***

В последний день над Прагой был туман,

и весь тяжеловато-желтоватый

трехзвездный муравейник « Оцеан »,

пока мы спали, был обложен ватой.

 

Отель – не храм. Пустяк, стекляшка. Но

всё велено беречь. И вот повсюду,

завернутые в белое сукно,

укладывали (как в сундук посуду,

 

пускаясь в долгий путь) дома, мосты.

Трамваи тоже пухом облепили.

Глядишь – с пятиэтажной высоты

едва видны готические шпили

 

и телебашня, что в ручную кладь

с собою брать желанья нет, но все же…

Пора нам тоже вещи собирать,

пора и нам пропасть в тумане тоже,

 

чтоб где-то там, среди иных громад,

в иных туманах не было забыто

то место, где, укутанные, спят

Пороховая башня, княжий град,

волшебный мост и дом святого Витта.

 

 

***

– Не унывай… До самого трамвая

зачем-то проводила и сказала:

«Не унывай». И я, не унывая,

доехал до Московского вокзала,

где без унынья взял билет на скорый,

и застучали весело колеса…

 

Не унывал попутчик мой, который

на мой ответ не находил вопроса –

как будто знал, что цель моей поездки

в какой не помню город неизвестна

была мне самому. Никто повестки

мне в ночь не слал, мог ехать, если честно,

я в сторону другую с тем же самым

успехом, и с попутчиком похожим

в бескостном трепе, в пьянстве неустанном,

и тоже без уныния, положим…

 

Поскольку для унынья не осталось

тогда ни закутка, ни закоулка.

Лишь ночь в окне чернильная болталась

и дробь в мозгу отстукивала гулко.

А мысли, шевелясь в коньячной тине,

захлестывало ужасом… Чего там,

я знал, что мертв, что нет меня в помине…

И хохотал над глупым анекдотом.

 

***

Удельные, уездные, районные,

в столетиях увязшие по крыши,

обсиженные снами и воронами…

Где Бог-старик, туманом вас укрывший?

 

Он где-то здесь, в картузе да в тулупчике,

прищурившись, на площади базарной

глядит себе, как суетятся купчики,

как солнце льется медью самоварной.

 

Махорочною дымкой расплывается,

смеется над туристом-ротозеем,

которому так запросто является

бабулькой в краеведческом музее.

 

 

 

Летний сад

 

…Как асфодели – ну а впрочем, видел кто их –

тюльпаны нежные средь мраморных теней

в полупрозрачных, полных шепота покоях

встречают сумерки, и ночь грядет – длинней,

чем жизнь тревожная, в предчувствии сирени

себя забывшая – и ночь идет, нежна,

как эти полуспящие , как тени,

с тенями слитые, как эта тишина,

как асфодели , ну а впрочем, впрочем, впрочем…

Пусть шепот уст его неизъясним,

пусть сад забывшийся в сравнениях неточен,

мы промолчим, мы согласимся с ним.

 

 

 

***

Двор в дожде как раковина звучит.

Вслушиваешься – ропот и шепот, и

что-то еще, бывающее в ночи,

если бессонница всюду сует свои

уши… Молчи и слушай. Молчи, молчи…

 

Даже не дождь, а так – лепетанье, плач,

сам себя слушающий, обращенный в слух

весь, словно сад, накинувший синий плащ

ночи на плечи… Желтый огонь потух

в дальнем окне. Всеслышащий , двор незряч.

 

У одиночества слух обострен, что страх.

Белые ночи в своем нецветном кино,

в опустошенных, вычерпанных мирах

видят себя… Нет силы закрыть окно.

Капают капли, шепчется влажный прах.

 

 

***

С одной бутылки пива опьянел…

Лишь Бог увидит злые слезы наши

здесь, над пруда дымящеюся чашей,

где вечный лебедь, словно мрамор бел.

 

Пусть виршеплет напишет, мол, болит

душевная, как говорится, рана…

Но умирать не хочется – так странно,

и ветер лоб так славно холодит!

 

«Терзай меня – не изменюсь в лице», -

читаю вслух, а сам дождя мокрее.

Жизнь хороша под волчий вой Борея,

и даже в послесловии, в конце.

 

***

Забыть одну в объятиях другой –

ещё у Гёте вычитан давно был

совет… Но боли – слишком дорогой

до боли жаль, поскольку высшей пробы

тоска невыносимая – пускай –

удушье невозможное – продлиться…

И ты твердишь себе: «Не отпускай

свою беду, ты должен с ней сродниться,

ты должен стать её поводырём,

она пойдёт, как нищенка с тобою.

