Партайгеноссе открывает-таки ротовое отверстие на величину зыка и нарочитым голосом с дикторской артикуляцией, как говорят, уже получив удар алкоголя по мозгам, но еще не потеряв самоконтроля, возглашает:

- Третий тост!

Порядковый номер я ощущаю всеми внутренностями, включая обожженную слизистую. Сегодня я не свободна от алкогольной повинности, потому что имеется повод, легализующий дневную выпивку. Благодаря поводу мне обеспечена мигрень и временная потеря трудоспособности. Но любая деятельность вне ее интересов игнорируется Партайгеноссе, а единственную почитаемую ею версию слова работа мы сегодня осуществили. Я продиктовала сестре от первого до последнего абзаца очередной текст проекта переустройства вселенной на основах свободной конкуренции атомов.

Процесс имитации политической жизни, который мне оплачивают без излишней щедрости плюс сосиски с вермишелью, как всякий труд, связанный с вынужденным подчинением самозваной и неуважаемой силе, вызывает у меня отвращение на уровне сосудистой системы, исключающее благодарность, - великую компенсацию несвободы. Совесть в качестве проводника к вышним в деле не участвует: эта работа не может иметь последствий ни для вселенной, ни для отдельного ее насельника. Она органически бесполезна, в чем даже сродни искусству. Кроме меня и еще нескольких интеллектуальных пролетариев, работа обеспечивает занятостью сестру, безграмотно наби

Я сижу на партаймахерской кухне. Сижу дважды боком - закон удвоения действует и в мелочах, - к столу и к двери. Чтобы избавиться от этой осознаваемой двойственности, надо перенести ноги под стол. Но тогда я окажусь к дверному проему спиной, и сестра в любой момент уткнется в меня с тыла своим совиным обезвыраженным взглядом. Партайгеноссе просит пищи каждые два часа, поэтому порционный столовский эталон всегда на конвейере - сосиски с вермишелью. Ими, соответственно, кормят и гостей. Впрочем, гостей как таковых здесь не бывает, только загрузчики партийной скважины.

Сосиски мертвы. Они умерли в результате парового ожога - пересублимации, последовавшей за длительным вымораживанием. Они, впрочем, были мертвы изначально, технологически, потом на короткое время гальванизированы, но теперь, спустя полчаса после горячей пытки, диспепсический грим горчицы не может скрыть признаков тления. Вермишель, в свою очередь, покрыта матом, как незадачливый партнер упавшего со стремянки маляра. Я отнюдь не брезглива и не разборчива, к тому же давно хронически голодна, но кусок не идет мне в горло, потому что метод экстраполяции будет, как к сосискам, применен к моему аппетиту, а я до сих пор льщу себя надеждой, что мы с Партайгеноссе страдаем разными формами голода.

Вернуть состояние съедобности зачехленным трупикам способен лишь новый термический шок с тифозной температурой. Но микроволновой печью, равно как и другими бытовыми приборами новорусского арсенала, приобретенными на пожертвования разнообразных фондов содействия развитию многопартийности, Партайгеноссе пользоваться не умеет, следовательно, снова требуется присутствие сестры. "В двуполости не смогли закрепиться, - брюзгливо думаю я. - С двучленом не разобрались, а замахиваются на множества. Человека не сохранили, а пытаются сортировать его дребезги..."

Моя тарелка уже несколько минут находится под хищным либеральным прищуром. "Ну, давай же!" - тороплю я момент оглашения имени василиска, сидящего в соседней комнате и сторожащего мой затылок. Оглашение последует в номинации сестра. Таков посюсторонний псевдоним зомби, биоробота, мытаря и охранника с опасной лыжной палкой. Палка - еще не дюралевая, а бамбуковая китайская, - периода Великой Дружбы - с сыромятными перекрестьями внутри круга, задерживающего проваливание в снег, с заточенным стальным наконечником - висит на ковре, как наградное оружие или трофейная шашка, выбитая из рук белоказака, прежде чем рассечь его до седла. С ней связана легенда о спортивном подвиге сестры на тридцатикилометровке в рамках спартакиады народов СССР, когда пришлось заканчивать трассу об одной палке и, кажется, лыже (именно в случае непреложной парности здесь отменяется двойственный диктат), но первенство в командном зачете было завоевано. Я точно знаю, что легендарной палкой сестра унзит без размышлений всякого, просто добьет точным уколом, - стоит только приказать. После чего орудие будет сочно вытянуто из змия, обтерто об штаны и водружено на ковер, подаренный туркменскими единомышленниками (можно ли в принципе вообразить каракумского либерала!?)

