Glover R. Nobilitas politica vel civilis). P. 12).

[14] Cleland J. Hero-paideia, or, The Institvtion of a Young Noble Man. Oxford: Printed by Ioseph Barnes, 1607. Pp. 5 – 6.

[15] Guazzo S. The Civile Conversation … written first in Italian, and nowe translated out of French by George Pettie, devided into foure bookes. In the first is conteined in generall, the fruites that may bee reaped by conversation.... In the second, the manner of conuersation.... In the third is perticularly set foorth the orders to bee observed in conversation within doores, betweene the husband and the wife.... In the fourth, the report of a banquet. London : By Richard Watkins, 1581. Book II. Fo. 41 a – 41 b. (Оригинал : Guazzo S. La civil conversatione. Divisa in IIII libri. Ne' quali dolcemente si ragiona di tutte le maniere del conuersare,... Di nuovo ristampata, et con somma diligenza corretta. Venetia : appresso Gratioso Perchacino, 1581).

[16] Байрон Дж . Г. Дон Жуан (Перевод Т. Гнедич ) // Байрон Дж . Г. Паломничество Чайльд - Гарольда. Дон Жуан. М.: Художественная литература, 1972. (Библиотека всемирной литературы). С. 195 – 790; С. 211.

[17] Shapin S. Never Pure. P. 146.

[18] «…Me semed then that noble men descended of approved gentrie» ([ Braham H.] The Institucion of a Gentleman. London : In Fletestrete at the signe of the Princes armes, by Thomas Marshe. Anno Domini. M. D. L. V. [1555]. Имя автора указано не во всех экземплярах книги, иногда оно вообще отсутствует (например, в British Library, Bodleian Library ). Signatures: A [2d]A – L M ? (M4 blank). Sig. A, iii. [Photoreprint: The Institucion of a gentleman. Amsterdam : Theatrum Orbis Terrarum; Norwood, N.J. : W. J. Johnson, 1974. (Series: English experience, its record in early printed books published in facsimile; no. 672)]). Трактовка приведенной фразы, предложенная С. Шейпиным («the very idea of nobility originated in a learned class» (Shapin S. Never Pure. P. 146) представляется мне не вполне корректной.

[19] Ср.: Цицерон: «Et nimirum haec est illa praestans et divina sapientia, et perceptas penitus et pertractatas res humanas habere, nihil admirari, cum acciderit, nihil, antequam evenerit, non evenire posse arbitrari (И поистине замечательно и божественно – заранее держать в мысли и понимании удел всех людей, ничему происходящему не удивляться и не мнить, будто чего нет, того и быть не может ». И далее Цицерон поясняет свою мысль цитатой из Еврипида: «Чтоб ни одно событие // Не ново было, мы должны считать его естественным» (Cicero. Tusculanae Disputationes, III, 14, 30; русский пер.: Цицерон. Тускуланские беседы. Книга III : Об утешении в горе (XIV, 30) / Перевод с латинского М. Л. Гаспарова // Марк Туллий Цицерон. Избранные сочинения / Составление и редакция М. Гаспарова, С. Ошерова и В. Смирина. Вступительная статья Г. Кнабе. М.: «Художественная литература, 1975; (Библиотека античной литературы). С. 268 – 296; С. 279). Об этой черте джентльмена позднее выразительно напишет лорд Байрон:

 

Гораций нас учил не удивляться:

Nil admirari – вот наука счастья,

Которою пытались заниматься

Безрезультатно многие. Отчасти

Разумно равнодушным оставаться;

Приводят к бедам пламенные страсти.

(Байрон Дж. Г. Дон Жуан. С. 657).

 

[20] «Ребенка, – поучал М. Монтень, – следует приучать к тому, чтобы он был бережлив и воздержан в расходовании знаний, которые он накопит; чтобы он не оспаривал глупостей и вздорных выдумок, высказанных в его присутствии, ибо весьма невежливо и нелюбезно отвергать то, что нам не по вкусу. Пусть он довольствуется исправлением самого себя и не корит другого за то, что ему самому не по сердцу; пусть он не восстает также против общепринятых обычаев. Licet sapere sine pompa , sine invidia. (Можно быть ученым без заносчивости и чванства (лат.)). Пусть он избегает придавать себе заносчивый и надменный вид, избегает ребяческого тщеславия, состоящего в желании выделяться среди других и прослыть умнее других, пусть не стремится прослыть человеком, который бранит все и вся и пыжится выдумать что-то новое» (Монтень М. Опыты. В трех книгах. Книги первая и вторая. 2-е изд-е. (Отв. редактор Ю. Б. Виппер). (Серия: «Литературные памятники»). М.: Наука, 1979. С. 144 (Книга I. Глава 26. «О воспитании детей»)..

[21] Сам Эпиктет не писал трактатов. Выдержки из его учения, известные под названиями «Беседы» (????????? ) и «Руководство» (??????????? ) сохранились в записи его ученика Арриана.

[22] Guazzo S. La civil conversazione (2 volumi) / A cura di Amedeo Quondam. Roma: Bulzoni, 2010 (stampa 2009). (Biblioteca del Cinquecento; № 150). Оригинал : (Bozzola, Brescia, 1574). См. также : Lievsay J. L. Stefano Guazzo and the English Renaissance, 1575 – 1675. Chapel Hill, NC.: University of North Carolina Press, 1961.

[23] Pettie G. The Preface to the Readers // Guazzo S. The Civile Conversation. The first three books translated by George Pettie, Anno 1581 and the fourth by Barth, Young, Anno 1586. With an Introduction by Sir Edward Sullivan, Bart. Vol. I. New York : AMS Press, Inc., 1967. Разд. пагинация. Pp. 7 – 12; Pp. 8 – 9.

[24] Caspari F. Humanism and the social order in Tudor England. New York : Teachers College Press, 1968 (1- е изд.: 1954). (Series: Classics in education; № 34). Pp. 10 – 14; 136 – 152.

[25] Castiglione B. Il libro del Cortegiano del conte Baldesar Castiglione. Firenze : per li heredi di Philippo di Giunta, 1528; (первый англ. перевод : 1561).

[26] Шекспир У. Гамлет, принц Датский / Перевод М. Лозинского // Шекспир У. Трагедии / Предисловие и примечания А. Аникста. М.: «Художественная литература», 1981 (Классики и современники. Зарубежная литература). С. 1 – 112; С. 53. В оригинале :

 

O, what a noble mind is here o'erthrown!

The courtier's, soldier's, scholar's, eye, tongue, sword;

The expectancy and rose of the fair state,

The glass of fashion and the mould of form,

The observed of all observers, quite, quite down!

(Shakespeare W. Hamlet, III, i).

 

[27] «Дворяне рождаются, чтобы учиться всему, что они презирают, за исключением охоты, умения трубить в рог, скакать вдоль озер и по оврагам, не утруждая себя политикой » (Skelton J. The Poetical Works: with notes, and some account of the author and his writings, by the Rev. Alexander Dyce. In 2 vols. London : T. Rodd, 1843. Vol. I. P. 334.

[28] «Сыновьям джентльменов подобает умело дуть в рог, искусно охотиться и элегантно нести и тренировать охотничьего сокола».

