В который раз тебя спрашивают, и сам себя спрашиваешь: ну почему вся история человечества представляет собой почти непрерывную череду конфликтов, военных столкновений, массовых убийств? Есть, конечно, соблазн сослаться на то, что происходим мы, судя по всему, от каннибалов^[1] и падальщиков, а потому биологически запрограммированы на весьма неприглядные формы поведения. К тому же, предками человека, к сожалению, были не хищники, у которых существует инстинктивный запрет на убийство себе подобных. У гоминид такого запрета не было. В этом, кстати, большая проблема. Потому что в естественном своем состоянии человек – слабовооруженное существо. Чаще всего он не может в одиночку нанести существенный ущерб своему соплеменнику. И потому у него не выработался естественный инстинкт многих сильно вооруженных видов (ядовитых змей, крупных хищников) не пускать в ход самое смертоносное оружие в схватках с себе подобными. Но сейчас, при том, что его «естественная мораль» ослаблена, человек стал не просто сильно вооруженным существом, а убийственно/самоубийственно вооруженным. К счастью, у него появились помимо природных и другие регуляторы собственной агрессивности, выработанные культурой^[2]. Тем не менее человеческая воинственность, судя по всему, является свойством не унаследованным от животных, а эволюционно «благоприобретенным».

Разгулявшуюся солдатню принято называть «зверьми». Но парадокс в том, что звери (большинство млекопитающих, во всяком случае) с себе подобными не воюют. Не воюют и с другими видами, а, будучи хищниками, охотятся, не ставя перед собой задачи захватить чужую территорию или истребить как можно больше «врагов». 

Подтвержденное полевыми наблюдениями исключение составляют разве что шимпанзе^[3]. С января 1974 года на протяжении четырех лет в парке Гомбе-Стрим в Танзании имел место самый настоящий военный конфликт между двумя группами шимпанзе. Животные, жившие на севере и юге парка, нападали друг на друга, стремясь убить соперников. Удивительно, что до начала этих событий шимпанзе обеих групп вполне дружелюбно общались друг с другом, составляя одно сообщество. Скорее всего, причиной конфликта стала борьба за доминирование между альфа-самцом северной группы и двумя самцами из южной. В результате столкновений большая по численности группировка полностью истребила меньшую (не щадя даже детенышей) и заняла ее территорию. Рационального объяснения таким действиям не нашлось: пищи обезьянам хватало, все они были связаны узами родства. Но разделение на две противоборствующие «партии» сыграло свою роковую роль: если раньше все животные свободно контактировали на общей территории, то теперь достойными общения сделались только «свои», тогда как представители другой группы оказались зачислены в «чужие». А дальше сработал бинарный принцип разделения: чужой - плохой - опасный и т.д^[4].

Шимпанзе – животные, наиболее близкие к человеку, организация жизни которых носит протосоциальный характер. У них обнаруживаются зачатки рефлексивной деятельности^[5], чувство справедливости, способность к альтруизму. Все это работает на укрепление связей внутри группы, одновременно повышая агрессивность по отношению к чужакам.

Но я уже сказал: шимпанзе среди братьев наших меньших, скорее, исключение, объясняемое их близостью к человеку. Естественная агрессивность животных, как правило, умеряется особым ритуалом выяснения отношений между своими. Так олень, вступая в схватку с соперником, не бьет его в бок рогами (подобно тому, как он это делает, защищаясь от хищника). Сцепившись, самцы лишь пытаются вынудить друг друга склонить голову и попятиться назад. Проигравший, признав свое поражение, отступает.

«Млекопитающие с развитым социальным инстинктом (а они тоже следуют нормам), - пишет нидерландский этолог Франс де Валь, - … стремятся к гармоничным отношениям. Они всеми силами стараются избегать конфликтов, если это возможно. Взгляд на природу как на сражение гладиаторов просто ошибочен. … Если избежать схватки все же не удается, то приматы реагируют на нее так же, как паук на порванную паутину: переключаются в режим коррекции. Значимость социальных отношений подталкивает их к примирению. Исследования самых разных биологических видов показывают, что чем ближе особи друг к другу и чем чаще они общаются, тем с большей вероятностью они помирятся после драки»^[6].

Нет, войны - не наследие нашей биологической природы, хотя, без участия последней не сложился бы имеющийся сейчас набор антропологических свойств. В эволюционном плане человек выглядит несколько «недоделанным» видом. Скорость его культурного развития оказалась несопоставимой с биологическими изменениями, и целый ряд черт в анатомическом строении и психике продолжает оставаться архаичным. Во всяком случае, инстинктивные установки на допустимые формы поведения в конфликтных ситуациях совершенно не соответствуют мощи средств, которые могут быть пущены в ход ради достижения победы над соперником. И это крайне опасно. Сейчас особенно опасно, когда культурные регуляторы сильно ослабели, благодаря деградации массового образования и самого антропного качества населения, а эмоциональная агрессивность никуда не делась. Так можно не заметить, как дело дойдет до обмена ядерными ударами противостоящих сторон.