вающую на компьютере нескончаемое сочинение на тему амбиций Партайгеноссе. Компьютер тоже приобретен на пожертвования или выклянчен в качестве материального тела партии. Работа носит мистический и самодовлеющий характер, как у сектантов-марьяновцев или в армии, то есть от забора до упада. Бумажные дести, рассылаемые по всему свету, канут в бездну безответности, что не имеет никаких последствий в смысле ответственности. Мощности только наращиваются, ксерокопировальный аппарат пашет на износ, а об амортизации своих батраков Партайгеноссе никогда не задумывается, собственным желудком зная, что голод не тетка. Батраки жестко соревнуются с техникой в скорости и безмозглости, превосходя по второму признаку самые высокие технологии.

- За плавающих и путешествующих! - раскрывает наконец Партайгеноссе тайну третьего тоста. Она относит себя к покорителям пространства, подопечным Николая, епископа Мирликийского, что делает понятными ее профессиональные неудачи: пространство в этой сфере служит лишь средством, банком данных, а докапываться приходится до того или иного временного пласта и лишь тогда начинать скрупулезный и долгий анализ.

У нас, покорителей времени, третий тост поднимается неизменно за любовь, которая, конечно же, покрывает и плавающих, и путешествующих, и даже партийных функционеров. Несомненно, эта старая бандерша послана мне в осознание пределов любви, и я вынуждена признать, что не возмогаю этой вершины. Хотя внутренне всегда жду изменения кода, тоста за единственное существо, если не любимое ею по невложенности в нужное место соответствующей установки, то уж точно любящее, насколько к зомби применима эта неуловимость.

О Боже! Я любой тезис могу отрефлектировать, как повар картошку, но тут я сдаюсь. Не возмогаю и отказываюсь! И водка ее - напиток нетерпеливцев, и ее нижняя губа, облепившая стопку до ножки, похожая на умирающую сосиску и, согласно расхожей физиономистике, выдающая подавленную чувственность, - все в ней против любви, вперекор и наотмашь... Однажды в размягчении после третьей она саданула меня по спине, как бригадир бурильщиков - лучшего стажера, и от этой ласки мой позвоночный столб застыл, как соляной столп, и остался во мне этакой локальной женой Лота. Сейчас я бдительно успеваю перехватить ее влажнеющий взгляд и перебросить его себе за плечо, туда, откуда время от времени доносятся робкие вздохи, скрадываемые гудением процессора:

- Давайте позовем ее! - с лихостью лучшего стажера предлагаю я то ли на высшей точке смирения, то ли из инстинкта самосохранения.

- Пусть работает! - усмешка эта по тяжести сродни кулаку бурового мастера. Партайгеноссе убеждена, что работать на нее заставляет не безвыходная ситуация, но ее личная исключительность. О каждом своем шаге она говорит:

- Я всех там победила! - даже если речь идет о глухонемых или спинальных больных, в разряд которых можно попасть от ее следующей ласки. Людей, особенно карьерных, она, однако, разочаровывает быстро. Эксплуататорские наклонности в ней непостижимо сочетаются с бестолковой суетливостью и начетничеством, а в конечном счете - с отсутствием цели, каковым зияет в большинстве случаев ослепляющая тяга к власти. Люди устроены проще, они хотят четких установок и расписаний. Но ясных, пусть и краткосрочных, перспектив дать она как раз и не может. Не способна.

С третьим тостом, слава святителю Николаю, покончено. Перекур. Запах болгарского кетчупа перешибается несравнимым по зловонности запахом болгарской сигареты. Никотиновый канцероген сейчас встретится с алкогольным, - по будням здесь потребляется сорт водки, в народе именуемый рогообламывателем, - и бурность встречи она пойдет переживать в санузел, не закрываясь на задвижку. Есть!