[29] «Учение – это для сельских жителей».

[30] Richardi Pacei, invictissimi Regis Angliae primarii secretarii, eiusque apud elvetios oratoris. De fructu qui ex doctrina percipitur, liber. Basileae: Apud Io. Frobeniu, mense VIIIbri. An. M. D. XVII. [1517]. P. 17.

[31] La Noue F. de. Discours politiques et militaires du Seigneur de la Noue. Nouvellement recueillis & mis en lumie?re. Basel : De l'Imprimerie de Franc?ois Forest, 1587. Pp. 129 – 130.

[32] Монтень М. Опыты. Книга I. С. 131 – 132. (Глава 25: «О педантизме»).

[33] Там же. С. 129.

[34] Чосер Дж. Кентерберийские рассказы / Перевод с англ. И. А. Кашкина и О. Б. Румера. Вступит. статья И. А. Кашкина. М.: Изд – во «Художественная литература», 1973. (Библиотека всемирной литературы ). С. 34 – 41.

[35] Elyot Th. Of the knowledg whiche maketh a wise man. London : Th. Berthelet, 1533.

[36] Elyot Th. The Castel of Helthe, gathered, and made by syr Thomas Elyot knight, out of the chief authors of phisyke, whereby every man may knowe the state of his owne body, the preseruation of helthe, and how to instruct well his phisition in sicknes, that he be not deceyved. Londini: In ?dibus Thom? Bertheleti typis impress, M.D.XXXIX. [1539]. (Испр. изд - е : Elyot Th. The Castel of Helth / Corrected and in some places augmented by the fyrste authour therof, Sir Thomas Elyot, knyght, the yere of oure lord 1541. Londini: In aedibus Thomae Bertheleti typis impress, 1541).

[37] Х. Гильберт получил образование в Итоне и Оксфорде. В последний раз этого, если воспользоваться выражением Эрика Эша, «the epitome of the learned practical man» (Ash E. H. Power, knowledge, and expertise in Elizabethan England. Baltimore : Johns Hopkins University Press, 2004. P. 13) видели живым где-то в бурных морях на корме корабля, читающим ученый трактат.

[38] Среди французских аристократов также были поборники образования, к примеру, упомянутый выше Франсуа де ля Нуе (F . de la Noue; 1531 – 1591) по прозвищу Bras – de – Fer (Железная рука), военный, сражавшийся во время Религиозных войн на стороне гугенотов, и автор военно-политических трактатов, в том числе и знаменитого «Discours politiques et militaires», в котором война описывалась прежде всего как человеческая трагедия (Vray N .Fran c ois de La Noue : “ Bras de fer ”: 1531 – 1591 / Pr e face de Jean Meyer. La Cr e che : Geste, 2001). Кроме того, в этой книге Нуе рассуждал о месте и роли французского дворянства в жизни государства и предложил создать академии для подготовки сыновей знати к военной и гражданской службам.

[39] Цит. по : Ash E. H. Power, Knowledge, and Expertise. P. 13.

[40] Hexter J. H. The Education of the Aristocracy in the Renaissance // Hexter J. H. Reappraisals in History: New Views on History and Society in Early Modern Europe. 2nd ed. Chicago ; London : University of Chicago Press, 1979. Pp. 45 – 70; P. 61.

[41] В оригинале : «A beggar's book / Outworths a noble' blood» (Шекспир У. Генрих VIII. Акт 1, сцена 1 (Перевод В. Томашевского) // http :// www. russianplanet. ru / filolog / evropa / england / shakespeare / henry 8-01. htm или http://lib.ru/SHAKESPEARE/genry8.txt

[42] Хантингтон С. Политический порядок в меняющихся обществах. М.: Прогресс-Традиция, 2004. С. 112.

[43] Там же. С. 122.

[44] К примеру, Джованни Франческо Поджио–Браччолини (G . Poggio–Bracciolini; 1380 – 1459) провел четыре года на службе у Генриха Бофора, епископа Винчестерского (H. Beaufort; 1374 – 1447), внука короля Эдуарда III.

[45] Hexter J. H. The Education of the Aristocracy in the Renaissance // Hexter J. H. Reappraisals in History: New Views on History and Society in Early Modern Europe. 2nd ed. Chicago ; London : University of Chicago Press, 1979. Pp. 45 – 70; Pp. 61 – 65; Stone L. The Educational Revolution in England, 1560 – 1640 // Past and Present, 1964. Vol. 28, № 1. Pp. 41 – 80.

[46] Curtis M. H. Oxford and Cambridge in Transition: 1558 – 1642: An Essay on Changing Relations Between the English Universities and English Society. Oxford : Clarendon press, 1959. P. 56.

[47] Kerney H. F. Scholars and Gentlemen: Universities and Society in Pre-Industrial Britain, 1500 – 1700. Faber : Conell University press, 1970. P. 15.

[48] Схоластическая теология часто рассматривалась как приложение норм и методологии канонического права к изучению Библии.

[49] Структура церковных институтов Англии не отличалась от общеевропейской (приход – епархия – провинция). Примасом английской церкви был архиепископ Кентерберийский. Высшими законодательными церковными органами Англии являлись конвокации. Сложившаяся к первой половине XVI в. система церковных судов включала архидиаконские, епископские и архиепископские (Провинциальный, Личный и Прерогативный) суды (архиепископ Кентерберийский имел также Особый суд). Вышестоящей инстанцией по отношению к английским судам являлись судебные учреждения римской курии (Иванова О. Ю. Проект реформы канонического права в контексте ранней королевской Реформации в Англии: 1529 – 1553 гг. Автореферат диссертации на соискание ученой степени кандидата исторических наук. Брянск, 2006).

[50] В XII – XIV вв. церковная и светская власти боролись за расширение сфер своей юрисдикции. Проблемами, вызывавшими конфликты с Римом, были налогообложение, права патроната – назначение епископов и низших церковных чинов, апелляции в Рим на решения английских церковных судов, подсудность духовенства светским судам. Особенно активно корона боролась за право контролировать назначение на вакантные церковные бенефиции и преследовать в судах тех, кто обращался к папским судам в обход королевских инстанций, что привело к принятию ею в XIV в. серии статутов «Of Provisores» и «Of Praemunire». Кроме того, напряженность в отношениях между юристами канонического права и common law нарастала с XIII столетия и особенно ситуация обострилась в XVI в., когда, отчасти под влиянием юридических идей итальянского Ренессанса, в Англии усилилась роль римского права, на основе которого строилось право церковное.

