*** Посчастливилось плыть по Оке, Оке На речном пароходе сквозь ночь, сквозь ночь, И, представь себе, пели по всей реке Соловьи, как у Фета в стихах точь-в-точь. Я не знал, что такое возможно, - мне Представлялся фантазией до тех пор, Поэтическим вымыслом, не вполне Адекватным реальности, птичий хор. До тех пор, но, наверное, с той поры, Испытав потрясенье, поверил я, Что иные, нездешние есть миры, Что иные, загробные, есть края. И, сказать ли, еще из густых кустов Ивняка, окаймлявших речной песок, Долетали до слуха обрывки слов, Женский смех, приглушенный мужской басок. То есть голос мужской был, как мрак, басист, И таинственней был женский смех, чем днем, И, по здешнему счастью специалист, Лучше ангелов я разбирался в нем. А какой это был, я не помню, год, И кого я в разлуке хотел забыть? Назывался ли как-нибудь пароход, "Композитором Скрябиным", может быть? И на палубе, верно, была скамья, И попутчики были, - не помню их, Только путь этот странный от соловья К соловью, и сверканье зарниц ночных! ДОСЛУШАЙТЕ! Дослушайте! Ведь если с наволочки отутюженной, слезой прожженной (снился страшный сон) я, звезды, к вам тянусь, - быть может, это нужно хотя б одной из вас, пронзившей небосклон! Вы гаснете, поблекшие, выходите из зала, невежливые! - я ж еще не все сказал слова: не я сказал, - сказала душа, сверкнув и вымывщись в слезе. Бывает так, что сердцу в тягость солнце, и пусть бы не вставало вообще! Я знаю, звезды, нет таких, кому легко живется. Одна - в пальто, Другая - в синем, кажется, плаще. Одна другую спрашивает: Ну, как тебе сегодняшняя драма? Могла бы ты вдруг полюбить его? - Не знаю. Про катарсис что-то мне рассказывала мама. Ты что-нибудь почувствовала? Я - так ничего! Всю жизнь писал для них, а защищают плохо. Помочь ничем не могут или не хотят? А я-то, до последнего им верен в жизни вздоха, искал глазами их и выходил в шуршащий сад! Вы, звезды, тоже трудитесь, в других мирах вы служите; смотрите, сколько фантиков, бумажной шелухи в буфете и под креслами... И все-таки дослушайте стихи! Не слушают, бледнеют. Но одна, одна при выходе замешкалась и смотрит на меня задумчиво, в слезах, пускай из прихоти, из жалости, при ярком свете дня! *** Подсела в вагоне. "Вы Кушнер?" - "Он самый". "Мы с вами учились в одном институте". Что общее я с пожилой этой дамой Имею? (Как страшно меняются люди согласно с какой-то печальной программой, рассчитанной на проявленье их сути). Природная живость с ошибкой в расчете На завоеванье сердец и удачи, И господи, сколько же школьной работе Сил отдано женских и грядкам на даче! "Я Аня Чуднова, теперь узнаете?" "Конечно, Чуднова, а как же иначе!" "Я сразу узнала вас. Вы-то, мужчины, Меняетесь меньше, чем женщины" - "Разве?" (Мне грустно. Я как-то не вижу причины для радости - в старости, скуке и язве). "А помните мостик? Ну, мостик! Ну, львиный!" (Не помню, как будто я, точно, в маразме). "Не помните... Я бы вам всё разрешила, Да вы не решились. Такая минута..." И что-то прелестное в ней проступило, И даже повеяло чем-то оттуда... В Антропшине вышла... О, что это было? Какое тоскливое, жалкое чудо! ПО ОДНОМУ ПОВОДУ Памяти Венедикта Ерофеева Писатели в Соединенных Штатах в двадцатом веке пьют, как никогда не пили в девятнадцатом в России, ну разве что Успенский Николай и Помяловский, но те спивались на идейной почве, жалея свой народ, терзая печень, разрушая почки; в Америке - наоборот пьют безыдейно, празднично, с размахом, не в состоянье справиться с успехом, свалившимся на них, запутавшись в любви, скорее