Войны, во всяком случае, последнего столетия, большинству прямых участников конфликта принесли одни убытки. Достаточно сказать, что в пересчете на современные цены Первая мировая война обошлась человечеству в три триллиона долларов, а долги по займам и репарациям выплачивались Германией вплоть до 2010 года, Англией – до 2015-го. Вторая мировая война подняла потолок расходов до 15 триллионов долларов. Военные расходы США во Вьетнаме составили 844 млрд. долларов, потраченных впустую. Никаких политических и экономических выгод война Америке не принесла. Иракская война 2003 года, развязанная коалицией во главе с США, обошлась в 1,01 триллион долларов. – Хорошая цена, заплаченная за устранение одного человека - Саддама Хусейна! В итоге - бесчисленные конфликты на территории Ближнего Востока, появление десятков опаснейших террористических организаций, уничтожение культурных сокровищ, являющихся достоянием всего человечества. Десятилетняя война в Афганистане (1979-1989 гг.) стоила СССР около 90 млрд. долларов. Двадцатилетняя оккупация той же страны Соединенными Штатами (2001-2021 гг.) обошлась последним уже примерно в триллион долларов^[7]. И в первом и во втором случае в итоге - эвакуация войск. Ни одна из поставленных задач решена не была. Все цифры, перечисленное выше, это только прямые расходы на ведение боевых действий, без учета бесчисленных материальных потерь, инвестиций, необходимых для восстановления экономики.

На войне неплохо зарабатывают те, кто старается дистанцироваться от конфликта, либо влезает в него на заключительной, уже безопасной для себя стадии (как США в Первой Мировой войне). Конечно, победа во Второй Мировой войне обеспечила как Америке, так и Советскому Союзу неоспоримое политическое лидерство. Но СССР, территория которого стала главным театром боевых действий, понес огромные людские и экономические потери и вынужден был потратить гигантские средства на восстановление городов, промышленности, инфраструктуры. Тот, кто непосредственно вовлечен в войну, на ней теперь больше теряет, чем зарабатывает. Впрочем, прибыль извлекается тоже. Правда, не обществом, пусть даже победившей страны, а финансовым капиталом, получающим доходы от займов и инвестиций. «Таким образом, резюмирует Александр Лосев, - у войн, прошлых и будущих, есть вполне рациональные предпосылки, связанные с конкуренцией и экспансией национальных капиталов»^[8].

Однако резонно спросить: народам и даже правителям-то^[9] зачем это дорогостоящее, опасное, кровавое «развлечение»? Не случайно Гамлет у Шекспира, размышляя о походе в Польшу войск Фортинбраса, не может обнаружить никакого практического смысла в затеянной компании. Только, разве что, репутационный: торжество над врагом должно добавить эфемерной славы норвежскому принцу. Для большинства населения плоды победы имеют чисто символическое значение, при том, что уровень жизни как правило ухудшается^[10]. Вот это «дивное честолюбие» и неумение оценить последствия предпринимаемых действий и составляют основу непрекращающихся в мировой истории конфликтов.  Разумеется, материальные интересы ко всему этому присовокупляются. Однако, как я уже писал выше: ими одними стремление к тотальному торжеству над противником не объяснить.

Если мы понимаем, что войны при всей их бесчеловечности явление все-таки прежде всего человеческое, должно заподозрить что и причины их таятся в сугубо человеческой же потребности работать со смыслами, встраивать свое существование в определенную ценностную структуру, за которой всегда просматривается вопрос об истине. Мне кажется, что войны никогда не носили бы столь ожесточенного характера, если бы их объявленные цели сводились к чему-то утилитарному, например, к примитивному грабежу. Даже если в подоплеке конфликта – желание отнять у противника землю и ресурсы, оно обязательно подкрепляется рассуждениями о невозможности поступиться своими ценностями, ссылками на чувство справедливости (или нормы права), наконец, человеколюбие и гуманизм, требующие непременной защиты. Люди, хотя и с неохотой, еще способны были бы смириться с материальными потерями, но с покушением на свои идеалы, на истинность их верований – никогда.