[51] В приведенном абзаце я использовал работу: Иванова О. Ю. Проект реформы канонического права в контексте ранней королевской Реформации в Англии: 1529 – 1553 гг. Автореферат диссертации на соискание ученой степени кандидата исторических наук. Брянск, 2006. См. также: Английская Реформация. Документы и материалы. Под ред. Ю. М. Сапрыкина. М.: Изд - во МГУ, 1990; Боровой Д. Д. Каноническое (церковное) право как нормативная система социально-правового регулирования. Автореферат диссертации на соискание ученой степени кандидата юридических наук. Ставрополь, 2004; Исаенко А. В. Английская королевская Реформация XVI века. Орджоникидзе: Северо-Осетинский государственный ун-т им. К. Л. Хетагурова, 1982; Леметр Н. Католики и протестанты: религиозный раскол XVI в. в новом освещении // Вопросы истории, 1995, №10. С. 44 – 53; Плешков Е. В. Каноническое право Средневековой Европы. Автореферат диссертации на соискание ученой степени кандидата юридических наук. Ставрополь, 2002; Смирнова Н. А. Томас Кранмер и начало англиканской Реформации в XVI веке // Из истории Древнего мира и Средневековья / Под ред. проф. Ю. М. Сапрыкина. М.: Издательство МГУ, 1987. С. 76 – 94; Solt L. F. Church & State in Early Modern England, 1509 – 1640. N. Y, Oxford : Oxford University press, 1990; Swanson R. N. Church & Society in Late Medieval England. Oxford : Oxford University press, 1989.

[52] Mullinger J. Bass. The University of Cambridge. In 3 vols. Cambridge : Cambridge University press, 1873 – 1911. Vol. I: From the Earliest Times to the Royal Injunctions of 1535. P. 630. («That as the whole realm, as well clergy as laity, had renounced the pope's right and acknowledged the king to be the supreme head of the Church, no one should thereafter publicly read the canon law, nor should any degrees in that law be conjerred»).

[53] По этому поводу английский юрист, дипломат и священнослужитель Ричард Лайтон (R . Layton; ок. 1500 – 1544), инспектировавший в 1535 г. Оксфорд и вводивший там «New Learning», докладывал Т. Кромвелю: «Мы отправили Дунса в Бокардо» (Bocardo – университетская тюрьма). (Letters and Papers, Foreign and Domestic, of the Reign of Henry VIII, preserved in the Public Record Office, the British Museum, and elsewhere. In 21 vols. In 35 books + addenda (2 vols.). 2nd ed. / Rev. and enlarg. by R. H. Brodie. Vaduz : Klaus Reprint, 1965. Reprint. originally published: London : H. Ms., 1864 – 1919 and (2nd ed.) 1920; "addenda" originally published: 1929 – 1932. Vol. XII. P. 873, n. 2).

[54] Подр. см.: Clarke M. L. Classical education in Britain : 1500 – 1900. Cambridge : Cambridge University Press, 1959. Pp. 30 – 33.

[55] Для справки приведу даты основания семи старейших английских университетов (Ancient universit ies), возникших в Средние века и в эпоху Ренессанса: Оксфордский (точная дата учреждения неизвестна, преподавание ведётся с 1117 г., приостанавливалось в 1209 г. из-за казни двух студентов и в 1355 из-за погрома в день Святой Схоластики), Кэмбриджский (основан в 1209 г. выходцами из Оксфорда); Сент-Эндрюс (учреждён папской буллой в 1413 г.), Глазго (учреждён папской буллой в 1451 г.), Абердин (Абердинский королевский колледж был основан в 1495 г., а Колледж Маришаля – в 1593 г.; в 1641 г. Карл I своим указом объединил оба колледжа в Королевский университет Абердина, однако во время Реставрации Карл II восстановил независимость обоих колледжей, окончательное объединение которых в единый университет произошло 15 сентября 1860 г.), Эдинбург (1583 г.), Дублин (1592 г., дублинский Тринити-колледж – единственный колледж, образующий университет).

[56] Kerney H. F. Scholars and Gentlemen. P. 21.

[57] Дж. Фишер был казнен по приказу Генриха VIII за отказ признать короля верховным главой церкви Англии. St . John ' s College был основан в 1511 г. во исполнение, как утверждал Фишер, воли покойной к тому времени Маргарет Бофор (Margaret Beaufort, Countess of Richmond and Derby; 1443 или 1441 – 1509), матери Генриха VII.

[58] Правда, к этой статистике следует относиться cum grano salis, поскольку в XVI в. учет выходцев из низов велся небрежно. (См. Hexter J. H. The Education of the Aristocracy in the Renaissance. P. 54, n. 1). Кроме того, надо принимать во внимание, что некоторые из well - born получали домашнее образование (как Т. Элиот) или учились за границей.

[59] Harrison W. Description of England in Shakspere's Youth: being the second and third books of his description of Britaine and England. Edited from the first two editions of Holinshed's Cronicle, A.D. 1577, 1587 by Frederick J. Furnivall. Part 1– 3. London : N. Trubner, 1877 – 1881. (Ser.: New Shakspere Society. Series 6; №№ 1,5,8). Pt. I. Pp. 77 – 78; Latimer H. The Works of Hugh Latimer, sometime Bishop of Worcester, Martyr, 1555 / Edited for the Parker Society by the Rev. George Elwes Corrie. In 2 vols. Cambridge : Cambridge University press, 1844 – 1845. (Parker Society publications, №№ 27 – 28). Vol. I. P. 179.

[60] К примеру в Нортхемптоншире в начале XVII в. и лорд-наместник (Lord Lieutenant, титул главы судебной и исполнительной власти в графстве), и не менее 11 из 18 его помощников составляли выпускники Оксфорда и Кэмбриджа, причем из этих 11 семеро учились также в Inns of Court, а четверо остальных – в других юридических школах. И нет оснований считать, что в других графствах ситуация радикально отличалась. Скажем в далеком Корнуолле (Cornwall) по крайней мере четверо из восьми помощников лорда наместника имели университетское образование (Hexter J . H. The Education of the Aristocracy in the Renaissance. Pp. 51 – 52).

[61] Kerney H. F. Scholars and Gentlemen. P. 24.

[62] Stone L. The Educational Revolution in England.

[63] The Correspondence of Sir Philip Sidney and Hubert Languet: Now First Collected and Translated from the Latin with Notes and a Memoir of Sidney by Stuart A. Pears. London : W. Pickering, 1845. Pp. 25, 28.

[64] Read C. Mr. Secretary Walsingham and the Policy of Queen Elizabeth. In 3 vols. Oxford : Clarendon Press, 1925. Vol. I. Pp. 18 – 20; P. 19.

[65] Ward B. M. The Seventeenth Earl of Oxford, 1550 – 1604: four contemporary documents. London : John Murray, 1979. (Facsimile reprint of edition published: 1928). P. 20.

[66] The Basilicon Doron of King James VI: Wth an Introduction, Notes, Appendices, and Glossary / Edited by James Craigie. In 2 vols. Third series. Scottish Text Society; 16, 18. Edinburgh : Printed for the Society by W. Blackwood & Sons Ltd., 1944 – 1950. Vol. I. Pp. 151 – 153.

[67] Davies, J. Conway .Elizabethan Plans and Proposals for Education // Durham Research Review, 1954. Vol. 2, № 4. Pp. 1 – 8; Quenne Elizabethes achademy by Sir Humphrey Gilbert; a Booke of Precedence; the Ordering of a Funerall, &c. Varying Versions of The Good Wife, The Wise Man, &c.; Maxims, Lydgate's order of fools; a poem on heraldry; Occleve on Lord's men, &c. / Ed. by J. J. Furnivall; with essays on early Italian and German books of courtesy by W. M. Rossetti & E. Oswald. London : Truebner, 1869. (Series: Early English Text Society. Vol. 8. Extra series). Pp. 4 – 5; Kynaston F.The constitutions of the Musaeum Minervae. London : printed by T. Purfoot for Thomas Spencer, 1636. P. 5.