смехом подталкиваемые, чем вечным страхом: вот Фитцджеральд, мешавший кофе с джином, спивавшийся на радость Хемингуэю, умевшему остановиться, - кто "Ночь нежна" читал, тот понимает, о чем идет речь, - он и на рассвете умел достать спиртное в баре "Ритц"; вот Синклер Льюис, пивший до потери сознанья, вот Ларднер, устанавливавший сроки начала и конца попойки, чтобы внести какой-нибудь порядок, урегулировать процесс; вот Фолкнер, во время первой мировой войны в канадской королевской авиации разбивший самолет, в котором фляжку хранил бурбона. Знал что говорил. А говорил, что не бывает виски плохого: сорт получше может быть или похуже. Здесь рифму неуклюже в строку я продеваю, словно нить связующую. Томас Вулф, О'Хара, Юджин О'Нил - все пили до бесчувствия, но Фолкнер больше всех, - до перелома ребер, до язвенной болезни, до лихорадки, до дрожанья рук, провалов памяти и терапии электрошоковой, паденья с лестниц и лошадей, счастливец, - шум и ярость! Поэтому в его романах фраза запутана и гибнет в лабиринте своих же петель. Стейнбек тоже пил и посылал в газету из Алжира, где он служил военным корреспондентом, чудовищные телеграммы. Это - прозаики. Что до поэтов, им сам Бог велел пить, скажем убежденно - и ошибемся. Поэты пьют в Соединенных Штатах гораздо меньше: на выпивку им не хватает денег, и женщины прозрачными глазами за ними не следят. Ну разве что Джон Берримен, - он славу поймал за хвост, свалившись в Миссисипи с моста, разбившись на смерть: не напьешься - не станешь знаменитым. Другое дело - проза. Малколму Лаури от пьянства умирать не страшно было: у него в романе герой спивался, автору под стать, с заветною бутылочкой в кармане, с фашистскою чумой на заднем плане, просматривая местную печать. А джентльмен-южанин Дэшил Хэммет не пил? Еще как пил под птичий щебет, у них на юге страшная жара днем. Если пить, то с самого утра, пока в кустах ликуют и щебечут. Прозаики пьют в Штатах. Их там лечат, они там пьют. А вылечат - писать не хочется. Уж лучше пить опять. Году в семьдесят пятом в Ленинграде ко мне зашел не выпить, бога ради не думайте, что выпить, - поболтать москвич-прозаик с гамсуновской челкой, высокий, если сравнивать, то с елкой его, снежком покрытой, рюмок пять мы выпили, а начал со стакана он, - лучшего про выпивку романа и в Штатах никому не написать! Не помню я, о чем мы говорили, наверное, стихи мои хвалили, и Розанов, конечно, мракобес превозносился нами до небес в его невероятной обработке. Мой тенорок, смешок его короткий порхали за столом, - страна чудес стояла за окном: дворцы, театры, обкомы, школы, - с нами психиатры не справятся, уж если кто-то пить рожден, - зачем страну свою винить? *** Со скалы открывалась такая даль, И утесник карабкался меж камней, Изможденного, было его нам жаль: Не хватало земли для его корней, Но завидно упрямство его: смотри, Что он видит отсюда перед собой: От зари видит море и до зари, Корабли видит, скалы, морской прибой. Счастье - вот что он чувствует каждый миг, Озирая распахнутый небосклон; Этой прелести мира слепящий лик, Не понятно, как выдержать может он; Я хотел бы карабкаться на скалу, Видеть призраки маленьких кораблей И висеть, уцепившись за эту мглу, Эту жизнь, как утесник. Уйдем скорей! УТОЧНЕНИЕ По прихоти своей скитаться здесь и там, Но так, чтобы тебя не забывали дома И чтобы по твоим дымящимся следам Тянулась чья-то мысль, как в старину солома, И чтобы чей-то взгляд искал тебя вдали И сердце чье-нибудь, как облако, летело, Чтобы сказать тебе среди чужой земли Всё, что сказать