Думаю, что и появление на определенной стадии развития человечества каннибализма, и приобретшие с эпохи мезолита систематический характер войны - явления одного порядка, связанные с усилением рефлективности сознания наших предков, а значит с усложнением смысловой деятельности, требующей  закрепления интуиции истинного в системе верований и мифологем. Не случайно, самые ожесточенные войны – религиозные (а в XX веке их модификация – столкновение разных идеологических систем). Так или иначе борьба ведется за Истину, когда стороны, исчерпав аргументы, переходят к силовому решению вопроса, хотя всем известно, что победа сильнейшего еще не означает, что он прав^[11].

Но раз так, то, во-первых, задача предотвращения войн носит отчетливо культурологический характер. И, во-вторых, она непосредственно связана с понятием «истины», с тем, какими моделями ее понимания, располагает то или иное общество. Если эти модели носят догматический и унитарный характер (как это случается в идеологиях, построенных на квазинаучной основе или в целиком социализированных религиях), то исповедующие их стремятся уничтожать противников с беспощадностью.

Войны – страшный, побочный продукт самой нашей духовной деятельности (способной прокладывать путь не обязательно к Богу, но, увы, и к дьяволу). А это значит, что победить их можно лишь духовной же самодисциплиной, закрепляемой целой системой культурных институций и на ментальном уровне выработанных табу. Если же эта культурная сеть ослабевает, например, в результате «восстания масс», жди беды. Впрочем, если мы не уничтожим себя в ближайшее время, еще есть надежда. Победило же как-то человечество каннибализм!

Работа над искоренением войн и кровавых межчеловеческих конфликтов была начата уже довольно давно. Еще просветителям^[12]. И замечательно, что они сразу уловили, в чем кроется корень проблемы: в отстаивании конфликтующими сторонами своего понимания Истины.

Опыт XVI-XVII веков, наполненных бескомпромиссной борьбой католиков и протестантов за то, как правильно надо верить в Бога, оказался настолько разрушительным, что в XVIII веке мыслители вообще попытались дистанцироваться от истин высшего базирования. Вольтер писал в «Кандиде»: «Давайте работать, а не дискутировать - это единственный способ сделать жизнь сносной»^[13].

В сущности, Вольтер выступает  здесь как типичный интеллектуал кризисной эпохи, проигравший битву за теоритическое постижение жизни, и потому передоверяющий заботу о ней исключительно практикам^[14]. Спорить по поводу Истины оказалось малопродуктивным и небезопасным занятием. Значит, если мы желаем построить бесконфликтный мир, стоит сосредоточиться на вещах, способных стать предметом взаимного интереса, торговле, например. К этому, собственно, и сводится знаменитый вольтеровский призыв к терпимости, из которого позже выросли принципы либерально понимаемого плюрализма и релятивистского подхода ко всем духовно значимым вопросам. В XIX веке наследником просветительского скепсиса и практицизма сделается позитивизм.

Человек, страстно отстаивающий свои ценности, считающий их истинными, при таком раскладе делается потенциально опасным, провоцирующим на конфликт. Поэтому буржуазный либерализм, принявший логику вольтеровской терпимости, ради сохранения спокойствия и достигнутого социального гомеостаза^[15] старается таковых маргинализировать. На уровне отдельного индивида в его отношениях с обществом здесь замечательно работает пресловутая «культура отмены». На уровне же стран и народов для подобных «нарушителей спокойствия» действует удавка глобализации, а в случае демонстративного непослушания - санкционный режим или даже миротворческое бомбометание со стороны коалиции стоящих на «правильной стороне истории». Е.С. Холмогоров пишет в своей книге «Игра в цивилизацию»: «Мы видим торжество политкорректности, то есть запрет на создание и применение языковых кодов, которые порождают противостояние и агрессивность. Мы видим атаку на мужское начало, как на слишком воинственное и агрессивное. Мы видим раздробление больших групп, наций, классов, сущность которых порождает борьбу, на множество меньшинств, которые слишком слабы, чтобы бороться, и которые утверждают себя через обеспечение себе привилегий при помощи шантажа и сделок <…> Полмиллиарда человек живут сейчас в Евросоюзе, не создавая угрозы друг для друга, в части света, где до этого непрерывно кипели войны, революции и человеческие страсти. Они не разрушают материальных и культурных ценностей, а напротив – накапливают их, при этом весьма рациональны, вкладывая деньги в комфорт и потребление, а не в разнузданные страсти и роскошь. Их божества комфорт, креативность и культура»^[16].

Я, впрочем, не согласился бы с Холмогоровым в части накопления политкорректным электоратом Европы неких «культурных ценностей». Да, еще недавно так и было. Но сейчас все в прошлом. Дело в том, что настоящие культурные ценности это не мертвый антиквариат, не коллекционный хлам постмодернистских коллажей, не повод для очередного аукциона или тусовки креативщиков, это живые плоть и кровь - аксиологическая основа каждой полноценно развивающейся цивилизации. И в качестве таковых эти ценности необходимо защищать. 

