Тому, кто ищет в литературе исключительно литературы, может быть, и не стоит браться за эту книгу. Воспитанный на Набокове читатель отметит некоторую языковую неловкость автора, посетует на слишком отчетливо выраженную идеологическую позицию, даже на дидактичность представленных рассказов и повестей. И в самом деле, молодого петербургского писателя Павла Мейлахса интересует, главным образом, не как, а о чем и зачем написана его проза. Так о чем и зачем?

Когда последовательно читаешь составляющие книгу повести ("Придурок", "Избранник", "Беглец", "Отступник") не оставляет впечатление, что ты листаешь пухлую, подробную историю болезни. Болезни кого? - Героя нашего времени, страны, чье молодое поколение оказалось неспособным выдержать крушение всех и всяческих идеалов, наконец, того типа человеческого сознания, которое принято называть индивидуалистическим, и которое определяло развитие западноевропейской цивилизации на протяжении последних четырехсот лет.

Утративший общие, внеположные ценности индивидуализм не может понять жизнь и не в силах примириться со смертью. Обессмысленное существование личности становится чистым принуждением к бытию, от которого она стремится всячески уклониться. Молодые герои Павла Мейлахса тотально нежизнеспособны, они как бы надорвались еще до всякого дела, до всякого выхода во взрослость и теперь лишь бесконечно возвращаются к исходной точке своей социальной - и шире - биологической, психологической, духовной несостоятельности. "Он чувствовал, как все больше и больше уходит в какую-то пучину и одновременно освобождается, оставляет позади... всю свою скудную, безрадостную жизнь; он с наслаждением ощущал, как немеет, дубеет, отказывается соображать его мозг". В этой минуте безмыслия и таится величайшее наслаждение и соблазн для "индивидуалистического человека". Можно вспомнить еще тютчевское: "Дай вкусить уничтоженья,/ С миром дремлющим смешай!" Дремлющим - то есть безмысленным.

Одной из ведущих тем книги становится тема выпадения героя из окружающей его реальности. Беспокойство, что ты не соответствуешь общим стандартам и нормам заставляет предпринимать какие-то усилия, заниматься теми или иными делами: выполнять домашние задания в школе, ходить на работу, разыгрывать хорошего семьянина, - но внутренне, для самого человека, это все бессодержательные, пустые формы деятельности. Поэтому его существование превращается по большей части в мимикрию, он изображает учебу, творческий процесс, изображает само проживание жизни. Впрочем, такое тотальное "изображение" требует нечеловеческих усилий и потому каждый раз герой ищет повода для отлыниванья, для уклонения.

Повод же находится всегда, просто потому, что выпавший из реальности человек соотносит результаты своего труда не с объективным положением дел, а с субъективным переживанием того, сколько ему потребовалось затратить усилий на решение определенной жизненной задачи. Не важно, что она осталась нерешенной, важно, что он пытался ее разрешить, делал это долго и очень устал.[1] Так и герой рассказа "Придурок" идет на контрольную работу по химии, думая, что вполне к ней готов: "И когда почувствовал, что произнывал над тетрадями уже достаточно, то и бросил. Когда шел на контрольную, мерой его подготовленности служило то время, которое произнывал над тетрадями..."

Получив двойку, мальчик сначала пугается, однако, разрешение психологического дискомфорта достигается очень просто: он берет тетрадку по химии у отличницы. Действие - само по себе никакого значения не имеющее: ведь надо еще выучить, исправить. Но для героя важен не результат, а иллюзия своей включенности в процесс нормального существования. Потенциальное странным образом для него равносильно актуальному. После символического акта "взятия тетради" уже можно не волноваться, следовательно, и не заставлять себя что-то учить, исправлять. - Своеобразный психологический солипсизм. Центром приложения усилий является не реальность, а свое утаенное, испуганное "я".

Аналогична великолепно и психологически точно прописанная сцена с визитом героя рассказа в поликлинику. У него выскочил прыщик на носу, и теперь, под впечатлением истории о скоропостижной кончине Скрябина, мальчик периодически впадает в панику. Один из таких приступов заставляет его отправиться к врачу прямо посередине урока. Впрочем, поскольку, какой-то контроль за ситуацией еще сохранен, то перед дверью терапевта герой начинает колебаться: повод для обращения к врачу слишком ничтожен. Измучившись сомнениями, подросток фактически сбегает из поликлиники. Неожиданно оказывается, что все эти переживания вытеснили страх перед заражением крови. И не удивительно, поскольку вместо реального разрешения ситуации, героя интересует лишь психологическое "выпускание паров". От тебя чего-то требуют, тебе ненужное, непосильное - жить. И ты делаешь вид, что этим требованиям соответствуешь - живешь: "Пока он будет делать то же, что другие, и чувствовать будет себя, как другие, он растворится в этих других, будет как можно меньше отличать себя от них, а если у других все нормально, значит, и у него все нормально".

Парадоксально, но индивидуализм, доведенный до предела, теряет свои собственные основания, не хочет быть "индивидуалистичным", он обращается в мимикрию под всеобщую нормальность. Жизнь лишилась своего содержания, человек как бы умер, - и вот теперь-то ему приходится мучительно притворяться живым.