[68] Aylmer G. E. The King's Servants: The Civil Service of Charles I: 1625 – 1642. New York : Columbia University Press, 1961. Pp. 439 – 453.

[69] Stone L. The crisis of the aristocracy: 1558 – 1641. Oxford : Clarendon Press, 1965.

[70] Совр. издание : Amadis de Gaule / Traduction Herberay des Essarts; edition critique par Michel Bideaux. Paris : H. Champion, 2006. (Serie: Romans de Chevalerie de la Renaissance; 116). Reprint de Paris, 1544 ed.; об этом романе см.: Baret E. De L'Amadis de Gaule et de Son Influence sur les Moeurs et la Litterature au XVIe et au XVIIe siecle: avec une notice bibliographique. 2. ed., revue, corrigee et augm. Geneve: Slatkine Reprints, 1970. Reprint de Paris, 1873 ed.; Плавскин З . И. «Амадис Гальский » и рыцарский роман // Плавскин З . И. Литература Возрождения в Испании, СПб.: Издательство СПбГУ, 1994. C. 55 – 61. «Амадис Гальский» или «Амадис де Голль» – обширное прозаическое повествование, рассказывающее о подвигах рыцаря Амадиса – принца загадочного сказочного государства Гаулы, расположенного на острове неподалеку от Британии. Свои подвиги, сводящиеся поначалу к защите обиженных девиц и дам, герой романа совершает во имя любви к английской принцессе Ориане, которой он еще в детстве, когда ничего не было известно о его высоком происхождении, был отдан в услужение. Этот рыцарский роман, написанный в подражание французским прозаическим рыцарским романам XIII века, создавался несколькими авторами на протяжении двух веков, начиная с середины XIV столетия. Ни одной полной средневековой рукописи романа не сохранилось. Дошедшая до нас в издании 1508 г. (возможно, были и более ранние) версия «Амадиса» является существенной переработкой средневекового текста. Автор этой версии – некий Гарси Родригес де Монтальво (Garci Rodriguez de Montalvo), которому полностью принадлежит последняя, четвертая «книга» романа, и его первое продолжение – «Деяния Эспландиана» (1511), живописующее подвиги сына Амадиса. В Европе «Амадисом» зачитывались и в XVII, и в XVIII вв., а Иоганн Христиан Бах написал оперу «Амадис де Голь» (1779, Париж). Возможно, Бойль читал английский перевод 1589 г.

[71] Boyle R. Account of Philaletus in his Minority // Robert Boyle by Himself and His Friends; With a Fragment of William Wotton's lost «Life of Boyle» / Edited with an introduction by Michael Hunter. London : Pickering and Chatto, 1994. Pp. 8 – 9. Впрочем, описанный эпизод произошел, когда Бойлю было лет 10, в двенадцатилетнем возрасте, во время grand tour по Континенту, он читал рыцарские романы и даже выучил по ним французский язык.

[72] Burton R. The Anatomy of Melancholy: what it is, with all the kinds, causes, symptomes, prognostickes & severall cures of it / Edited with an introduction by Holbrook Jackson. New York : Vintage Books, 1977. (Reprint of the 1932 ed. published by F. M. Dent). P. 90. Об этом сочинении см.: Lund M. A. Melancholy, Medicine and Religion in Early Modern England : Reading «The Anatomy of Melancholy». Cambridge: Cambridge University press, 2010. Гигантский том in-quarto объемом в 900 страниц был опубликован в 1621 г. под псевдонимом Демокрит Младший.

[73] Boyle R. Account of Philaletus in his Minority. P. 11. В автобиографических заметках Бойль говорит о себе в третьем лице.

[74] Ibid. P. 11 – 12.

[75] Heylyn P. Microcosmus, or A little Description of the Great World: A Treatise Historicall, Geographicall, Politicall, Theologicall. Oxford: Printed by Iohn Lichfield, and Iames Short printers to the famous Universitie, 1621; Heylyn P. Cosmographie in Four Books: Containing the Chorographie and Historie of the Whole World, and All the Principal Kingdoms, Provinces, Seas, and Isles Thereof. London : Printed for Henry Seile, and are to be sold at his shop over against St. Dunstans Church in Fleetstreet, 1657.

[76] Johns A. The Nature of the Book: Print and Knowledge in the Making. Chicago : The University of Chicago Press, 1998. Pp. 382 – 383.

[77] Бэкон Ф. Опыты, или наставления нравственные и политические. («О занятиях науками»). Около с. 464. Думаю, в данном случае «wandering» ближе по смыслу к русскому выражению «сумбур в голове» // Бэкон Ф. Сочинения: в 2-х томах. С. 464 – 465; С. 465.

[78] В оригинале : «… These reverend fathers; men // Of singular integrity and learning» (Шекспир У. Генрих VIII. Акт II, сцена 4 (Перевод В. Томашевского) // http :// www. russianplanet. ru / filolog / evropa / england / shakespeare / henry 8-01. htm ; http://lib.ru/SHAKESPEARE/genry8.txt

[79] Ср., например, две точки зрения: Muzio G. Il gentilhuomo del Mutio Iustinopolitano. In questo volume distinto in tre dialoghi si tratta la materia della nobilta: & si mostra quante ne siano le maniere: qual sia la vera: onde ella habbia havuto origine: come si acquisti come si conserui; & come si perda. Con la tavola delle cose notabili. Venetia : appresso Gio. Andrea Valuassori detto Guadagnino, 1571 и Mora D. Il cavaliere in risposta del gentil' huomo del sig.r Mutio Iustinopolitano, nella precedenza del armi, et delle lettere. Del cavaliere Domenico Mora bologniese gientil'huomo grisone, et colonello del ' inuitissimo et ser.mo Sismundo terzo, re di Polonia, et gran duca di Lituania, Russia, Prussia, Masovia, Samogitia, Volinia, Chiovia, Podlachia, Livonia, et eletto re di Suetia, et principe di Finlandia. Vilna: appresso Danielle Lanciense, 1589.

[80] The Boke of Noblesse: addressed to King Edward the Fourth on his invasion of France in 1475 / With an introduction by J. G. Nichols, F. S. A. Printed for the Roxburghe club. London : J. B. Nichols and sons, 1860. P. 77.

[81] Kelso R. The Doctrine of the English Gentleman in the Sixteenth Century. Glochester, Mass. : Peter Smith, 1964. P. 49.

[82] Castiglione B. Il Libro del Cortegiano: nuovamente con diligenza revisto per m. Lodovico Dolce, secondo l'esemplare del proprio autore: con l'aggivnta de gli argomenti per ciascun libro, e nel margine apostillato, & con la tavola delle cose piu notabili. Vinegia: Appresso Gabriel Giolito de' Ferrari, 1560.

[83] Elyot Th. The Boke Named the Governour. Londini: In edibus Tho. Bertheleti, An. d[omi]ni M.D.XXXI [1531]. (Совр. издание : Elyot Th. The Book Named the Governor, 1531. Menston: Scholars Press, 1970).