Между тем расслабленное население бывших метрополий не в состоянии ничего противопоставить разрушительному напору далеких от политкорректности переселенцев из вчерашних колоний, создающих свои анклавы в европейских городах. Европа уже фактически отказалась от важнейшей своей культурной ценности – христианства. Она сдала своих мыслителей и героев, позволив осквернять их памятники. Никогда не забуду, как в 2020 году, посещая Париж накануне пандемии, я с недоумением смотрел на испачканную черной краской мраморную скульптуру все того же Вольтера^[17]. Никто и не думал отмывать от грязи лицо фернейского мудреца. Похоже, что уже никто и не опознавал в нем властителя дум просвещенной Европы. Вот эта утрата внутренних культурных ориентиров, неизбежная при гедонистическом отношении к жизни, к искусству, к самому себе и стала следствием десятилетиями культивируемой бесконфликтности.

Вольтер ошибся. Человек не может жить без опоры на определенные, всеми разделяемые ценности. И если таковые не обнаруживаются в духовном горизонте, им на смену приходят иные – сугубо материальные. Таковой, по сути единственной, свободно конвертируемой ценностью либерального мира сделалось благополучие, как правило, измеряемое вполне конкретной суммой в долларах или в евро (на худой конец можно в рублях). Мнимая деидеологизация, спасающая от ужасов прежних войн, была куплена ценой консенсуса по поводу ведущей роли рынка и радостей индивидуального потребления.

В итоге, заплатив за период относительной стабильности культурной деградацией своих граждан, либерально-буржуазное общество не смогло по-настоящему избавиться ни от идеологии^[18], ни от противоречий,  ни в конце концов от войн, пока еще идущих на периферии, но имеющих все перспективы распространиться на коренные территории Запада. Дело в том, что люди (этого Вольтер почему-то не учел) не ссорятся по поводу торговли лишь до тех пор, пока не вступают в жесткую конкуренцию за ресурсы и рынки. Когда же первых не хватает, а вторые заняты, идеология гедонизма требует начать «справедливый» передел. Собственно сейчас цивилизация и находится в начале такого передела, когда США уже не могут играть ведущей экономической и политической роли в мире, но еще не хотят отказаться от выгод, с этой ролью связанных. На своем уровне противоречия и кризисные явления воспроизводятся и в других странах. Прежде всего в Китае, в Европе, в России, на Украине и т.д.

Представление об Истине – стержень, основа существования антропологического феномена. Попытка сдвинуть это представление на периферию жизненного процесса (или же вовсе от него отказаться) означает лишь переход к фазе постепенной деградации человека, к обвалу культурных форм, поддерживающих его существование, а значит к глубокому кризису цивилизации, чреватому войнами, экономическим коллапсом и т.д.

С другой стороны жесткая связь каждой из человеческих общностей со своей системой ценностей, своей верой в Истину, закрепленной в языке, в целой системе культурных кодов, чревата конфликтными отношениями и недоверием, возникающим между различными народами. Именно культурная матрица, в которой мыслится осуществление связи индивида с Подлинным, маркирует первичную установку: свой-чужой.  Если же возникающие здесь настороженность и недоверие еще и подкреплены конкуренцией за ресурсы, военное столкновение становится со временем неизбежным.

Войны, по-видимому, сопровождали всю историю человечества (по крайней мере, с мезолита, когда синкретичность первобытного сознания начала распадаться). Биполярность оценок, закреплявшая представление об Истине за одной из интерпретационных моделей, постепенно сделалась общепринятой, и не было выработано механизмов ментальной корректировки, систематически приучавших человека видеть в оппонентах не адептов ложного учения, а таких же искателей смыслов, только идущих параллельным путем.

Биполярности ви́дения соответствует ориентация на дуалистическую модель мироустройства, прямо или косвенно закрепляемую гностицизмом. Христианство же, отстаивающее монический взгляд на Универсум, уже в своем мировоззренческом фундаменте свободно от однозначной полярности оценок. Оно предостерегает своих адептов: не судите, да не судимы будете! Нас как бы предупреждают, что осуждение может проистекать из односторонности занимаемых позиций, из принципиальной неполноты человеческого представления о сущем. В этом плане переход человечества на новый ментальный уровень, позволяющий обходиться без войн, будет невозможен без решительного преодоления неосознанных гностических установок, сделавшихся к началу XXI века тотальными^[19]. Назад к христианству! – вот принцип, который с моей точки зрения делается в нынешних условиях актуальным как никогда^[20].

