Название книги стихов Дмитрия Бураго (издательство «А.В.К.» СПб., 2003 г.) – «Чужое столетие». Читая, сначала и не разберешься, почему чужое. Вроде бы все приметы знакомой сегодняшней жизни, разве что география этих стихов необычно размашистая: от Сиэтла до Читы, а по ходу дела еще Париж, Вена, Страсбург, Петербург и пр. Вот тут-то и подкарауливает нас чужесть. Когда так легко перемещаешься в пространстве, то ни один из его сегментов не можешь назвать своим. Гражданин мира на самом деле ведь чужак в любой отдельно взятой стране. Точно так же есть люди, чуждые своей, да и вообще любой эпохе, поскольку они, в силу занятий наукой или искусством, отчасти выпадают из хода времени, не могут воспринимать настоящее в качестве единственной наличной достоверности. Такой взгляд «поверх» нет-нет да и мелькнет в книге Дмитрия Бураго..

Но даже не это самое главное. Ощущение чужести, «заброшенности в этот мир», как сказали бы философы-экзистенциалисты, рано или поздно рождается у любого человека, способного по-настоящему чувствовать и думать. Просто потому, что даже при самых удачно складывающихся жизненных обстоятельствах не перестает томить странная ностальгия. По чему? Да по чему угодно! По детству, например, по тому времени, когда мечтал, не зная, что мечты не могут сбыться… или – еще хуже – когда-нибудь сбудутся, и это будет тоскливее нереализованных упований. В книге Дмитрия Бураго, между прочим, все время присутствует этот парадокс реализованного желания, с которым теперь не известно, что делать. Главное, не знаешь, куда деться от невозможности то же самое желать вновь. А ведь бывает, что нужно желать: карьера определилась, свадьба сыграна, новый материк открыт – и дальше простирается лишь необозримое поле ответственности за так поспешно осуществившиеся мечты. В стихотворении «Летний сад» поэт так прямо и скажет: «И сбылись мечты. Жизнь разбилась вдрызг».

Интересно, что такое понимание не отменяет исходных эмоциональных реакций: на фоне исполнившегося лишь сильнее томит неисполнимое. В стихотворении «Сын» читаем: «Не случившийся сын, я напрасно придумал тебя:/ Обойден я надеждой хоть в чем-нибудь вновь возродиться».

Но и сбывшееся сбылось как-то не так, поэтому преследует устойчивое ощущение, что жизнь все еще не началась. Об этом в стихотворении со знаковым названием «Черновик»:

 

А ты упрямо ждешь,

Когда ж начнется жизнь: те дни, которых ради

Ангина, маета, больших предчувствий дрожь,

И пыльный школьный двор, и тридцать в Ленинграде

 

И шесть на воле лет. Глазей, не так велик

Твой бедный шар. Ну что ж, на площади в Брюсселе

Цеди себе вино, коль жизни черновик

Неплохо удался. Мы вроде всё успели.

 

Смотрите: всё успели же! Осуществили. Но от этого почему-то не охватывает ликование. С высоты наших ожиданий реализовавшееся выглядит в этом мире не таким – банальным, убогим, что ли. Есть страшная эмоциональная пропасть между чаемым и действительным. Причем, ведь и обвинить некого: ты же именно этого и хотел. Так раскрывается парадоксальная трагическая нестыкуемость потенциального и актуального, прошлого и настоящего, отбрасывающая мрачную тень на будущее. И вполне закономерно, что описанный выше психологический комплекс распространяется не только на личную судьбу лирического героя, но и на восприятие перспектив нашей цивилизации. «От успехов познанья ползет холодок по спине», - признается поэт в одном из своих стихотворений.

Современный человек мыслит контрастами, соединяет в своей душе казалось бы несоединимое. Классицистическая ясность, четко разделявшая сферы добра и зла, прекрасного и безобразного, высокого и низкого, для нас теперь недоступна. Или же мы просто убедились в наивности надежд на защитные демаркационные линии? Искусство постмодерна на этом основании вообще отказалось от каких бы то ни было эстетических и этических критериев, сваливая в одну кучу небесные светила и использованные презервативы. Что ж, дело не хитрое, главное, безответственное: действуй, согласно новой, выведенной «актуальными» версификаторами формуле. Совсем другой расклад получается, когда текст корректирует живое чувство, подлинный опыт. Не обязательно буквально случившееся с тобою, но внутренне пережитое. Лучшее стихотворение книги Дмитрия Бураго «Аэропорт» держится как раз в створе такого переживания.

И вот тут соединение высокого лиризма с воспоминаниями о весьма сомнительного свойства первом сексуальном опыте поражает. Речь, казалось бы о нечленораздельном плотском влечении подростка:

 

Помнишь Люську? (Я пью с утра, вот и чушь несу.)

Как-то раз пацаны подловили ее в лесу

и держали так, что и дернуться не могла.

Пахло ветром и вереском, пела, трудясь, пчела.

 

Но оно, это влечение, остается в твоем сознании, как след прививки на плече, странным образом сливаясь с запахом летнего леса, с солнечными горячими пятнами на траве, с представлением о чем-то тайном, страшном и удивительном. Потому что запретном. И опять: очень хочется проникнуть за эту завесу нереализованности (в данном случае мужской), поторопить исполнение мечты, как бы взять ее насильно. Насильно сделать своей жизнь. И что же? За разоблаченной тайной скрывается лишь банальность и скука уже пройденного:

 

Что сказать мне о жизни? Возня, мой малыш, возня.

Не Париж мне снится, огнями меня маня?

Вот кому-то, к примеру, достался удел врача,

и живет, молоточком в коленки стуча, стуча…

 

Замечательно, однако, что не брюзжанием занят автор, не подведением неутешительного баланса для предъявления рекламаций Богу или Природе за обманувшую в своей исполненности жизнь. Сознание поэта все время соскальзывает туда, назад, в ту точку, в которой все только начиналось в неразложимом единстве нежности и желания, глупости и предвкушения счастья, нищеты настоящего и сказочного богатства будущего. И если не отрекаться, не проклинать, можно ведь обнаружить, что и сейчас с тобой остается та изначальная подлинность, тот испуг и тот соблазн чужого, которое наше сердце так опрометчиво считает своим:

 

Самолетик мой будет на взлете качаться над

Ржавым полем с узором запутанных автострад.

Мой игрушечный дом под крылом проплывет, дрожа.

И мучительной нежностью будет полна душа.

 

Алексей Машевский