[84] Giraldi G. B. Discorso di m. Gio. Battista Giraldi Cinthio nobile ferrarese. Intorno a quello che si conviene a giovane nobile & ben creato nel servire un gran principe. Pavia : appresso Girolamo Bartoli, adi XX marzo 1569. Fo. 28b; Cyvile and uncyvile life: A discourse very profitable, pleasant, and fit to bee read of all nobilitie and gentlemen. Where, in forme of a dialoge is disputed, what order of lyfe best beseemeth a gentleman in all ages and times: as wel for educatio[n], as the course of his whole life: to make him a parson fit for the publique service of his prince and countrey, and for the quiet, and cumlynesse of his owne private estate and callinge. London : By Richard Jones, and are to bee solde at his shop over agaynst Sainct Sepulchers Church, 1579. Pp. 74 – 75.

[85] Kelso R. The Doctrine of the English Gentleman in the Sixteenth Century. Glochester, Mass. : Peter Smith, 1964. P. 52.

[86] Разумеется, речь не шла о сугубо технических исполнителях – писарях, мелких клерках, стряпчих и т. п.

[87] Inns of Court (судебные инны) – старинные коллегии адвокатов. Каждый полноправный адвокат («барристер») должен был вступить в одну из четырёх юридических коллегий (корпораций или палат) – Линкольнс-инн (Lincoln ' s Inn), Грейс-инн (Gray ' s Inn), Миддл-Тэмпл (Middle Temple) либо в Иннер-Тэмпл (Inner Temple). Частные поверенные («солиситоры») также объединялись в инны, но не судебные, а канцелярские (Inns of Chancelery), прикрепленные к судебным. Первые инны появились в XIII в. Поначалу это были сугубо аристократические корпорации. При них существовали платные юридические школы, студенты которых проживали в общежитиях при Иннах и подчинялись распорядку, установленному бенчерами (Masters of the Bench или Benchers, т. е. старейшинами). В эпоху Ренессанса в эти школы стали принимать выходцев из нетитулованного дворянства. В 1562 г., один из выпускников Inner Temple описывал инны как «место, отмеченное наиболее выдающимися личностями, где собраны джентльмены со всего государства для того, чтобы учиться управлять, и подчиняться законам, и расплачиваться своей верностью со своими правителями и государством, а также упражнять тело и ум, чтобы приобрести навыки, которые служат украшению разговора, манеры поведения, а также мимику, умение одеваться и внешний вид джентльмена....» (Legh G. The Accedens of Armory. London :In Flete strete within Temble barre, at the signe of the hand and starre, by Richard Tottill, the last day of December. An. do. 1562. Sig. A5). См. также : Prest W. The Legal Education of the Gentry at the Inns Court 1560 – 1640 // Past and Present, 1967. Vol. 38, № 1. Pp. 20 – 39.

[88] Cleland J.Hero - paideia, or, The Institution of a Young Noble Man. Oxford: Printed by Ioseph Barnes, 1607. P. 51.

[89] Цит. по : Hexter J. H. The Education of the Aristocracy in the Renaissance. P. 69.

[90] Монтень М. Опыты. Кн. 1. С. 145.

[91] Read C. Mr. Secretary Walsingham and the Policy of Queen Elizabeth. In 3 vols. Oxford : Clarendon Press, 1925. Vol. I. Pp. 18 – 20.

[92] Hexter J. H. The Education of the Aristocracy in the Renaissance. P. 70.

[93] The Blazon of Gentrie: Devided into two parts. The first named The Glorie of Generositie. The second, Lacyes Nobilitie. Comprehending discourses of Armes and of Gentry. Wherein is treated of the beginning, parts and degrees of Gentlenesse, with her lawes: Of the Bearing, and Blazon of Cote-armors: Of the Lawes of Armes, and of combats / Compiled by John Ferne Gentleman, for the instruction of all Gentlemen bearers of Armes, whome and none other this worke concerneth. London : A. Maunsell, 1586. Pp. 45 – 58.

[94] Пушкин А. С. Поэт и толпа (1828) // Пушкин А. С. Собрание сочинений: в 10 томах / Под общей редакцией Д. Д. Благого, С. М. Бонди, В. В. Виноградова и Ю. Г. Оксмана. М.: Государственное издательство художественной литературы, 1959 – 1962. Т. 2: Стихотворения 1823 – 1836 (1959). С. 234 – 235; С. 235.

[95] Gosson S. The Schoole of Abuse, 1579; and A short Apologie of the Schoole of Abuse, 1579 / Carefully edited by Edward Arber. London : Murray, 1868. Pp. 51 – 53.

[96] Бэкон Ф. О достоинстве и приумножении наук // Бэкон Ф. Сочинения: в двух томах. Т. I. М. Мысль, 1977. С. 81 – 524; С. 389 – 390 (Кн. VII, гл. 1).

[97] В широком смысле слова scholar – ученый, преподаватель, эрудит, студент, учащийся.

[98] Kelso R. The Doctrine of the English Gentleman in the Sixteenth Century. Glochester, Mass. : Peter Smith, 1964. P. 57.

[99] Обычай, жертвой которого стал Ф. Бэкон. См. подр.: Дмитриев И. С. Виноград в терновнике (Процесс над Френсисом Бэконом) // http://folioverso.ru/misly/2008_01_25/dmitriev1.htm.

[100] Hexter J. H. The Education of the Aristocracy in the Renaissance. Pp. 61 – 63.

[101] Lannoy B. comte de. Jean de Lannoy le Batisseur: 1410 – 1493. Paris, Bruxelles: Descle?e de Brouwer et C ie ; L'Édition universelle, s. a. [1937]. P. 13.

[102] Gilbert H. Quenne Elizabethes achademy by Sir Humphrey Gilbert; a Booke of Precedence; the Ordering of a Funerall, &c. Varying versions of The good wife, The wise man, &c.; Maxims, Lydgate's order of fools; a Poem on heraldry; Occleve on Lord's men, &c. / ed. by J. J. Furnivall; with essays on early Italian and German books of courtesy by W. M. Rossetti & E. Oswald. London : Truebner, 1869.(Series: Early English Text Society, 8). Pp. 1 – 12.

[103] Ascham R. The Whole Works: Now first collected and revised, with a life of the author by the Rev. Dr. Giles. In 3 vols. London : J.R. Smith, 1864 – 1865. (Vols. 1 – 2, 1865; vol. 3, 1864). Vol. 3. P. 138.

[104] Starkey Th. A Dialogue Between Reginald Pole & Thomas Lupset / Eedited by Kathleen M. Burton; with a Preface by E.M.W. Tillyard. London : Chatto & Windus, 1948. Pp. 21 – 39.

[105] La Noue F. de. Discours politiques et militaires du Seigneur de la Noue. Nouvellement recueillis & mis en lumie?re. Basel : De l'Imprimerie de Franc?ois Forest, 1587. Pp. 148 – 154.

[106] Marnix de Sainte Aldegonde Ph. de. Methode d'elever la jeuness (Ratio instituendae juventutis) / Marnix de Sainte Aldegonde Ph. de. Oeuvres. Correspondance et Melanges. Precedes d'une Introduction par Alb. Lacroix. Paris : A. Bohne, Libraire; Bruxelles: Fr. Van Meenen et C ie ; Geneve: Librairie de Joel Cherbuliez, 1860. Pp. 16 – 108.