Основные положения христианского вероучения демонстрируют нам противоречащие биполярной модели примеры антиномичного мышления, позволяющего опознавать Истину во всей ее противоречивой многогранности^[21]. Сам Халкидонский символ веры, провозглашающий неслиянно-нераздельную богочеловеческую природу Христа по сути дела является одной из наиболее ранних демонстраций принципа дополнительности, в полной мере осознанного лишь в XX веке^[22].

Разумеется, отдельные представители рода человеческого способны были мыслить комплементарно всегда^[23]. В первую очередь это свойственно художественному сознанию, в рамках каждой картины, каждого стихотворения совмещающего формально вещи несовместимые. Например, обостренную рефлексию и вдохновенную эмоциональную захваченность, которую рефлексия, вообще говоря, должна была бы разрушать.

Как происходит подобное комплементарное движение мысли-эмоции наглядно демонстрирует, например, знаменитый пушкинский отрывок «Осень». В нем предпринят, казалось бы, немыслимый эксперимент по смешению языка бытового и одического, интонаций шутливых и затаенно-элегических, тем сугубо прозаических и философских. Если подходить логически, в итоге должен был бы получиться полный винегрет: эклектический текст, на глазах распадающийся. Но выходит наоборот: перед нами практическое  воплощение чемберлиновского метода множественных рабочих гипотез, реконструирующих реальность во всей ее противоречивой целостности. Именно способность выйти из оков биполярного мышления и сохранить живую многоинтерпретационность сущего делает стихотворение Пушкина гармонически совершенным.

После долгой экспозиции, включающей в себя живые наблюдения и воспоминания, самрефлексию, иронические пассажи, поэт заговаривает о том, что и составляет главную тему «Осени», о вдохновении: «И с каждой осенью я расцветаю вновь». Но оказывается, такая возвышенная вещь как «вдохновение» непосредственно связана с самочувствием, с физиологией. Эту физиологичность Пушкин подчеркнет, не только сославшись на то, что его здоровью «полезен русский холод», но и употребив совершенно невозможное в элегии слово «организм». Его рефлексия, однако, и тут сработает мгновенно, но не разрушающе, лукаво: «Извольте мне простить ненужный прозаизм». Нет, «прозаизм» именно нужный, совершенно меняющий традиционную ситуацию. На самом деле здесь Пушкин аккуратно вплетает в сеть своих предтвоческих грез еще одну ниточку - «волосок» литературной полемики. Он не просто вспоминает что-то, а тут же оценивает содержание своих мыслей с различных точек зрения и мгновенно полунамеком на них реагирует. Так, как в жизни, когда нами владеет «поток сознания». Джойс спустя почти сто лет, мог уже ничего больше не придумывать. Настоящий поток сознания организован Пушкиным в его отрывке.

Творчество в интерпретации Пушкина становится единственным прибежищем человека, гарантией тайной свободы:

 

И мысли в голове волнуются в отваге,

И рифмы легкие навстречу им бегут,

И пальцы просятся к перу, перо к бумаге,

Минута - и стихи свободно потекут^[24].

Так дремлет недвижим корабль в недвижной влаге,

Но чу - матросы вдруг кидаются, ползут

Вверх, вниз - и паруса надулись, ветра полны;

Громада двинулась и рассекает волны.

 

Он снарядил корабль, который может теперь двинуться куда угодно, который принципиально неподвластен стихиям. Эта громада - громада его вдохновения, то есть чего-то такого, что больше самого человека и в силу этого не детерминировано никакими бытовыми и социальными обстоятельствами. Обрывающаяся XII строфа: «Плывет. Куда ж нам плыть?» в этом контексте совершенно естественна. Пространство разомкнуто, реальность бесконечна. В силу этого ничем нельзя ограничиться, ни на чем остановиться. Жизнь продолжается за пределами стихотворной строки, и, обернувшись, мы откроем новое направление движения. Правда, в обрывающемся вопросе сквозит тайная грусть. Обладая силой сдвинуть с места свой «духовный корабль», человек не знает конечной цели путешествия. Быть может, ее и нет. Тем понятнее завершающие пушкинский отрывок многоточия.

Художественное сознание, присущее отнюдь не только самим музыкантам, поэтам, художником, но и квалифицированным «воспринимателям» их произведений, принуждено все время решать проблему антиномичного совмещения рефлексии, аналитически расчленяющей мир в системе оценок, и безрефлекторного непосредственного контакта с этим миром, вновь собирающего реальность в целостный образ. Анализ и синтез в такого рода мыслительной деятельности оказываются парадоксально отождествлены. Поэтому глубокий опыт общения с подлинным искусством невольно воспитывает привычку смотреть на мир с разных позиций, в ансамбле формально отрицающих друг друга оценок.

