***

 

Фотоснимок выцветает –

море, пальмы, облака,

тесно голову сжимает

накатившая тоска.

 

Чем измученную нежим

душу? Памятью одной –

черноморским побережьем,

загорелою спиной.

 

И душа слепая рада

солнце, воздух и вода,

ей скажи, что всё неправда –

не поверит никогда.

 

Встанешь в глупую, поохав,

позу – тело развернешь

загорелое. Фотограф,

ну, снимай… Чего ты ждешь?

 

***

 

Это музыка звучала,

эта музыка звала -

ничего не обещала,

легкой лодочкой плыла

вдоль канала, вдоль канала,

повторяясь сотни раз –

от беды оберегала,

легкомысленная, нас,

 

будто за руку водила…

Вдруг - исчезла без следа,

чище этого мотива

я не слышал никогда.

И, хватаясь за перила,

на последнем этаже

вспоминаю, как любила

ты, но музыка уже

 

не звучит. И жизнь невнятна

с мишурой своей цветной,

как бензиновые пятна

в теплой луже дождевой.

 

***

 

Эта печаль,

эти разговоры, возня

эта мышиная,

эти недомолвки, и вот –

кроме стихов,

ничего и нет у меня,

кроме стихов…

Вьюга, снегопад, гололед

там, за окном,

и, когда посмотришь туда,

кажется, что

без тебя возможны вполне –

звёздная пыль,

контуры двора, провода…

Кроме стихов…

разве что-то большее мне

кто-то сулил?

Вечер разрастался и гас

день, унося

прошлое туда, где ему

место найдут…

Нежность обойдется без нас,

да и любовь,

ни к чему о ней, ни к чему.

 

***

 

Ветер листья из сада

изгоняет за край,

ничего мне не надо,

что имеешь – отдай.

Понапрасну терзаться

разучился уже:

от всего отказаться

на земле и в душе,

ничего не оставить

на потом, про запас…

Потому что и память

забирают у нас,

намекая невнятно,

мол, взгляни за порог:

там вернули обратно

облетевший листок,

там сбылись все желанья

невозможные – там

не пойдет умиранье

по легчайшим следам,

нелюбимые любы

станут… снегом утру

онемевшие губы

на осеннем ветру.

 

***

 

Не отчаивайся, не надо, 

в крайнем случае, погрусти,

но недолго: у листопада

красно-жёлтый букет в горсти

 

для тебя – посмотри, как ярок,

будто кто-то костёр зажег…

Так, спеши, принимай подарок:

только это, и всё, дружок.

 

Не нашел никаких отгадок

и подсказок – безмерно прав

тот, кто знает, насколько сладок

сам вопрос, и, его задав,

 

исчезает за поворотом

в старом свитере и плаще,

не имеет значенья, что там…

Может быть, ничего вообще.

 

 

***

 

Девушка, наряженная зайцем,

раздает рекламу дребедени:

как она решилась? Я бы пальцем

не пошевелил за эти деньги.

 

Стыд какой, а вдруг пройдет знакомый,

ты стоишь и преешь, бедолага.

Но теперь я понимаю, кто мы,

что такое трусость и отвага.

 

Мне теперь понятна расстановка

сил, видны различия и сходство –

ты вот заяц, я вот полукровка,

мировое ширится уродство.

 

Я возьму из рук твоих бумажки,

жалость испытав к себе, к себе же –

отвращенье. Совесть нам поблажки

чаще раздает. Терзает реже.

 

***

 

Алексею Беляеву

 

В кафе сидели с видом на Казанский

и обсуждали некие дела,

звучал шансон: про горький арестантский

удел певица пела (и врала).

 

О ходках, о ментах, о рваной ране

на сердце… как осталась без всего

в один момент, ещё – о Магадане,

хоть ничего не знает про него.

 

Я на софе раскинулся удобно,

ненужный продолжая разговор…

абсурдна жизнь и неправдоподобна,

как этот незатейливый фольклор.

 

Сидит приятель, с ним очередная

подруга, загорелая, как медь –

как славно жить, не чувствуя, не зная,

и, зная всё, обидно умереть.

 

Сижу себе, не подавая виду,

ведь ничего уже не изменить…

Обидно, но сдержу свою обиду

до времени. Чтобы потом забыть.

 

***

 

Застыл неподвижно состав подвижной,

смирись с этой шуткой судьбы несмешной

смирись – потому что обиды

здесь некому высказать, жалко детей

и женщин. И поезд, сошедший с путей,

стоит, и вагоны разбиты.