[107] Цит. по: Монтень М. Опыты. Кн. I. С. 125. (Гл. 25. О педантизме). Монтень цитирует французского поэта Жоашена (Иоахима) дю Белле (J. Du Bellay; 1522 или 1525 – 1560), возглавлявшего вместе с Пьером де Ронсаром (P. de Ronsard; 1524 – 1585), новое направление во французской поэзии (группа «Плеяды»).

[108] С точки зрения Аристотеля, «тот, кто в силу своей природы, а не вследствие случайных обстоятельств живет вне государства, – либо недоразвитое в нравственном смысле существо, либо сверхчеловек» (Аристотель. Политика // Аристотель. Сочинения: в 4-х тт. Т. 4. М.: Мысль. С. 376 – 644. С. 377 – 378 (Книга I (A ) 1253а, 3 – 6).

[109] «…Если бы кто-нибудь пожелал найти радость в самом себе, ему пришлось бы прибегнуть только к одному средству – философии, так как для достижения остальных средств потребно содействие людей» (Там же. Кн. 2 (В ), 1267 а, 10 – 15).

[110] Patronage and Institutions: Science, Technology, and Medicine at the European Court, 1500 – 1750 / Ed. by Bruce T. Moran. Rochester : Boydell Press, 1991; Peck L. L. Court Patronage and Corruption in Early Stuart England. London : Routledge, 1990; Moran B. T. Princes, Machines, and the Valuation of Precision in the 16th Century // Sudhoffs Archiv, 1977. Vol. 61. Pp. 209 – 228.

[111] Kelso R. The Doctrine of the English Gentleman. Pp. 111 – 113; Kerney H. F. Scholars and Gentlemen. Pp. 168 – 169.

[112] Кроме того, scholar (философ, университетский профессор и т. д.), если он не принадлежал к well - born community, не мог вызвать на дуэль джентльмена. Однако в XVII в. дуэли в средних классах английского общества получили распространение как способ заявить о своем «благородном» статусе (Kiernan V. G. The duel in European history : honour and the reign of aristocracy. Oxford : Oxford University Press, 1989. Pp. 102 – 103; 133 – 134).

[113] Cleland J. He?ro?-paide?ia, or, The Institvtion of a Young Noble Man. Pp. 134 – 135. Замечу, что по свидетельству Б. Кастильоне, французы «не только не уважают ученость, но питают к ней отвращение, они оценивают образованных людей очень низко, для них величайшим оскорблением будет назвать кого - либо клерком » (Castiglione B. The Book of the Courtier / A new translation by Charles S. Singleton; illustrative material edited by Edgar de N. Mayhew. Garden City, N. Y.: Doubleday, 1959. P. 67).

[114] Во времена А. Дюрера меланхоликов делили на три типа: люди с богатым воображением (художники, поэты, ремесленники); люди, у которых рассудок преобладает над чувством (ученые, государственные деятели); люди, у которых преобладает интуиция (богословы, философы). Дюрер относил себя к первому типу, о чем и гласит надпись на гравюре «MELENCOLIA I».

[115] Шекспир У. Бесплодные усилия любви // Шекспир У. Полное собрание сочинений: в 8 тт. / Под общей редакцией А. Смирнова и А Аникста. М.: Изд-во «Искусство», 1958 – 1960. Т. 2. (1958). С. 393 – 512; С. 465 – 466.

[116] Шекспир У. Двенадцатая ночь // Там же. Т. 5 (1959). С. 113 – 218; С. 173.

[117] Wotton H. A Philosophical Survey of Education: or, Moral Architecture; and The Aphorisms of Education / Edited by H. S. Kermode. Liverpool ; London : Hodder & Stoughton ltd, 1938 (оригинал : 1651). P. 25.

[118] Монтень М. Опыты. Кн. I. С. 126 – 130. (Гл. 25. О педантизме).

[119] Ascham R. The Scholemaster or Plaine and Perfite Way of Teachyng Children, to Understand, Write, and Speake, the Latin Tong: but specially purposed for the private brynging up of youth in ientlemen and noble mens houses, and commodious also for all such, as have forgot the Latin tonge, and would, by themselves, without a? scholemaster, in short tyme, and with small paines, recouer a? sufficient habilitie, to understand, write, and speake Latin. London : Printed by Iohn Daye, dwelling over Aldersgate, 1570. P. 5 v.

[120] Бэкон Ф. Опыты, или наставления нравственные и политические. 1597 – 1612 // Бэкон Ф. Сочинения: в двух томах. Т. 2. М.: «Мысль », 1978. (Философское наследие ). С. 348 – 481. C. 464.

[121] Цит. по : Meyer R. W. Leibnitz and the Seventeenth-Century Revolution / Translated by J. P. Stern. Cambridge : Bowes & Bowes, 1952. P. 96.

[122] Бэкон Ф. О достоинстве и приумножении наук. С. 91, 95.

[123] Hunter M. The Royal Society and Its Fellows, 1660 – 1700: the Morphology of an Early Scientific Institution. Chalfont St. Giles: The British society for the history of science, 1982 (Series: British Society for the History of Science Monographs; 4); Дмитриев И . С. Чисто английская наука // Наука и кризисы. Историко-сравнительные очерки / Ред.-сост. Э. И. Колчинский. СПб.: Дмитрий Буланин, 2003. С. 26 – 121.

[124] Sprat Th. The History of the Royal Society of London. London : Printed by T. R. for J. Martyn, 1667. Pp. 16 – 17. (Курсив Т. Спрата ).

[125] Shapin S. Never Pure. P. 162.

[126] Shapin S. A Social History of Truth: Civility and Science in Seventeenth-Century England. Chicago ; London : University of Chicago press, 1994. Ch. 4.

[127] Sprat Th. The History of the Royal Society of London. P. 56.

[128] Черняк Е. Б. Тайны Англии. Заговоры, интриги, мистификации. М.: Остожье, 1996. C. 320.

[129] См.: Павлова Т. А. Уинстенли. М.: Молодая гвардия, 1988. C. 62 et passim.

[130] Goodwin Th. A Glimpse of Sion's Glory, or, The Churches Beautie specified/ Published for the good and benefit of all those whose hearts are raised up in the expectation of the glorious liberties of the saints. London : Printed for William Larnar, 1641.

[131] Heyd M. The Reaction to Enthusiasm in the Seventeenth Century: Towards an Integrative Approach // The Journal of Modern History, 1981. Vol. 103. Pp. 258 – 280.

[132] More H. Enthusiasmus Triumphatus. A Brief Discourse of the Nature, Causes, Kinds, and Cure of Enthusiasm. London : Printed by James Flether for William Morden, 1662. P. 2. (Репринтное изд.: Los Angeles, William Andrews Clark Memorial Library, University of California, 1966).

[133] Байрон. Дон Жуан. Песнь 13; строфа 35.

[134] Boyle R. Appendix to the First Part, and the Second Part (of «The Christian Virtuoso») // Boyle R. The Works of the Honourable Robert Boyle. In 6 vols. / Ed. Th. Birth. London : J.& F. Rivington, 1772. Vol. 6. Pp. 673 – 796; P. 715.