Я хватаю стакан, из которого схлебывала анилиновый краситель, сдобренный апельсиновым ароматизатором, резко ополаскиваю его, вбулькиваю навскидку - сколько успеваю - этилового яда и - в три шага - вталкиваю в протянутую руку сестры. Обратное расстояние я перелетаю, как редкая птица, до середины. Партайгеноссе бдительно выглядывает из сортира. Это жилье, этот сортир, - все результат вымогательств под собственную мнимую важность. Боже мой, сколько же на свете людей, абсолютно лишенных дара различения! Ее можно принять за кого угодно - переряженную медведиху, реинкарнированного Собакевича, - но за VIP... Впрочем, планка моей нелюбви поставлена высоко - на уровне по крайней мере чемпиона континента, а не прихожанина детской спортивной школы в райцентре.

Я натянуто улыбаюсь и скольжу по стене: иначе сортирная дверь, распахнутая со всей силой параноидальной подозрительности, размажет меня, превратив в элемент фотообоев. Но опасность с тыла тоже не мала: лыжная палка, которой сестра подопрет меня в случае ретирады, чтобы сдать во всей полноте унижения. Греха не утаить - сивушные масла даже из организма зомби не улетучиваются за время извержения хозяином пищевой массы. Шваркнув об меня по-домашнему расфутляренным бюстом, отчего я чувствую себя совсем не чемпионом, а обреченным на битье спарринг партнером, Партайгеноссе врывается в комнату и валится на компьютер, рискуя лишиться годового запаса информации. Совьи глаза сестры не смаргивают, скупо лабиализованный рот обморщен, как перевязанный ниточкой клапан воздушного шарика. Стакана нет. Похоже, он проглочен без предварительного разгрызания. На шее, как веревка колокола, работает на большой амплитуде витая жила.

- Салтычиха! - привычно думаю я - и снова отказываюсь от исторической аллюзии. Крепостническая родительская разнузданность, шизофрения "матушки-благодетельницы" благороднее кулацкого "за все уплочено".

Виновная улыбка сестры не длиннее дефиса между словом и приложением. Растянуть ее на длину тире между датами рождения и смерти не позволяет диапазон прорези: здесь работали не скальпелем, а долотом. Две разновидности безобразного, две крайности человеческого одиночества сходятся, сходятся, совпадают по фазе и сливаются в экстазе Метилены - столицы женской свободы!.. Мне нет, нет, нет до этого дела! Я здесь по другому вопросу. Отдайте мне мой заработок и отпустите, оставьте меня! Партайгеноссе отваливается от изнасилованной машины и грозит мне кулаком - еще одна разновидность интимности:

- Мы их всех победим! - торжествует она.

- Вы уже победили! - искренне говорю я.

- Платить буду в конце месяца - мне так удобнее.         

Мои предположения, что кулак Синебрюхов поверил в батрацкую лояльность, напрасны.

- Возражения есть?

- Какие возражения! - бодрюсь я. Она нескрываемо ждет чего-то наподобие "явите вашу Божескую милость".

Я молчу и смотрю на единственный предмет, с которым в этом захваченном наглой силой доме меня связывают личные отношения, - лыжную палку. Одинокость заведомо парного предмета искушает и меня на некую перверсию - я испытываю к палке то, что по идее должна испытывать к сестре, - смесь страха и сострадания. Утомительные родословия, в которые погружает меня на досуге Партайгеноссе, не содержат внятной версии этого родства, сестринства, хотя очевидно, что исподволь меня пытаются увести от тайны. Я не хочу знать то, что знаю. Аттестации такого рода предназначены для мира, зараженного гомофобией от незнания себя, искупающего жгучей завистью к последней тайне давно снятые барьеры остальных запретов. Лыжный инструмент на стене - символ недостижимой и потому изживаемой и высмеиваемой бинарности, невозможной в цивилизации, продолжающей жить по обязательной программе.

