Борис Рыжий. Стихи: 1993-2001. СПб.: Пушкинский фонд, 2003

 

Екатеринбуржец Борис Рыжий покончил с собой 7 мая 2001 года в возрасте двадцати семи лет. Читатель, знакомый с «литературным бытом» нынешней «богемы», особенно свердловской, может догадаться о подспудных причинах этого трагического поступка. Да и по поздним стихам (1999-2001) видно, что водка и «дурман» - их существенный компонент, и не только содержательный, но и формообразующий. Или, как поглядеть, - форморазрушающий.

Очень жаль, Рыжий – поэт замечательный, может быть – один из самых подлинных и значительных лириков рубежа веков. К счастью, ему довелось узнать то, что именуется «успехом»: после дебютов в екатеринбургской печати и питерской «Звезде» (в 1997-м) появились большие публикации в «Знамени» и «Арионе»; в престижной поэтической серии «Автограф» вышел первый сборник «И всё такое...» (СПб., 2000); жюри «Антибукера» отметило его стихи поощрительной премией; в 2000 г. он участвовал в ежегодном Роттердамском поэтическом фестивале; он не дожил месяца до присуждения его первой книге премии «Северная Пальмира»… Но за всем этим внешним преуспеянием стоял тот «страшный мир» - мир душевных междуусобиц и смертельных разладов, который Рыжий с такой настойчивостью воссоздавал и пересоздавал в стихах:

...Я родился - доселе не верится –
в лабиринте фабричных дворов
в той стране голубиной, что делится
тыщу лет на ментов и воров...

Таких персонажей – «ментов и воров» - много в его стихотворениях. Рыжий не первым, но очень органично и неподражательно увидел страну такой - и любил ее такою, какой увидел. Мотив отнюдь не есенинский - блоковский! На это следует обратить внимание, поскольку многие поклонники этого поэта не способны расслышать высокие регистры его голоса, различить тонкие модуляции этой поэзии - они довольствуются ее поверхностным слоем, звучаньем «блатной музыки» или «есенинской ноты». Разумеется, хулиганский жаргон и приблатненный лирический герой Рыжего - не просто модный «прикид»; что-то такое, конечно, было в составе его крови, в «свалке памяти», в психике, расщепленной выморочным советским отрочеством. Только экзистенциальная бездна, раскрывающаяся за его лучшими стихотворениями, - иного качества и размаха, иного масштаба: не та, что сквозит в тоскливой зэковской песенке, а та, что принадлежит великой традиции русской поэзии.

Он и любил подлинную, неигрушечную поэзию (ту, которая убивает, - но чего стоила б жизнь без нее!) - Пушкина и Блока, Анненского и Мандельштама, Георгия Иванова и Бродского... Вообще круг его поэтических интересов был на зависть широк - ему нравились Багрицкий, Слуцкий и Штейнберг, он благоговел перед Рейном и Кушнером, знал и ценил стихи Сопровского и Гандлевского. Между прочим, он очень почитал Батюшкова - и успел с ним тоже (в ряду любимых поэтов, приятелей и подруг) попрощаться, удачно и по-хорошему сконтаминировав мандельштамовское «Батюшков нежный» с блоковским «веселое имя Пушкин»:

...Денис Давыдов. Батюшков смешной.

Некрасов жёлчный. Вяземский усталый.

Весталка, что склонялась надо мной,

и фея, что мой дом оберегала.

И проч., и проч., и проч., и проч., и проч...

Великолепные стихи! - любовь и поэзия в них словно зарифмованы фонетическим созвучием конца третьей и начала четвертой строк… Он был петербургским поэтом (не географическое, а генетическое определение) в самом возвышенном смысле этих слов:

 

Над саквояжем в черной арке

всю ночь играл саксофонист,

пропойца на скамейке в парке

спал, постелив газетный лист.

 

Я тоже стану музыкантом

и буду, если не умру,

в рубахе белой с черным бантом

играть ночами на ветру.

 

Чтоб, улыбаясь, спал пропойца

под небом, выпитым до дна, -

спи, ни о чем не беспокойся,

есть только музыка одна.

 

 

(Как не услышать здесь ивановского: «Над кипарисом в сонном парке / Взмахнет крылами Азраил / – И Тютчев пишет без помарки: / “Оратор римский говорил…”».)

«Музыка» - вообще частое слово в стихах Рыжего: поэт - тот, кто при помощи «смертных слов» очищает от грязи и возносит к небесам пошловатый мотивчик действительности. Но мотивчик, на который кладутся слова, да и сами слова всё равно нужно брать у жизни, какой бы убийственно жалкой она ни казалась... На примере этого странного перерождения символистской идеи о «двоемирии», дважды перевернутой линзами акмеизма и сюрреализма, отчетливо видно, что «большой стиль», имеющий свой исток в начале прошлого века, далеко еще не исчерпан в нашей поэзии. Проще говоря, блоковская линия еще отнюдь не завершена, «все банальности "Песен без слов"» далеко еще не пересказаны русскими поэтами. И первое «избранное» Бориса Рыжего убеждает читателя в таком оптимистическом взгляде на нашу лирику, умевшую претворять страшное в прекрасное и не собирающуюся отказываться от этого умения:

 

Будет теплое пиво вокзальное,

будет облако над головой,

будет музыка очень печальная -

я навеки прощаюсь с тобой.

Больше неба, тепла, человечности.

Больше черного горя, поэт.

Ни к чему разговоры о вечности,

а точнее, о том, чего нет…

 

Алексей Пурин