 

Удача, что друг мой, с которым знаком

полжизни, случайно решил на другом

уехать. И мгла не накрыла

его беспросветной своей пеленой.

А всё же слабее печали земной

судьбы беспощадная сила.

 

В глухих ли рыданьях, молитве, мольбе,

и в мыслях моих о Тебе, о Тебе,

я всё же сильнее любого

из тех, не роняющих траурных слез,

из тех, что ведут поезда под откос.

Сильнее. Даю Тебе слово.

 

***

 

Заплутать меж построек ветхих,

слиться с пестрой его толпой…

Лондон, башенок островерхих

предводитель – я тоже в строй

встану, и преклоню колено

не из страха – почту за честь.

Сохраняется неизменно

то, что было – всем тем, что есть.

Настоящее дивиденды

платит прошлому – колесо

смажет, или смахнёт с легенды

пыль в музее мадам Тюссо.

Парк под вечер закроет, чтобы

не случилось чего… Вот так,

никакой тебе лютой злобы,

поножовщины, пьяных драк.

Только плющ – по домам, оградам,

только беличья толкотня

в кронах лип, только счастье рядом…

И оно тяготит меня.

 

***

 

С надеждой на то, что потеря из памяти выветрится,

всё едешь куда-то, в какой-то немыслимый край,

мелькают за окнами Пушкин, и Павловск, и Вырица,

и ветви деревьев растерянно машут - «прощай».

Помашешь в ответ им, как старым друзьям; озадаченно

посмотришь на небо, на облачный пар грозовой,

исчезнет вдали, станет точкой оранжевой Гатчина…

Мир не был твоим, а теперь, без сомнения, твой:

увозишь с собой поневоле кирпичное крошево

домов постаревших, цветов придорожных пыльцу,

прошедшую жизнь и всё то, что в ней было хорошего…

Товар пригодился, и жалко вернуть продавцу.

 

***

 

Дует ветер, как в стихах у Блока,

но не тот, что шевелит кусты

нежно – страшный ветер; поволока

на глазах, которые пусты.

Провожаешь взглядом молчаливо,

плачешь, улыбаешься, клянешь!

Как тебя укрою от порыва,

если всё, что было, – это ложь?

Если луч, коснувшись покрывала,

растворился без следа, и речь

не могла согреть – не согревала

ни души, ни рук твоих, ни плеч.

Если и зарокам, и заветам

веры нет – слились добро и зло…

Это я о ветре, это ветром

обожгло, метелью замело.

 

***

 

Все мои пристрастия, привычки,

всё к чему однажды прикипел

не прочнее глиняной таблички

с письменами, крошится, как мел.

Посмотри - отборные когорты

чувств и мыслей (слышишь, без вины!),

словно влажной тряпочкою стёрты,

острым ноготком соскоблены.

Некто, расцепляющий объятья

жаркие безжалостно, скажи,

что в конце смогу тебе отдать я,

кроме разорившейся души?

Как сосуд, поставленный на полку,

мелочью бессмысленной звеня,

разобьюсь. И много ль в этом толку

для того, кто обжигал меня?

 

***

 

Счастье – это сумрак заоконный,

кроны клёнов, видимые в нём,

прошлой жизни номер телефонный,

спрятанный в кармане потайном.

Счастье – это выцветшая дата,

нечто вроде отпуска в Крыму…

Это то – к чему тебе возврата

нет, и мне…Ты слышишь, никому!

Это сад – потерянный из вида,

где названье каждого куста

помнишь…Просто миф, эфемерида,

наглухо закрытые врата.

 

***

 

Пароходиком – волны блестят свинцом –

уплывать, и смотреть сквозь бокал с винцом

на знакомых зданий фасад линялый

или вдаль, где сходится небосвод

с водной гладью, где частью летейских вод

неизменно становятся все каналы.

До свидания – нет никакого «там»

или «здесь», остается ненужный хлам,

груды прожитых лет в помещеньях тесных.

Расставаться «на веки» почти привык,

всё отдать, как сказано в книге книг,

чтоб потом получить от щедрот небесных.

Но куда бы ни плыл ты, в каком бы ни

оказался походе, считая дни

до заветной цели, ценой двойною

будет всё оплачено, так и знай.

Пароходик игрушечный, проплывай

меж Харибдой и Сциллой, гоним волною.