На таких, как Партайгеноссе, мужчины не реагируют от страха половой ошибки, от детской привычки избегать ответственности, чреватой подавлением. Но сестра, обладающая несбыточно женственной природой, рассчитанной на самоотдачу, как вода или плодовое дерево, жертва другого типа. С точки зрения принятых мужчинами стандартов она некрасива. Изуродованная лыжным прошлым фигура с обложенными жиром и обвисшими мышцами, желвастое и брыластое лицо, походка рабочего слона, а главное - безнадежное наплевательство на себя, которого нельзя скрыть, даже принарядившись и подкрасившись. Правда, у нее есть дочь, чье происхождение так же темно, как версия сестринства, но выморочность, какая-то всесторонняя недоразвитость этого существа прогоняет мысль о рыцаре, оценившем душу сестры и преодолевшем катакомбу ее внешности. Обратный вариант сказки "Красавица и чудовище" отсутствует в мировом фольклоре. Персей не может полюбить Горгону - только отпугивать врагов ее головою. А сказка о чьей-то там жене, покрывшейся в разлуке с любимым еловой корой, вызывает стойкое ощущение временности такого положения, его чудесного преодоления силой любви. Здесь же беглое соитие, скорее всего, произошло где-то на лыжной базе после застилающей разум маскулинной дистанции или расслабляющей победной пьянки. Дочь блестяще завершала бы картину familie nuova, если бы не сплавлялась непрестанно к бабушке в Сызрань - город с ноябрьским мозглявым именем.

К такому отсечению своей воли, какое демонстрировала сестра в повседневном партийном абсурде, побуждает либо святость, либо имбецилия - болезнь генетического раба. В бессмысленном споре с Партайгеноссе превысив однажды допустимую для разумения имбецила норму иронии, я столкнулась с мертвым взглядом сестры поверх монитора и, проследив направление, встретилась с ним на фетише лыжной палки, до которой было рукой подать... Ни у кого не вызывает вопросов одинокая теннисная ракетка в углу - она лишь подчеркивает наличие партнера. Но сестра никогда не выдвигала встречной версии, никогда не признавалась в родственных отношениях со своей владычицей, - вполне возможно, ей просто не хватало для этого мыслительных возможностей. Эпифеномен непарного сестричества упирался в противоестественное одиночество лыжного бамбука.

Я избегала называть Партайгеноссе по имени, словно тотема, и в этом полностью совпадала с сестрой, неизменно говорившей "она", как - только без родового окончания - тотемизируют мужа русские жены. Партийная деятельность никак не была регламентирована, и меня вызывали всякий раз, когда Партайгеноссе посещала очередная бредовая идея. Вызов часто бывал ложным, - пока я добиралась со своих выселок, идея рассасывалась или оказывалось, что она схвачена более расторопными конкурентами и, чтобы оправдать не ближнюю дорогу, я сходу придумывала какое-нибудь занятие, в чем через минуту горько раскаивалась: самое нехитрое предложение тут же присваивалось и раздувалось до полной непролазности. Чтобы вернуть первоначальные параметры, требовались дни и недели.

Прибыв по очередному ложному вызову, я застала сцену ритуальной стрижки тотема. Сходить в парикмахерскую мешала ей даже не чрезвычайная скупость, даже не закомплексованность и боязнь чужих рук, а культ полновластия и насаждаемая иллюзия сверхъестественной занятости во благо человечества. В парикмахерской была немыслима обстановка священнодействия, которой окружалось дома все, связанное с Партайгеноссе. Ее мыли, кормили и снаряжали, как вождя племени или вдовствующую маразматическую королеву. В отсутствие тотема никому не позволялось сидеть на его стуле или пить из его чашки, будто в сказке "Маша и медведь".

Медведихой она восседала на неприкосновенном стуле и сейчас, и сестра шаг за шагом оставляла на ее голове следы тупого упорства, ступени невладения ремеслом и асимметрию отсутствия стиля. После этих сеансов Партайгеноссе выглядела так, словно побывала в лапах шимпанзе с ножницами. От нечего делать я увлеклась зрелищем ритуала, подспудным напряжением ритма манипуляций над головой кумира, манипуляций, в своей сущности глубоко эротических независимо от характера отношений, и в какой-то момент почувствовала, как рвется наружу из зомбированных недр сестры вестальский экстаз. Наблюдая сестру со спины, по сведенным судорогой и тут же оползшим ягодицам под грязными, как на шофере, джинсами, я определила и высшую точку этого экстаза и восхитилась фонетическим мужеством жрицы, подавившей заполняющий легкие освободительный клик.

&"Если бы знать, если бы знать!" - причитали чеховские сестры, страдающие тем же недобором парности, приведшим мир к тотальной групповухе, к готовности объявить Содом новым Иерусалимом. Может быть, Ева уже прощена и освобождена от родильной повинности, как мечтал об этом отверженный отец Тейяр? И бедный сызранский недодаун - дитя любви двух переходных форм человека, преодолевающих проклятие пола, а неудача обусловлена именно переходностью, межеумочностью состояния и непереносимым страхом сомнения.

