Часть первая

 

 

***

 

Представь себе, как это было впервые.

Конечно, все было не так, но представь

себе, что кто-то однажды дал

дням числа, как бы их имена. Какой вдруг

восторг охватил его, он вскочил,

наверное, на ноги, в своем Вавилоне или

в своем Египте. Он сказал себе: пусть

дни проходят, но числа ведь остаются,

и значит все не так уж и безнадежно.

Приветствую тебя, мой давний брат,

не победивший время, но крепость все же,

но все ж фортецию поставивший ему.

Ты так в ней и сидишь, счисляя звезды,

сидишь, сейчас, в давно прошедшем дне,

укрытый в нем какой-то цифрой, нам

неведомой, как я укрыт двадцатым февраля

две тысячи восьмого года (ветер, ветки).

 

 

***

 

Здесь, в книжной лавке, где я перелистываю

посмертный дневник Эудженио Монтале

(прообраз моего, прижизненного? нет, разве

отчасти), здесь было бы тихо, если бы

под окнами, в оранжевых фуфайках, рабочие

не клали асфальт. Ужасен их труд и жребий.

Ужасен шум их жизни, такой далекий

от тишины этих слов на белой большой странице.

 

 

***

 

История не закончилась, но смысл ее погиб.

Он бился в судорогах на цементном полу,

он закрывал руками затылок. Затем, когда мы

вышли на улицу, там оказалось солнце,

лазурь и ветер, и мифология облаков,

и чудные желтые листья, летящие по бульвару,

и даже намек на счастье, за краем жизни.

 

 

***

 

Из окон поезда видишь молчащий мир,

видишь молчанье полей, молчанье

леса на горизонте, клубящееся свеченье

неба, два дерева, замершие под ним.

Природа есть одиночество. Нет, вернуться

скорее в город, выйти на главную улицу,

на Мариенплатц , на Максимилианштрассе ,

туда, где, по крайней мере, ответ возможен.

 

 

***

 

Бессонница оставляет тебя умирать

от жажды, не у ручья, скорее на берегу

очень соленого, мертвого, в общем, моря.

Ты бы и бросился в воду, заснул бы, если б

мог напиться, но напиться нечем. Песок

полыхает на солнце, в дрожанье зноя

жизнь проплывает бездарной фата-морганой.

 

 

***

 

В их лицах все уже есть, вся скука

их грядущей жизни, хотя еще ни

одной морщинки. О чем-то они толкуют,

толкаясь в автобусе... Грехопаденье

было, должно быть, таким громадным,

что даже звезды на небе содрогнулись.

 

 

***

 

И когда мы лежим обнявшись,

мир кажется вынесенным за скобки

наших тел. Вот так же нет его на странице,

исписанной прозой или стихами. Белые

поля отделяют нас вдруг от мира, сонный

Элизий, облачные пространства,

где следы наших мягких шагов, незримые, остаются.

 

 

***

 

Ты научила меня чему-то, чему названья

я не знаю. А жизнь ведь и вообще состоит

из безымянных вещей,

из поворотов души, за которыми

открываются, как в парке, тропинки или пруды

с ротондой на берегу. Вот туда-то,

сквозь солнечную рябь, и пошли мы.

 

 

***

 

Голоса в трамвае охватывают меня.

Один из тех дней, когда я не знаю, что мне

делать с моей свободой. В окнах

проплывающих мимо домов проплывают

другие дома, их крыши, фронтоны, трубы,

их мертвые окна, лишенные отражений.

 

 

***

 

Парк, в самом деле, есть перевод души

на язык деревьев, прудов, тропинок,

и этих гнутых мостиков, где, склоняясь,

мы видим среди перевернутых

ветел и в облачном свеченье свою же

изумленную голову. Щепки, веточки,

листики плывут сквозь нее, как дни

сквозь то неизменное, что мы зовем собою.

 

 

 

 

Часть вторая

 

 

***

 

Ничего еще не закончилось. Новый век

ходит по улицам, заглядывая в витрины

и лица. Он пытается к ним привыкнуть,

но привыкнуть не может. Он уже не младенец,

уже мальчишка, уже начинает думать

и удивляться. А все ведь и вправду странно.

