(Алексей Машевский,«Вне времени»,книга стихов,литературный альманах «URBI»,серия «Новый Орфей»,выпуск 42-й,издательство «Центр информационной культуры», СПб, 2003 г.)

Помнится, некоторое время назад в одном их журнальных обзоров весьма забавно выглядела хлестская фраза, сказанная, как водится, бойким журналистом об очередной журнальной же подборке петербургского поэта Алексея Машевского: похож на всю русскую классическую поэзию сразу. Забавно и следующее: то, что другого в данной ситуации могло бы просто раздавить (а как же неповторимость творческой индивидуальности! как же «самость», «самовитость» и все остальное!) нашего поэта ничуть не обидело, лишь развеселило ( а как еще мог на это реагировать автор уникального многолетнего подробнейшего курса по истории русской поэзии, самозабвенно эту поэзию любящий?)

Симптоматичны, к слову, оба факта, поскольку именно они беспощадно высвечивают, пожалуй, самую главную проблему практикующих ныне стихотворцев: кризис взаимосуществования формы и содержания. Да и пора, знаете ли, ведь весь ХХ век - как в поэзии, так и в любом другом виде творчества, условно говоря, авангардного направления - был буквально болен судорожными поисками новых форм.

Результаты же всем известны: наркотический синдром новизны привел к полной атрофии распознания новаторства в рамках форм уже существующих, традиционных, которое строится исключительно на тончайших нюансах и так называемых «тихих ходах». Когда новые смыслы возникают не от конструирования абсолютно на данный момент новых образований (все мы хорошо знаем мотыльковый век любой новизны), а от неожиданного лексического соседства или неожиданного поворота давно, казалось бы, знакомого, или же от сопряжения свежих неожиданных интонаций (сам Машевский не устает подчеркивать свою преемственность интонационной традиции Анненского). Увы, названная атрофия поразила не только профанические, но и как бы вполне профессиональные группы, и в первую очередь – литературных критиков. Что уж говорить о читательской массе в целом? С огромной долей вероятности у читателя, плохо подготовленного к улавливанию смысловой новизны, на любой самый захватывающий для знатока стихотворный текст, написанный в традиционном размере с традиционной же, пусть и достаточно свежей, рифмой, вы рискуете услышать окончательный приговор: штамп! клише! И, я вас уверяю, больше он к этому автору не вернется, уйдя расшифровывать очередные откровения туманного и многозначительного, условно говоря, Гребенщикова.

Кстати, само название книги – «Вне времени» - указывает на движение в давно выбранную поэтом сторону: от фальшивой, распадающейся , соблазняющей, но, в конечном итоге, обреченной на временность, формы к подлинности не манифестируемого содержания, к выходу из времени, к существованию вне его. Вопрос: возможны ли такие состояния без специальных (в основном, химической природы – ну, какая же нынче литература без галлюциногенных грибов или синтетических средств?) стимуляций? Машевский отвечает со всей определенностью: да, возможны. Более того, все подлинное в этой жизни возможно только в этих одномоментных состояниях выхода. Причем выхода не только из времени, но и из себя, в дистанцировании от себя, когда только и является истина, существующая исключительно в состоянии «мерцания». А если уж идти совсем до конца, то принцип «мерцания» коснется и самого, казалось бы, незыблемого - веры. Вот почему каждый день, каким бы праведником ты ни был до этого, нужно начинать свой путь как бы с нуля, вновь и вновь обретая Бога. Все предыдущие заслуги не в счет.

Счастье же - по Машевскому - не может длиться не только десятилетиями («они жили долго и счастливо и умерли в один день»), но и часами, если оно подлинное, так же, как и ощущение достижения истины – эти уколы (прозрения, откровения) моментны, их невозможно удержать и невозможно по желанию – или волевым натренированным усилием - повторить. А что может быть враждебнее и опаснее для современного сознания, чем отсутствие гарантий? Особенно в таких непременно комфортных по умолчанию состояниях, как счастье и любовь. Куда же в таком случае деть всю индустрию глянцевых изданий и СМИ (плюс всю индустрию, которую эти журналы и СМИ обслуживают), убеждающих нас, что счастье – это очень просто, достаточно иметь правильную внешность, правильный возраст, правильную одежду, правильную машину и т.д., а любовь – это правильный партнер. Все просто и все можно купить! И здоровье, и молодость, и славу, и бессмертие. Только заработай! Только включись в эту бесконечную гонку общества потребления…

Позвольте, спросит уже раздраженный читатель, неужели столь скромная по размерам книга (для точности – 62 стихотворения) ставит столь фундаментальные философские, мирополагающие вопросы? Да, ставит. И, более того, пытается на них ответить, показывая обе стороны явлений: и их временность и их вневременность. И ускользаемость, ежесекундный распад красоты, и ее надмирную запечатленность. И невозможность удержать любовь в её земном воплощении, и ощущение того, что все, что случилось – навсегда. И тленность всего сущего, и непреложность утверждения «Рукописи не горят!» А ведь для обретения этого стереоскопического зрения нужно всего-навсего ощутить пространство смыслов и возможность выходов в него из нашего привычного физического пространства.

Самое парадоксальное, что и эти ответы приходят через форму. А примеры (то бишь, цитаты) – вот они, куда же без них?

В одной горсти две плещущихся рыбки,
Одно и то же уст дыханье пьем.
И лишь ночной блуждающей улыбки –
Увы – не вижу на лице твоем.
Не слишком ли ты, счастье, запоздало?
Мятежной кутерьмой не дорожа,
Мне все же одного согласья мало,
Желает быть желанною душа.
Не путаешь ли? – Да, душа и тело.
А, впрочем, как разделишь их сейчас,
Разъединишь… Когда бы ночь хотела,
Когда бы ночь сама хотела нас!
Тогда… Но тсс… Поправлю одеяло
И напоследок к жаркому виску
Прижмусь. Пусть сон охватывает, вяло
Бубня, мою счастливую тоску.

Елена Елагина