Несмотря на лыжную палку, я несомненно симпатизировала сестре. Деятельность ее была абсолютно бессистемна и бессознательна, но так горяча и неутомима, что на фоне булькающего и гулко пукающего безделья, коим и является политика в стране, пародирующей мировые процессы в самом фарсовом варианте, несчастное создание с круглыми безресничными глазами и бульдожьими брылами вокруг рта, которое никак не могло научиться нормально двигаться без лыж, представлялось сгустком энергии и вершиной самоотверженности.

Ее обязанности были обширны и неопределенны, как политические воззрения ее богини. На ней лежала вся бумажная работа, то есть переписка, перепечатка, размножение и распространение филькиных грамот и подметных писем. Положение обязывало крупного политического деятеля общаться с миром через посредника, и сестра, сверхусилием разжимая челюсти, сведенные сталелитейным зажимом, вела телефонную летопись, мозоля палец набиранием указанных номеров только для того, чтобы, отрекомендовавшись, тут же передать трубку медведихе, Она вела также всю многослойную финансовую деятельность, то есть перманентно выкручивала руки спонсорам, прижатым медвежьей лапой в медвежьей углу с несбыточными посулами что-то такое для них надыбать где-то наверху. Самое же главное, что она, независимо от аттестаций, была, в сущности, прислугой за все в специфически советском, псевдобарском варианте.

Партийная party в честь выхода статьи под непроизносимым именем, написанной мною от начала до конца. Сестра в красном, как у портье, пиджаке, с кривыми лыжными ногами, выросшими из неожиданной юбки, балансирует подносом с полными рюмками в дверях гостиной. Трюк за гранью возможного, потому что сестра смертельно, агониально пьяна, донести поднос до стола она не может по всему корпусу законов физических и моральных. Смысл происходящего доступен ей только в рамках автопилота, она находится в духовной невесомости, которую, всегда скрытую за пчелиными трудами, степень опьянения выказывает, как пририсованная ко рту кривая со вписанным в нее текстом материализует мысль героя комикса.

Может быть, целые сутки потратя на приготовлений сабантуя по ничтожному поводу, она ухайдакана так, что пары стопок водки достаточно, чтобы ее безусловно алкогольная наследственность, по трезвянке проявляющаяся только в вырождении, восстала на нее, оккупировала мозг, совокупилась с печенью и нокаутировала двигательные центры. Никто из гостей, как всегда, собранных по шизофреническому признаку "нужности" и ни по какому признаку не сочетающихся между собой, не привстанет с места, чтобы помочь той, чьими руками намешаны пожираемые ими салаты, никто не заткнет либеральную пасть, чтобы прервать пищеварительную паузу, заполняемую словоизвержением. И я сижу плотно. Но не потому, что заслушалась гидроцефала напротив. Я хочу, чтобы она упала, чтобы зомбическое послушание так же материализовалось в безобразном, как ее переутомление в запредельности опьянения. Чтобы эти люди, состоящие из голода и зависти, хотя бы инстинктивно прянули к распростертому телу, режась осколками рюмок, увернувшихся от их данаидовых ртов. Чтобы ее вырвало в их вороватые руки, чтобы абстинентная истерика исторгла наконец из ее груди крики, которые не надо сдерживать, как крики подавляемого во время парикмахерских услуг оргазма. Но инерцией страха за последствия сестра выносит корпус из дверного проема, пробегает, петляя, марафонскую с точки зрения ее состояния дистанцию и с дегенеративной точностью, словно крышку на люк, набрасывает поднос на круг пустоты в центре стола, образовавшийся за счет унесенных ею еще в ином измерении грязных тарелок. Цирковая и сновиденная природа номера подчеркивается странной беззвучностью предметов, призванных резать притупленный сытостью слух. Ни звука, ни звяка, ни пролитой капли, - только мягкий шлепок о скатерть, будто это не кустарно размалеванная жостовская жесть, а фланелевая влажная тряпка.

- Салтычиха! - опробую я тогда почти новое, хотя давно брезжащее имя. Нет! Завзятой медведихой, цепляя колготками, специально изыскиваемыми в магазинах системы "Богатырь", и отодвигая задом стул, креня упершийся в ее живот стол на своих визави, она лезет из берлоги и, сграбастав сестру за шиворот красного пиджака, уволакивает в спальню с софой, раскрытой, как Книга Судеб.