оно боялось и хотело. Скитаться здесь и там по прихоти своей, Но так, чтоб чья-то тень была с тобою рядом И ты ей показать мог стаю кораблей, Плывущих вдалеке, в бинокль, большим форматом, Иль, в каменный театр спустясь, где Ипполит Бежал из дома прочь - и вдруг вздымались кони, Присесть с ней на скамью, где ящерица спит, И уточнить судьбу, читая по ладони. *** Потому что больше никто не читает прозу, Потому что наскучил вымысел: смысла нет Представлять, как робеет герой, выбирая позу Поскромней, потому что смущает его сюжет, Потому что еще Толстой в дневнике заметил, Что постыло писать, как такой-то придвинул стул И присел. Потому что с компьютером дружат дети, И уныл за стеной телевизора мерный гул. Потому что права тетя Люба: лишившись мужа И томясь, говорила: К чему это чтенье ей, Если всё это можно из жизни узнать не хуже, Что? Спроси у нее. Одиночество, мрак ночей... Потому что когда за окном завывает ветер... Потому что по пальцам количество важных тем Можно пересчитать... Потому что темно на свете. А стихи вообще никому не нужны: зачем? Потому что всего интереснее комментарий К комментарию и примечания. Потому, Что при Ахеменидах: вы знаете, Ксеркс и Дарий - Не читали, читали, - неважно - сошли во тьму, Потому что так чудно под ветром вспухает штора И в широкую щель пробивается звездный свет, Потому что мы, кажется, сможем проверить скоро, Рухнет мир без романов и вымысла или нет? *** Можно ли мертвых любить, - так они далеки. Умер - и нет. Все равно что любить бронтозавра. Где он теперь, у какой он гуляет реки, В роще какой мимо мирта проходит и лавра? Нет, не проходит, не любит стихов, не поет, Может быть, ползает? Может быть, быстро летает? Может, глаголов таких мы не знаем, красот, Мыслей и пропастей, радостей? Кто его знает? Марья Ивановна, может быть, стала звездой? Байрон, с его сумасбродством, пошел в почтальоны, Жизнью пленившись совсем незаметной, простой? Сумка, фуражка, да стая дроздов, да вороны. Как хорошо! Не мели языком, не болтай. Не фантазируй, - как взрослые нам говорили В детстве. А чем не фантазия - блещущий рай С ангельским пеньем и вечной весной? Вы там были? Так беззастенчиво, так откровенно, при всех Спать! Никогда его спящим не видел, мне жутко. Чем не фантазия этот скворечник, орех, Этот челнок, плоскодонка, дупло это, будка? *** В декабре я приехал проведать дачу. Никого. Тишина. Потоптался в доме. Наши тени застал я с тоской в придачу На диване, в какой-то глухой истоме. Я сейчас заплачу. Словно вечность в нездешнем нашел альбоме. Эти двое избегли сентябрьской склоки И октябрьской обиды, ноябрьской драмы: Отменяются подлости и наскоки, Господа веселеют, добреют дамы, И дождя потоки Не с таким озлоблением лижут рамы. Дверь тихонько прикрыл, а входную запер И спустился во двор, пламеневший ало: Это зимний закат в дождевом накрапе Обреченно стоял во дворе, устало. Сел за столик дощатый в суконной шляпе, Шляпу снял - и ворона меня узнала. *** Отец настоял, чтобы сын-гимназист, Уж коли он пишет стихи, его Дима, Пошел к Достоевскому с ними: ершист И сумрачен мальчик, и сердце ранимо - Авось и понравится что-нибудь в них Писателю. Мрачно хозяин и злобно Внимал гимназисту. Тот сбился, затих. "Бессмысленно. Слабо. Неправдоподобно". У мальчика слезы вот-вот из-под век Закапают. Стыд и обида какая! "Страдать и страдать, молодой человек! Нельзя ничего написать, не страдая". А русская жизнь, этой фразе под стать, Неслась под обрыв обреченно и круто. И правда, нельзя ничего написать. И все-таки очень смешно почему-то.