Переход человечества к мирному сосуществованию, основанному на коллективной безопасности, возможен, с моей точки зрения, только при серьезной ментальной перестройке современного общества, при переходе от декларативного плюрализма к массовому комплементарному сознанию, готовому не просто обоюдно уважать чужие ценности и идеалы, пусть даже и противоречащие твоим собственным, но и признавать их истинность.

Как же, однако, нам всем до этого далеко! 

 

---

[1] Важное уточнение. Судя по всему каннибалами люди в своем эволюционном развитии стали довольно поздно. Во всяком случае, таковыми не были их обезьяноподобные предки. Вот что пишет по этому поводу в  книге «Непослушное дитя биосферы» Виктор Дольник: «Кости животных найдены на стоянках умелого человека, первого из видов рода Человек. 1,8 млн лет назад там появляются первые кости со следами каменных орудий. Но только на костях животных. Так что умелый человек без греха. Следующий вид - прямостоящий человек - обгладывал кости вовсю, но он питался трупами животных и настоящим охотником не был. Человеческих костей в его кухонных отбросах не найдено. Видимо, и он безгрешен. Некоторые думают, что разумный человек начал с охоты на поздних представителей своего предка: в отбросах первого найдены кости последнего. Но прямых доказательств того, что разумный человек занялся каннибализмом в связи с вымиранием своего вкусного предшественника, нет.

А вот от каннибализма разумного человека никуда не денешься. Человеческие кости в мусорных кучах людей каменного века находили часто и повсеместно. … недавние раскопки в пещерах на юго-востоке Франции принесли из мусорных ям шеститысячелетней давности множество костей и животных, и человека. Все кости хранят на себе следы каменных орудий, которыми их разрубали, срезая мясо. Оказалось, что человек и зверь разделывались по одной схеме, одинаково разрубались на куски. Кости человека хранят следы соскабливания мяса, а крупные кости раздроблены, чтобы добраться до мозга. «Это свидетельство общепринятого регулярного каннибализма у людей каменного века», — делает вывод П. Вилла, руководитель раскопок. Итак, людоедство - позднее, эволюционно молодое приобретение, видовой признак Разумного человека» (https://www.litmir.me/br/?b=111063&p=16). Обескураживающее открытие, означающее, что каннибализм связан не столько с биологической, сколько с социальной, а еще вернее с духовно-смысловой ипостасью человеческой идентичности. Что, впрочем, не удивительно. Можно заподозрить, что в глубокой древности себе подобных ели не столько от бескормицы (как сейчас это делают в экстремальных обстоятельствах представители прогрессивного человечества), сколько в ритуальных целях. Поедание же троглодитами мяса сородичей ничем не отличалось от вкушения плоти бога-зверя. Вкушение же это мистически вело к перерождению и обновлению как самого поедаемого («мироздания»), так и поедающих (племени, приобщающегося к священной плоти). Об этом стоит задуматься, поглощая круглые блины (солнце) на масленицу или участвуя в обряде евхаристии. Знаменитое «поедание» аборигенами Джеймса Кука (на самом деле, гавайцы не были людоедами, а тело капитана просто расчленили) было знаком высочайшего уважения к покойному.

Справедливости ради, следует сказать, что экстраординарная ситуация жестокого голода и конкуренции может подтолкнуть и животных к каннибализму. Такие случаи были отмечены среди крыс, гиен и даже львов. В этом плане они и, правда, ничуть не отличаются от людей, например, терпящих кораблекрушение (вспомним, хотя бы знаменитый плот «Медузы»).

[2] Можно даже заподозрить культуру в том, что она как раз и возникла в связи с потребностью как-то сдерживать неоантропов от взаимного истребления, по мере появления у последних каменных топоров, а затем лука. Наши далекие предки развивались слишком быстро, чтобы эволюционным путем у них успел сформироваться инстинктивный запрет на уничтожение себе подобных. А поскольку это обстоятельство угрожало самому существованию вида, последнему пришлось перейти на более «быстрые» небиологические формы регуляции.

[3] Позже, правда в гораздо меньших масштабах, проявления воинственной жестокости были зафиксированы и у некоторых других обезьян, в частности, у павианов. Нелишне также отметить, что у подвида шимпанзе бонобо (теперь, кажется, его стали считать отдельным видом) «военной активности» не наблюдается.

[4] Как это похоже на то, что происходит сейчас между русскими и украинцами!