Ты, может быть, свихнешься с ней вдвоём,

но лучше так, чем пробовать с другою,

надеяться на призрачный авось,

когда ничем не заменить потерю…»

 

Но Гёте мне подмигивает: «Брось!».

И я на этот раз ему поверю.

 

***

В октябре моросит и становится зябко,

Пахнет сыростью старая мебель на даче.

Хорошо, что за прадеда вышла прабабка –

Не сидеть бы мне здесь и не зябнуть иначе;

 

Мне не думать иначе о том, что красива

Мишура листопада на серой эмали

Этих лужиц, не видеть барочное диво

Этой осени пышной. Я смог бы едва ли

 

Стать свидетелем чуда – кому-то на зависть,

Кто из небытия не свершил перелета;

Сотворить этот мир и застыть, опасаясь

Что-то вдруг изменить, и увидеть на фото

 

Господина в пенсне и печальную даму…

Я смотрю, как шевелятся тонкие губы,

И антоновку хрусткую Ева Адаму

Подает, и топорщатся платья раструбы.

 

 

***

Одеяло – сугроб. Вся постель моя –

снега вздыбленные валы,

и – торжественная мистерия

светотени, огня и мглы.

 

Эти полосы красноватые,

нагоняющие тоску –

привидения бесноватые

пролетают по потолку.

 

– Вам всё кажется. В темной комнате

печка топится, и сквозь щель

свет от пламени…

– Что вы, полноте,

это пушкинская метель

гонит бесов по небу полночи,

снег летит на мою постель…

 

 

***

Можно, не вычистив зубы

и вицмундира не сняв,

лечь, ежедневный сугубый

жизни нарушив устав.

 

Даже не слишком усталым,

даже не очень больным,

как бы меняясь местами

с кем-то упившимся в дым,

 

с кем-то, чья жизнь – в беспорядке,

но бесконечно мудра,

кто в мусикийском припадке

не шебаршит до утра…

 

Можно, Морфею вверяя

всю свою душу и плоть,

в липкую дрему ныряя,

разом судьбу побороть.

 

Всех обмануть, не проснуться.

Или проснуться – не тем,

чтоб никогда не коснуться

вечных исхлестанных тем.

 

Не оправдать ожиданья,

жизнь пробежать налегке –

думаешь, нервно сжимая

щетку зубную в руке.

 

***

Есть ли смысл в суетливом быту,

в ежедневных сражениях с пылью,

где душа вместе с телом в поту

кабалу свою тянет кобылью,

 

где воловьим усилием день

отвоеван у хаоса каждый?

Не впустить ли прогульщицу-лень

и в себя, и в жилище однажды?

 

Все дела отложить на потом,

а потом мы уедем отсюда…

Смерть придет, как служанка, в наш дом,

вытрет пыль и помоет посуду.

 

Всё равно упирается быт

в бесконечность оградок и грядок,

и без пыли и шума добыт

пустоты идеальный порядок

 

будет… Только упрям всё равно

человек, как вертящийся атом:

тетка моет напротив окно,

не терзаясь вопросом проклятым.

***

Бесконечное лето на даче…

Чем не ссылка, вы скажете, но

из толпы на последней раздаче

попрошу для себя всё равно

 

эти радужные паутинки

на ветвях, чайный столик в саду…

И на этой пошлейшей картинке

торговаться закончив, уйду.

 

Впрочем, нет, еще краешек самый

попрошу для себя октября:

хорошо, понимаете сами,

побродить, по погоде смотря,

 

по шуршащему пряному лесу…

Ладно, строго прошу не судить –

я, конечно, и дальше полезу

теребить, унижаться, нудить.

 

Я расплачусь, как горький ребенок

и с сознанием прав предъявлю

длинный список березок, рябинок,

половинок луны, четвертинок,

всей земли, не сводимой к нулю.

 

Чтоб январь со скрипучей лыжнею

бесконечно петлял по полям,

чтобы вы тоже были со мною –

я вас выпрошу, выпишу к нам

 

в горний улей, в наш дачный поселок,

где весна будет с вечность длиной,

где блестит изумрудный осколок

от бутылки в траве под луной.

 

 

***

И вот нас полуденным зноем

загонят в запущенный сад,

откуда уже нам обоим

не будет дороги назад.

 

Войдя, мы успеем едва ли

почуять опасность, и вот -

развязка. Финал. Мы попали

с тобою в крутой переплет.

 

И вот, из душистой засады,

не целясь, навскидку, с плеча

цикады, цикады, цикады

внезапно по нам застрочат.

 

Конечно, никто не спасется,

навек нам остаться вдвоем

в огне сумасшедшего солнца

под их ураганным огнем.

 

 

***

Вернешься к юности, а под ногой хрустят

осколки мрамора, раскрошенная плинфа .