[135] Boyle R. The Christian Virtuoso // Boyle R.The Works. Vol. 5. Pp. 508 – 540. P. 539.

[136] Ibid. P. 539 – 540.

[137] Boyle R. Some Considerations about the Reconcileableness of Reason and Religion // Boyle R.The Works. Vol. 4. Pp. 151 – 191. P. 181.

[138] Косарева Л. М. Социокультурный генезис науки Нового времени. Философский аспект проблемы. М.: Наука, 1989. C. 126.

[139] Лейбниц Г.-В. Новые опыты о человеческом разумении автора предустановленной гармонии // Лейбниц Г.- В. Соч.: в 4-х т. Т. 2. М.: Мысль, 1983. С. 47 – 545; C. 477.

[140] Boyle R. Some Considerations about the Reconcileableness of Reason and Religion // Boyle R. The Works. Vol. 4. Pp. 151 – 191. P. 182.

[141] Boyle R. Some Considerations touching the Usefulness of Experimental Natural Philosophy. The Second Tome // Boyle R. The Works. Vol. 3. Pp. 392 – 457; P. 401.

[142] По словам Р.-М. Саржент, «Бойль направил свои усилия на установление экспериментальной философии в качестве метода свободного и активного исследования Природы. Он сознательно избегал незрелых теоретических спекуляций <...>, ибо последние могли создать у читателя впечатление, будто в натурфилософии все уже сделано <...>. Эклектизм Бойля – это не просто некая своеобразная черта его личности. Им двигало желание побудить к активной экспериментальной деятельности как можно большее число членов Общества, и поэтому он отказывался защищать какую-либо одну философскую систему. Чтобы изучение Природы стало свободным и открытым, Бойль отказался от идеи начать с установления первых принципов. Вместо этого он предложил следовать бэконианской методе – сначала устанавливать факты, а уж затем постепенно переходить к построению промежуточных каузальных объяснений, не требующих исчерпывающего описания механизма этих каузальных связей» (Sargent R.-M. The Diffident Naturalist: Robert Boyle and the Philosophy of Experiment. Chicago : The University Chicago Press, 1995. P. 206).

[143] Sprat Th. The History of the Royal Society of London. P. 83.

[144] Boyle R. A Letter concerning Ambergris // Boyle R.The Works. Vol. 3. Pp. 731 – 732. P. 731. Разумеется, ни торговец, ни управляющий сами по себе не принадлежали к джентльменскому обществу, но оценка и сопоставление их свидетельств – дело натурфилософа-джентльмена.

[145] Weld Ch. R. A History of the Royal Society, with Memoirs of the Presidents. Comp. from authentic documents. In 2 vols. London : J. W. Parker, 1848. Vol. 2. P. 145.

[146] Schaffer S. Making Certain. Essay review of Barbara J. Shapiro. Probability and Certainty in Seventeenth-Century England // Soc. Studies of Science, 1984. Vol. 14. Pp. 137 – 152; P. 141.

[147] Копелевич Ю. Х. Возникновение научных академий: середина XVII – середина XVIII в. Л.: Наука, Ленинградское отделение, 1974. C. 52.

[148] Dear P. Totius in Verba: Rhetoric and Authority in the Early Royal Society // ISIS, 1985. Vol. 76. Pp. 145 – 161; Idem. Miracles, Experiments, and the Ordinary Course of Nature // ISIS, 1990. Vol. 81. Pp. 663 – 683.

[149] Dear P. Totius in Verba. P. 152.

[150] Dear P. Miracles, Experiments, and the Ordinary Course of Nature. P. 675.

[151] Ibid. P. 663.

[152] Boyle R. Hydrostatical Paradoxes, made out by New Experiments // Boyle R.The Works. Vol. 2. Pp. 738 – 797; P. 742. (Cр.: Бэкон Ф. Новый Органон // Бэкон Ф. Соч.: в 2-х т. 2-е изд. М.: Мысль, 1978. Т. 2. C. 57).

[153] Boyle R. Two Essays, concerning the Unsuccessfulness of Experiments // Boyle R. The Works. Vol. 1. Pp. 318 – 353.

[154] Boyle R. A Discourse of Things above Reason // Boyle R. The Works. Vol. 4. Pp. 406 – 469. P. 450.

[155] Sargent R.-M. The Diffident Naturalist. P. 238 (см. также : pp. 159 – 180).

[156] Dear P. Totius in Verba. P. 154 – 155; Shapiro A.E. The Evolving Structure of Newton 's Theory of White Light and Color // ISIS, 1980. Vol. 71, N. 257. Pp. 211 – 235; Shapiro A.E. The Gradual Acceptance of Newton 's Theory of Light and Color, 1672 – 1727 // Perspectives on Science, 1996. Vol. 4, № 1. Pp. 59 – 140; Pp. 88 – 92.

[157] Цит. по : Shapin S., Schaffer S. Leviathan and the Air-Pump. Hobbes, Boyle, and the Experimental Life. Princeton : Princeton UP, 1985. P. 299.

[158] Ibid. P. 303.

[159] Sprat Th. The History of the Royal Society of London. P. 352.

[160] Boyle R. A Free Inquiry into the Vulgarly Received Notion of Nature // Boyle R. The Works. Vol. 5. Pp. 158 – 254; P. 159.

[161] Shapin S., Schaffer S. Leviathan and the Air-Pump. P. 591.

[162] Sprat Th. The History of the Royal Society of London. Pp. 371 – 372.

[163] «Я обсуждаю здесь воспитание не профессионального учёного, а джентльмена», – напоминал своим читателям Локк (Локк Дж. Мысли о воспитании // Локк Дж. Сочинения: в 3-х томах. М.: Мысль, 1988. (Философское наследие; Т. 103). Т. 3. С. 407 – 608. С. 590).

[164] Локк Дж. Мысли о том, что читать и изучать джентльмену // Локк Дж. Сочинения: в 3-х томах. М.: Мысль, 1988. (Философское наследие; Т. 103). Т. 3. С. 609 – 614. С. 609.

[165] Локк Дж. Мысли о воспитании. С. 572.

[166] Там же. С. 484.

[167] Там же. С. 588.

[168] «Все их ученые размышления и постоянные занятия сводятся к измерению [ скорости ] ветра, взвешиванию воздуха и превращению круга в квадрат » (Butler S. Satires and Miscellaneous Poetry and Prose / Ed. by Rene Lamar, M. A. Cambridge [ Eng. ]: The Cambridge University press, 1928. P. 33). Подр. о сатирах на науку и деятельность Королевского общества в английской литературе XVII – XVIII вв. см.: Syfret R. H. Some Early Reactions to the Royal Society // Notes and Records of the Royal Society of London, 1950. Vol. 7, № 2. Pp. 207 – 258; Syfret R. H. Some Early Critics of the Royal Society // Notes and Records of the Royal Society, 1950. Vol. 8. Pp. 20 – 64; Nicolson M. H. Science and Imagination. New York : Great Seal Books, 1956.

[169] Butler S. Characters and Passages from Note-books / Edited by A.R. Waller, M. A. Cambridge: Cambridge University Press, 1908. (Series: Cambridge English classics). P. 81.