Жизнь вообще раздражает героев Павла Мейлахса своей непонятностью, несправедливостью, неподконтрольностью твоим человеческим усилиям.[2] Это вполне романтическая установка: противопоставлять низкому миру непредсказуемо складывающейся обыденности высокую мечту, любовь к выстроенной тобой идеальной смысловой структуре и пр. Алкоголики и наркоманы Мейлахса - законченные романтики. Только вот в качестве "низкой действительности" для них выступает само бытие, реальность, от которой можно скрыться лишь в галюциногенный виртуал.

И как романтики они, конечно, ощущают себя изгнанниками из Эдема - рая детства, в котором осталось все самое лучшее и прекрасное, - главным образом, несбывшиеся надежды. Собственно, это и не надежды даже были, а странное, немотивированное ощущение собственной значимости и даже... гениальности. Последний феномен, в частности, подробно исследуется в повести "Избранник". Нет, перед нами не простая патология, не некое раздутое до невероятия представление посредственности о величии своей роли в этом мире. Павел Мейлахс строит анализ на точно подмеченном противоречии между переживанием каждым уникальности, драгоценности собственного "я" и тем реальным жалким положением, на которое обречена в современном мегаполисе обезличенная человеческая единица. Автору и его героям, можно сказать, покоя не дает брошенная когда-то Цезарем фраза о предпочтительности быть первым в самом затрапезном захолустье, чем вторым или третьем в Великом городе. Никакие вторые, третьи, двадцатые роли не могут удовлетворить индивидуалиста, поскольку не соответствуют его непосредственному ощущению сверхценности собственной личности.
        "Я помню... Я помню, что с самого детства считал себя гением. Да, считал себя гением. Это так. Так. И еще я помню, что очень боялся смерти. Я часто о ней думал, шлялся по кладбищам. Что я гений, это с самого начала подразумевалось. Иначе и быть не могло. Почему я так думал, я не знаю. Но даже ни секунды не сомневался. Вот в этих-то двух вещах, наверно, и кроется разгадка". Да, разгадка проста: для индивидуалистического сознания, имеющего дело лишь с собственной имманентностью, единственное оправдание жизни - твоя исключительность. Именно в ней видится залог оправдания и преодоления смерти. Наивно, но совершенно искренне герой Мейлахса восклицает: "Да, я жить не могу. И не хочу. Не гением я себе не нужен". Тут-то и вскрывается подлинная трагедия индивидуалистической ментальности: ведь первый - только один, и его первенство в этой чисто математической, логической модели жизни как бы обессмысливает, обнуляет жизненные усилия всех остальных. При чисто посюстороннем подходе, исключающем представление о трансцендентности целей бытия, трудно подыскать оправдание существованию каждого. Ведь в социальной иерархии нет незаменимых и всегда кто-то окажется тебя талантливей, умней, проворней.

И тогда начинает казаться, что жизнь обманула,[3] потому что представлявшийся бесконечным внутренний потенциал не находит воплощения в действительности, не реализуется. Ведь любые конкретные деяния в сопоставлении с абсолютом субъективно переживаемой "избранности" выглядят мелко. Обманувшего презирают, обманувшему мстят. И герои Мейлахса презирают жизнь, мстят ей, изводя себя наркотиками и алкоголем.

Мы наблюдаем, как вернувшийся из школы подросток, казалось бы, совершенно ни с того ни с сего начинает глотать одну за другой таблетки димедрола, как бывший вундеркинд, готовившийся стать молодым ученым, вдруг спивается, уходит в какой-то загул с "травой-дурью-шмалью", как тридцатилетний, уже разведенный "отец семейства" обрекает себя на алкогольное уничтожение. Причем все эти страшные жизненные выборы пронизаны некой извращенной героикой, героикой никчемности, предельного отказа от самого себя, от существования (этакий Кириллов Достоевского, вознамерившийся вернуть билет Создателю). Интересно, что и мотивы тут у них самые гуманистические, поскольку, речь идет об избавлении от страдания, от боли, которую причиняет жизнь, и не в каких-то своих высших формах, а в самой непосредственной обыденности, нормальности. Нет мужества просто вставать на работу, мыть посуду, как-то следить за собой, воспитывать ребенка. И тогда в некой растрате последнего, в этаком добровольном самопогублении чудится особый пафос жертвы. Жертвы ради самой жертвы, поскольку она ничего не решит в этом мире, никого не спасет. Не случайно героя рассказа "Отступник" так волнует судьба Зои Космодемьянской, казненной еще до того, как она успела чем-нибудь навредить врагам, что-либо совершить.

Трагедия конца в отсутствии хоть сколько-нибудь отчетливо заявленного начала - вот стержень прозы Павла Мейлахса, и одновременно приговор той ментальности, которая становится в XXI веке несовместимой с самим продолжением жизни. Не наслаждение, а служение, не присвоение, а любование, не использование, а отрабатывание дара (дара бытия) - я думаю таковы черты современной духовности, без которой нас ждет чистый отказ от бремени человека, от самосознания и в конечном итоге массовый наркотический или же виртуальный сон.

Алексей Машевский