Странно, что все продолжается, как ни в чем

ни бывало, продолжаются улицы, даже сны,

старые страсти, глупости и надежды.

Вдруг небо густеет, он прячется от дождя

под аркадами, он слушает шелест капель

в стократно зеленых от влаги июньских листьях.

 

 

***

 

Утешительный город, мосты его и трамваи...

Полуиталия , значит – возможность счастья.

Ангел мира, взлетающий над рекою,

помнит, конечно, руины, обугленные дома.

Все это светится и ничего не хочет,

ни от живых, ни от мертвых, ни от века, ни от кого.

Необязательность жизни, отблески, тени, блики.

Мягкий певучий воздух, горы на грани зренья.

 

 

***

 

Здесь, где город кончается, на мосту,

видишь, с одной стороны, дома,

и башни, и шпили, и много еще всего.

Ничего не видишь с другой. В другую

повернувшись сторону, видишь одну лишь реку.

Видишь ее излучины, отмели, камни на

отмелях, видишь ее стремнины,

и эту немую даль. Вот так я стоял над Свирью.

Откуда она течет? Из каких пространств? Из какого

прошлого? Так равнодушно течет она. Из

какой чужбины и родины? Степь и глушь

всегда, разумеется, рядом, Евразия за углом.

 

 

***

 

Глаза его маслянисты

и лживы. Никакой он, небось, не нищий.

Но все, чего он желает, проходит мимо.

Какие проходят груди, какие попки,

как колышутся бедра, жизнь невыносима.

И богатство проходит мимо, богатство, вовсе

не замечая его, уезжает на «Ягуаре».

Улыбки проходят мимо, слова и взгляды.

Потому он беден. Он сидит на своей картонке,

совсем не Будда, под языческим ясным небом.

 

 

***

 

Настоящей жизни уже точно не будет – пусть.

Пусть продлится еще вот эта, хотя бы эта

ненастоящая жизнь. Вот эти велосипеды,

свалившиеся от ветра, упавшие друг на друга.

Как топорщатся их рули, вращаются их колеса.

Все, конечно, не так, но лишь бы еще продлилось.

 

 

***

 

In angulo cum libro … Конечно, слова, слова

на чужой бумаге, чужие, неважно, чьи-то,

на чужом языке, пускай, но важно, что – вот,

слова. Все очень просто, все

загадки разгаданы, сомненья разрешены.

Cum libro in angulo … Свобода, слова, никто

сидит, не сидит здесь, точно не ты, вот эти

только слова и есть, на чужой бумаге, твои же.

 

 

***

 

Прежде поезда на станцию входит ветер,

ветер взметает прически, платки и мысли.

Где-то над нами сияет, быть может, солнце,

но здесь внизу только ветер, несущийся из туннеля.

Все очень обыденно, никаких, дружок, аллегорий.

Мы просто сейчас доедем до станции « Одеонс -

платц », и выйдем на улицу, где солнце бежит по кронам

деревьев в Дворцовом саду и в Английском парке.

Вон там, смотри, Аполлон, вон там его колесница.

 

 

***

 

Повторяются улицы, повторяется тишина.

Все какое-то брошенное сегодня, дома и мысли,

какое-то отвернувшееся. Все было

когда-то новым и когда-то впервые, когда-то –

было. Бывшее все стоит

посреди настоящего, не становясь им, разве

дождь пойдет, наконец, будущее настанет.

 

 

***

 

Ничего прекраснее поезда, летящего в глубине

улицы – как внезапно он возникает

из-за домов, не успевающих удивиться.

Поверх всего и всему же наперерез,

ни с чем не соизмеримый, слишком

большой и быстрый в медленном мелком мире,

несется он, отменяя шаги и мысли

прохожих, отменяя машины, кафе, деревья,

сохраняя все это, в перевернутой глубине,

куда мы смотрим из его же окон, с другой

стороны бинокля, на миг, из другого времени. Весть

неизвестно откуда, из небывалых стран,

раскаты дальнего грома, Зевесов зов,

которому мы не верим, боимся поверить, разум,

упорствует, сомневаясь, но – вот он, вот он,

несомненный, как лучшие наши строки,

неотменяемый, как удачнейшие слова,

вот он, разбойным свистом сотрясающий виадук

и воздух над виадуком. Солнце лишь неподвижно.