[5] Вот что пишет Т. Олейник в статье «Примат примату - волк»: «Ряд исследователей полагают, что жестокость воюющих приматов - это следствие их высокоразвитой способности к размышлению и состраданию. Именно потому, что умеют понимать чужую боль, они причиняют ее, испытывая агрессию и возбуждение. И это возбуждение, страх и эмпатия становятся своего рода наркотиком, который совершенно нельзя добыть иначе, как только муча себе подобных. Единственные детеныши, которые осознанно калечат маленьких животных и приходят в возбуждение, глядя на их агонию, - это шимпанзята (… если отвлечься от человека)» https://ethology.ru/library/?id=447). Садизм, таким образом, оказывается оборотной, извращенной стороной способности к сочувствию. Духовность опасна, даже в своем зародышевом, латентном виде, как это имеет место у шимпанзе или маленьких детей, иногда отличающихся чудовищной жестокостью.

[6] Де Валь Франс. Истоки морали. В поисках человеческого у приматов. М., 2016.

[7] Цифры взяты из статьи Александра Лосева «Война и деньги» (https://www.kommersant.ru/doc/4529744). Заметим, что Афганистан обошелся Штатам примерно в пять раз дороже их участия в Первой Мировой войне.  К власти в итоге вновь вернулись талибы. США потеряли около двух тысяч своих граждан. Оценки количества погибших афганцев сильно разнятся от 30 до 70 тысяч. Но это цветочки по сравнению с потерями иракцев в ходе их «освобождения» коалицией во главе с Соединенными Штатами: от семисот тысяч, до полутора миллионов человек.

[8] Там же.

[9] Если, конечно, это национальные правители, а не агенты влияния соответствующих финансовых структур, либо иностранных интересантов.

[10] Но человек живет прежде всего смыслами. Поэтому он готов претерпеть любые материальные лишения, лишь бы ощутить значимость той социальной общности, с которой он себя ассоциирует. Животные же «прагматики». Их интересует корм и безопасность, а не то, что их стадо самое многочисленное, а вожак много круче других вожаков соседних стад.

[11] В древности, кстати, именно что означала. Победитель ведь потому и одерживает победу, что на его стороне боги (Бог). То есть за ним правда. Средневековая практика божьего суда со всей ясностью подчеркивает это обстоятельство.

[12] Идеи о коллективной безопасности и вечном мире начинают циркулировать в Европе еще со времен Ренессанса. Так 2 октября 1518 г. был подписан Лондонский мирный договор, в котором помимо Англии и Франции приняли участие Священная Римская империя, Испания, Нидерланды, Папское государство, Савойя (всего около 20 наиболее значительных стран Европы). Участники соглашения обязались не нападать друг на друга и приходить на помощь государству, которое подвергнется агрессии. Автором проекта был кардинал Томас Вулси (1473-1530), канцлер Англии при Генрихе VIII. И хотя спустя несколько лет  договор был нарушен, это была первая ласточка в череде многочисленных попыток избавить Европу от войн.

Уже в начале XVII века проект «вечного мира», предусматривающий создание своеобразной христианской республики из народов Европы предложил королю Франции Генриху IV Максимильен де Бетюн герцог Сюлли (1560-1641). Эти идеи в XVIII веке вылились в концепцию аббата Сен-Пьера (1658-1743), издавшего в 1713 году знаменитую книгу «Проект вечного мира», пользовавшуюся широкой популярностью у просветителей.

[13] Это, впрочем, говорит не сам автор, а его герой Мартен. Но весь дух книги Вольтера свидетельствует, что в данном случае автор со своим персонажем солидаризируется.

[14] Замечу, что следствием подобного отступления с неизбежностью стало коренное недоверие наследников просветительской традиции ко всякому теоретизированию. Но, поскольку любой практик все равно исходит из некоторых априорных позиций, то есть в конечном счете все равно пользуется теорией (только теперь своей доморощенной, часто неотрефлексированной), идеологическая подоснова жизни сохраняется, просто становится все более примитивной, даже пошлой. Как следствие, - деградация самой практики, которая, как оказывается, не может воспроизводить самое себя без серьезного теоретического осмысления.

[15] Буржуазия не сразу сделалась такой гедонистически-вегетерьянской.  Первоначально, борясь за власть, она демонстрировала недюжинные способности к насилию и террору. Впрочем, эти навыки никуда не делись и теперь.

[16] Холмогоров Е.С. Игра в цивилизацию. СПб., 2020.