Это городовое грабастанье я наблюдала в провинциальной гостинице, где мы оказались в предвыборную страду. Непарная сестра засиделась с местной демократкой за прокламациями и была уловлена самым подлым образом, ибо нет существа беззащитнее, чем человек, сидящий на стуле, когда позвоночник зафиксирован его спинкой и возможности для маневра минимальны, особенно если нападают сзади. Грабастающая лапа стискивает свитер на шее, так что вырез врезается спереди в горло, а черты лица дико застывают, как у принявшего цикуту. Стул вздыбливается фальконетовским конем, и всадник оказывается практически обездвиженным. Глаза сестры, которые ослепили меня, увеличенные испугом втрое, были с другого лица, и я пошла на них, тысячу раз зарекавшаяся участвовать в семейных сварах, когда милые только тешатся, и через час, прикладывая к свежим синякам серебряные ложки, напускаются на разнимавшего за то, что принял ложную сторону.

Глаза были с лица, запавшего на меня в дурацкой разношерстной компании, куда приходишь, чтобы не остаться наедине со спутником, налившимся агрессией, после целого дня бегства от последнего объяснения, когда ищешь спасения даже в кинотеатрах, но и оттуда позорно ретируешься по чужим ногам, почувствовав, как темнота провоцирует только одно желание: бессистемно тыкать кулаками куда попало и выговаривать страшные, напрасные и давно не оскорбляющие слова. Мы добрели до этого дня рождения или свадьбы в состоянии скрытой истерики и поиска объекта вытеснения, и спутник начал ударно напиваться и мрачнеть, а я - увертываться от преследующих меня глаз, уже понимая, что они-то и помогут в разрешении задачи, содрогаясь от собственной подлости и летя по ледяному желобу развязки.

На этом прекрасном женском лице, помимо глаз, был еще и рот, как будто навсегда связанный непроходящим ожиданием слез, и он говорил мне что-то ошеломляюще нежное и нужное, но вокруг все тоже говорили и тянулись, и почему-то выясняли обстоятельства знакомства: "Ты помнишь? Ну, теперь вспомнила?" И я послушно тянула счастливое оргиастическое "А-а-а!", заполнявшее отсутствие требуемого впечатления, и с последней нотой своего вокализа обнаружила вокруг себя сразу две пустоты и безошибочно выкарабкалась на лестничную клетку. В клетке работал бесстрашный укротитель. Он недавно здорово обмишулился с методом дрессуры, не мог справиться, обломать и мучил, мучил, мучил... Но тут у него все заладилось на славу: он хлестал наотмашь по некрасовским, кротким, стало быть, глазам и стянутому неисплаканными слезами рту и приговаривал, точно развлекаемому младенцу: "ТрибадУшки захотелось... Вот мы вам покажем трибадУшки..." Глаза преследовали меня в лифте, куда удалось втащить обоих. Более тесная клетка позволила встать между конфликтной оппозицией нового мира - импотентом и трибадой и, главное, спиной к глазам. Выдавив собой спутника на площадке первого этажа, я успела нажать верхнюю кнопку и задернуть дверцы, и последний, все еще не верящий в предательство, взгляд, уже отдельный от рта, поплыл, не помещаясь в иллюминаторах. Мы остались вдвоем продолжать войну полов подручными средствами стереотипов.

На запрокинутом лице сестры глаза были чужими и сиюминутными. Они умоляли не видеть происходящего, жандармской грубости владычицы, не сдержавшей хозяйских эмоций. Демократка, волнующе блекнущая и ядовитая, похоже, разбиралась во всем неплохо, потому что закричала Партайгеноссе с несбыточным "ты":

- А ну убери лапы! Убери, говорю! - И стала наносить по лапам расчетливые кошачьи мазки, каждый из которых оставлял красные цензурные пометы. Я непроизвольно присвистнула от закрученности сюжета, перешла ковровую дорожку и закрылась в своем номере.

Утром мы встретились в буфете с теми сложно определимыми выражениями на лицах, которые обозначают разность отношений к одной и той же информации. Лапы были ювелирно обработаны голубым метиленом, и я вдоволь насладилась этой двойной двусмысленностью.