[170] Wotton W. Reflections upon ancient and modern learning. London : Printed by J. Leake, for Peter Buck, 1694. Цит. по : Syfret R. H. Some Early Critics of the Royal Society // Notes and Records of the Royal Society, 1950. Vol. 8. Pp. 20 – 64; P. 44.

[171] Levine J. M. Dr. Woodward's Shield: History, Science, and Satire in Augustan England. Ithaca : Cornell University Press, 1991. P. 125.

[172] Свифт Дж. Путешествия в некоторые удалённые страны мира в четырёх частях: сочинение Лемюэля Гулливера, сначала хирурга, а затем капитана нескольких кораблей (Пер. с англ. под ред. А. А. Франковского) // Свифт Дж. Избранное. Перевод с английского. Л.: Художественная литература (Ленинградское отделение), 1987. С. 21 – 191; С. 110 – 111.

[173] Там же. С. 117.

[174] Фрагменты из «Дневника» С. Пипса в переводе А. Ливерганта // Подгорский А. В. Английские мемуары XVII века. Магнитогорск : Изд - во Магнитогорского государственного педагогического института, 1998. С. 204 – 292; С. 244 – 246.

[175] Darrell W. The Gentleman Instructed, in the Conduct of a Virtuous and Happy Life: In three parts. Written for the Instruction of a Young Nobleman. To which is added, A word to the Ladies, by way of Supplement to the first part. London : printed by W. B. for E. Smith, and are to be sold by Rich. Wilkin, 1723. P. 15. (Это издание является восьмым и далеко не последним в первой трети XVIII в., первые публиковались в 1704 – 1712 гг.).

[176] Shapin S. Never Pure. P. 178.

[177] Байрон Дж. Г. Дон Жуан. С. 464. (Песнь 6, строфа 63).

[178] Профессией, понимаемой как оплачиваемая (или приносящая доход) квалифицированная деятельность, а также как деятельность, имеющая принципиальное значение для определения социальной идентичности джентльмена.

[179] Подр. см.: Allen D. E. The Naturalist in Britain : a Social History. London : A. Lane, 1976; Chs. 2 – 3; Mendyk S. A. E. «Speculum Britanniae»: Regional Study, Antiquarianism, and Science in Britain to 1700. Toronto : University of Toronto Press, 1989. Pp. 239 – 244.

[180] Эти академии появились в середине XVII в. и концу столетия их количество достигло 30. Многие родители, придерживавшиеся государственной англиканской веры, отдавали тем не менее предпочтение диссентерским академиям, поскольку в них больше внимания уделялось изучению точных наук, прежде всего математики, а также современным языкам (подр. см.: McLachlan H. English E ducation under the Test Acts: B eing the H istory of the N onconformist A cademies, 1662 – 1820; Manchester : Manchester University Press, 1931).

[181] Schofield R. E. The Lunar Society of Birmingham : A Social History on Provincial Science and Industry in Eighteenth-Century England. Oxford : Clarendon press, 1963; Metropolis and Province: Science in British Culture, 1780 – 1850 / Edited by Ian Inkster and Jack Morrell. London : Hutchinson, 1983.

[182] Shapin S. Never Pure. P. 179.

[183] Priestley J. An Essay on a Course of Liberal Education for Civil and Active life: With Plans of Lectures on I. The Study of History and general Policy. II. The History of England. III. The Constitution and Laws of England. To which are added, remarks on a code of education, proposed by Dr. Brown, in a late treatise, intitled, Thoughts on civil liberty, &c. By Joseph Priestley, LL.D. Tutor in the Languages and Belles Lettres in the Academy at Warrington. [ London ]: Printed for C. Henderson under the Royal Exchange; T. Becket and De Hondt in the Strand ; and by J. Johnson and Davenport, in Pater-Noster-Row, MDCCLXV. [1765].

[184] См. также : Heyck Th. W. The Transformation of Intellectual Life in Victorian England. London : Croom Helm, 1982. (Series: Croom Helm studies in Society and history). Ch. 3.

[185] Etten H. van. Mathematicall Recreations. Or a Collection of Sundrie Problemes, Extracted out of the Ancient and Moderne Philosophers, as Secrets in Nature, and Experiments in Arithmeticke, Geometrie, Cosmographie, Horolographie, Astronomie, Navigation, Musicke, Opticks, Architecture, Staticke, Mechanicks, Chimestrie, Waterworkes, Fireworks, &c.... most of which were written first in Greeke and Latine, lately compiled in French, by Henry Van Etten Gent. and now delivered in the English tongue, with the examinations, corrections, and augmentations. London : T. Cotes, for Richard Hawkins, dwelling in Chancery Lane, neere the Rowles, 1633. (иногда это сочинение приписывают другому автору : Jean Leurechon).

[186] Feingold M. The Mathematicians' Apprenticeship: Science, Universities and Society in England, 1560 – 1640. Cambridge : Cambridge University Press, 1984. P. 193.

[187] Цит. по: Ibid. Pp. 193 – 194.

[188] Механические устройства назывались часто «математическими инструментами», поскольку традиционно механика считалась математической наукой.

[189] The Construction and Principal Uses of Mathematical Instruments / Translated from the French of M. Bion, Chief Instrument-Maker to the French King. To which are added, the construction and uses of such instruments as are omitted by M. Bion; particularly of those invented or improved by the English. By Edmund Stone. The whole illustrated with twenty-six folio copper-plates, containing the Figures, &c. of the several Instruments. London : printed by H. W. [Henry Woodfall] for John Senex, at the Globe, over-against St. Dunstan's Church, in Fleetstreet; and William Taylor, at the Ship and Black-Swan in Pater-Noster Row, M.DCC.XXIII. [1723]. P. 51.

[190] Скажем, Генрих VIII поддерживал, в числе прочих, Н. Кратцера (N. Kratzer; 1487? – 1550), немецкого математика и астронома, c 1516 г. жившего в Англии с 1516 г.

[191] Подр. см.: Feingold M. The Mathematicians' Apprenticeship. Pp. 186 – 207.

[192] Ibid. Ch. 5.

[193] Хотя университетские профессора часто были авторами замечательных исследований (наиболее известный пример – И. Ньютон), однако, в целом преподавательская должность не открывала широких перспектив для научной работы в силу загруженности преподавателей учебными и прочими обязанностями. Кроме того, нередко профессорство оказывалось лишь более или менее длительным эпизодом в жизни ученого. Многие при первой возможности покидали стены университета ради более престижной и высокооплачиваемой должности (королевского капеллана, начальника Монетного двора и т. д.). Примерами могут служить биографии И. Барроу (I . Barrow; 1630 – 1677), И. Ньютона, С. Уарда (S . Ward; 1617 – 1689), Т. Уиллиса (Th . Willis; 1621 – 1675) и др. Наконец, следует принять во внимание, что многие герои интеллектуальной революции Нового времени практически не занимались преподаванием в университетах (Коперник, Кеплер, Бойль, Декарт, Паскаль, Тихо Браге, Х. Гюйгенс и т. д.)

[194] Ben-David J. The Scientist's Role in Society: A Comparative Study. Englewood Cliffs, N.J.: Prentice-Hall, 1971. (Series: Foundations of modern sociology series); Raven S. The Decline of the Gentleman. New York : Simon and Schuster, 1962.