[17] Я был в Париже несколько раз. Впервые в 2001 году. И город тогда захватил нас и очаровал. Но за двадцать лет картина, надо сказать, переменилась разительно. Про человека в таких случаях говорят: опустился. Париж именно что опустился, утопая в неубранном мусоре (шли какие-то очередные забастовки), вставая в километровых пробках в результате демонстраций «желтых жилетов». Улицы перекрывала полиция, внося свой посильный вклад в нарастающий хаос. Музеи работали кое-как, непредсказуемо закрывая те или иные экспозиции, везде была какая-то «реконструкция», явно рассчитанная на века. Незадолго до нашего приезда сгорел Нотр-Дам. Около Лувра всякую ерунду сбывали многочисленные африканцы.  Бомжи устраивались на ночлег в галереях Пале-Рояля. Охватывало чувство приближающегося конца света. Скорая пандемия, а потом и закрытие для россиян Европы, подтвердили эти опасения.

[18] Лучше всего эту скрытую, но жесткую идеологичность либерализма демонстрирует уже упоминавшаяся «культура отмены». Связана она с еще дохристианским практически полным растворением европейского человека в социальном, с готовностью, слившись со всеми в едином порыве, клеймить и преследовать того, кто сочтен по тем или иным причинам токсичным. Будь то ведьмы в средние века, евреи в недалеком европейском фашистском прошлом (и отнюдь, не только в Германии) или современные «ультраправые», выступающие против политкорректности и мультикультурализма. На наших глазах в разряд неприкасаемых зачисляют русских. Характерно, что вновь всплывшая сейчас на поверхность европейской действительности «культура отмены» сигнализирует о глубочайшем кризисе основополагающих либеральных принципов: уважения к праву иметь собственное мнение, недопустимости коллективной ответственности, презумпции невиновности и т.д.  

[19] Во всяком случае в постхристианской культуре Европы и связанных с ней странах Америки.

[20] Я, конечно, имею в виду восходящее к Христу вероучение, а не те исторические формы, которые оно, к сожалению, порой принимает в руках той или иной отправляющей культ организации. Кроме того, многие, считающие себя христианами, на самом деле заражены обрядоверием и на практике являются скрытыми приверженцами гностицизма.

[21] Может сложиться впечатление, что в древности, в период, предшествующий появлению догматических религий, язычество предоставляло хорошую основу для понимания многоликости и многоявленности божественного. Проблема, однако, состояла в том, что само Божество было натурализовано и включено в систему природных законов, управляющих Вселенной (а они-то мыслились как однозначно-незыблемые). Поэтому и воспринять Его как высшее истинное начало не требовалось. И верующие в Зевса, либо Амона-Ра с легкостью допускали поклонение иным богам в иных культовых формах. Зато паттерны социальной и бытовой жизни четко отделяли греков от египтян, вавилонян от персов.

Христианство традиционно причисляется к догматическим религиям, то есть к таким, в которых суть вероучения отрефлексирована и закреплена в целом ряде канонических текстов. Можно сказать, что «догматизация» является закономерным и совершенно необходимым этапом становления человеческой потребности в трансцендировании, поскольку создает предпосылки появления теологической литературы, практики богословского образования и т.д. Однако оборотной стороной слишком буквального восприятия откровенных истин становится подмена духа Закона его буквой. По этой причине биполярное мышление в высшей степени свойственно жителям средневековой, ренессансной и даже уже нововременной Европы, считающим себя христианами. Отсюда - фанатизм и ксенофобия, выступающие характерными маркерами «культуры безмолствующего большинства». Но если внимательно приглядеться к текстам Нового Завета, окажется, что внутренне они свободны от всякого догматизма и в своих вероучительных тезисах принципиально антиномичны.

[22] «Согласно этому принципу, - пишет Википедия, - для полного описания квантовомеханических явлений необходимо применять два взаимоисключающих («дополнительных») набора классических понятий, совокупность которых даёт исчерпывающую информацию об этих явлениях как о целостных». Напомню, что сформулирован принцип дополнительности (комплементарности) был в 1927 году Нильсом Бором. Но еще в самом конце XIX века в статье Томаса Чемберлина был обоснован метод множественных рабочих гипотез, по сути дела распространяющий подобный подход на самый широкий ряд явлений.

[23] В эпоху Первобытности с ее «телесной духовностью», соответствующей полному тождеству трех ипостасей человеческой идентичности (телесной, социальной и духовно-смысловой), комплементарное мировосприятие было как раз ведущим. Правда, судя по всему, сугубо локальным, функционирующим внутри своей племенной группы. Впрочем, из-за крайней малочисленности популяции, люди палеолита редко сталкивались с чужаками.

[24] Динамика здесь необыкновенная. Ему каким-то чудом удается как бы уловить само мгновение написания этих строк. Они рождаются синхронно с мыслями о них же, здесь поразительно сохранена рефлексия, никак не разрушающая творческий процесс.