Иди, не узнавай свой первозданный сад,

Полибий на развалинах Коринфа…

 

Пыль торжествует. Побежденный, ты,

как раб слоняешься, и уст разжать не смея.

Но где-то рядышком в завалах пустоты –

булавка, бусинка, та самая камея,

 

свидетельства иного торжества.

В песке и крошеве им двадцать лет не спится.

Увидишь их, не наступив едва,

обдуешь бережно и завернешь в тряпицу.

 

 

***

Жизнь портится, но пишется все хуже.

И поделом: не похваляйся впредь.

Ты не горишь – ты можешь только тлеть,

существовать смешно и неуклюже.

 

Как хорошо, наверно, быть другим –

вон тем, под фонарем себе стоящим

или вон тем счастливцем, пьяным в дым…

Как хорошо быть просто настоящим.

 

Как славно с водосточною трубой,

наверное, вот так стоять в обнимку,

не шевелясь подобно фотоснимку.

Как сладко быть – но только не собой.

 

Жизнь хороша, когда она чужая –

ты стал рабом не лучшей из идей,

и городу, и миру каждый день

своим самоубийством угрожая.

 

***

Нет-нет и скрипнет в пышной полумгле

ночного сада – словно сотням сосен,

что в стены замурованы, несносен

живых сестер, стоящих на земле,

 

беспечный лепет… Мощным кораблем,

построенным как раз перед великим

потопом слез, плывет под лунным ликом,

скрипя бортами, прадедовский дом.

 

В каютах спят отец и мать и брат.

С пучиной и со звездами в соседстве

все в доме спят, как только в раннем детстве

иль вовсе до рожденья люди спят.

 

Лишь я не сплю, шепча в живую тьму,

где мачты сосен медленно кренятся,

чтоб не исчезнуть призраком-голландцем

мещанскому ковчегу моему.

 

Но клонит в сон ответный шелест вод

и мерный скрип тяжелых переборок…

Я сплю. Все спят. Сквозь бесконечный морок

Корабль плывёт.

 

 

***

Исследователи впоследствии

всему составят описание:

кто не был с истиной в соседстве, и

кто удостоился касания

ее сияющей десницы…

Ну а пока – мы рвем и мечем.

Пока покой нам только снится,

себя увечим, вековечим .

 

А впрочем – будет ли настрочена

хотя бы строчка… Где мы? Что это?

Пространство смысла? Смерти вотчина?

Чернил и крови сколько пролито!

 

Скорбит пиит: «Не пищей мрака ли

стал голос мой?» А все же верится:

не зря в стихи просились, плакали

и та звезда, и это деревце.

 

***

На уроках немецкого путал он постоянно

эти два слова. И даже когда уже

в оригинале читал Манна и Эккермана ,

ошибался, бывало… Только на рубеже,

 

за которым, наверно, не надо быть полиглотом,

чтобы понять другого, он перестал

напрягаться. И правда, хватит уже, чего там,

если ни то, ни другое не поднести к устам,

 

если вдруг понял, что это угрюмое Leben

в нежное Liebe странно перетекло,

если уже заказан по ним молебен,

и чем-то третьим зренье заволокло.

 

Ораниембаум

 

В дивном краю, где печально голштинский кузнечик

смотрит на нас сквозь слепую листву померанца,

в строгом раю прирученной воды, этих речек,

льнущих к заливу, рискуешь навек потеряться.

 

Что горевать о балах да двуглавых наседках!

Выпьем вина, нам знаком аромат его – или

это не мы флиртовали в зеленых беседках

и поцелуи украдкой друг другу дарили?

 

Что ты так долго глазами усталыми ищешь?

Сумерки входят в пустые аллеи неспешно.

Тени смешались. Пора возвращаться. Но слышишь:

вязы вздыхают – они нас узнали, конечно.

 

 

***

 

– Страшно подумать: когда б на Кавказе, в Крыму ли

малость точнее летели осколки да пули,

и на груди усача санитары рванули

весь окровавленный артиллерийский мундир,

 

что – неужели им не было б вовсе спасенья –

им, не родившимся? Нет, не согласен совсем я,

разве могло бы "Казаков" не быть, "Воскресенья",

разве могли б мы не знать, что – война, а что – мiр ?

 

Стоп. Ну а Лермонтов как же, а Надсон, а Гаршин

(век позапрошлый рассмотрим пока, ибо страшен

слишком уж век предыдущий) – светильник погашен,

сколько страниц не написанных ими? – Постой.

 

Хватит терзаться, включи телевизор покуда.

Тот же Кавказ: ну откуда мы знаем, откуда,

кто в этом ящике цинковом – новое чудо

русской словесности или поручик простой.