– Эпоха! – брезгливо кривится Николя, и вместе с ним презрительно морщатся со стен все его двунадесять пращуров. На стенке справа – эполетокрылые генералы, бульдог-сановник, пышная дама, задыхающаяся в немыслимых кружевах. Ордена, звезды, пуговицы, ленты, бриллианты, монокли. Слева – черно-белые ряды: несколько офицеров с безупречными проборами на лакированных головах, угрюмый бородач в сюртуке, дамы в платьях с раструбами и без. Многоголовый семейный портрет с левреткой на фоне тяжелых портьер.

Ближе к двадцатому веку начинает угадываться фамильное сходство – особенно Николя похож на этого юношу в толстовке со скрещенными на груди руками. Такой же узкий череп, те же глубоко посаженые глаза, тонкие, вечно сжатые губы и вертикальная морщинка, рассекающая лоб над переносицей. Юноша (кажется, двоюродный прадед) сгинул на Соловках. Где-то на Свири закончились мытарства другого молодого человека, чей портрет висит правее. Замечательно красивое лицо. Не помню кем он приходится Николя, знаю только, что был блестящим пианистом, и что забрали его сразу после окончания консерватории. Вообще естественная смерть – большая редкость в роду *** ых .

– Вот они – да! Они – эпоха! – вдохновляется Николя, выбрасывая в обе стороны свои длиннопалые кисти и тут же никнет:

– А мы… Так…Игра теней, гул шагов, – Николя делает неопределенный, но изящный жест, и его рука безвольно падает на ручку кресла.

– Да, но не известно, кому повезло больше – мрачно острю я.

Конечно, больше повезло нам. Нас не косила наполеоновская картечь, не взрывали косматые бомбисты, не расстреливали по подвалам и не гноили в лагерях. Немецкие автоматчики не прореживали наши ряды. Мы живем вполне себе прилично. Конечно, были девяностые. Но они прошли. И все, вроде, живы. И если проживем еще столько же, сможем рассказывать внукам о невероятных временах нашего детства и отрочества. И ведь действительно, придется терпеливо объяснять, что это за звездочки и красные шейные платки мы носим на замусоленных школьных фотографиях.

А впрочем, придется ли? В пору ли говорить о внуках, когда к тридцати годам ни у кого из всей нашей честной компании не завелось даже самого занюханного ребенка? Из всех нас этим фактом не встревожен, пожалуй, только Эма. Эма – это Эмиль. А Эмиль – это Емельян. Носить столь экзотическое имя светскому молодому человеку в Петербурге как будто не совсем удобно. Вот и пришлось Емельяна несколько европеизировать. Он и в паспорте – Эмилиан . Странные родители – назвали единственного сынка в честь прадеда-старовера. Не смотря на стопроцентную крестьянскую кровь Эмили среди нас самый лощеный, самый породистый с виду. Голубая кровь, белая кость – это про него. Даже матерый недобиток Николя, предок которого выехал из Орды аж в четырнадцатом веке, рядом с ним выглядит простовато. А уж мы с Виктором и подавно.

Дон Эмилио на удивление тонкокост. Пожимая в прихожей его узенькую кисть, извлеченную из перчатки, как драгоценность из футляра, я стараюсь делать это как можно более осторожно – чтобы не хрустнули вдруг эти нежные, проступающие сквозь бледную кожу косточки. Одет Эма как манекен в витрине элитного магазина. Классическая классика. И притом дорогая. Хороший костюм, хрустящая сорочка, манжеты с запонками, шейный платок; неизменная трость, в дождливые дни заменяемая длинным пикообразным зонтиком – вот из чего состоит наш друг. Глядя на него, всякий раз удивляешься: ну откуда всё это, в самом деле? Особенно в свете того обстоятельства, что Емеля наш никогда нигде не работал. Нет, он несколько раз куда-то устраивался, но дольше месяца не задерживался нигде. Совсем недавно его со скандалом уволили из магазина похоронных товаров. Когда клиент спросил белые тапочки, продавца буквально скрутило от хохота.

Да, Эмиль – редкий циник, и от этого его странное обаяние только выигрывает. Себя Эма называет свободным художником. Он явно скромничает, ибо имеет полное право на звание светского льва. Его постоянная среда обитания – ослепительная аура, образуемая сиянием люстр, блеском улыбок и молниями фотовспышек. Презентации, пресс-конференции, выставки, концерты, балы – всё, что сулит даровую выпивку, подарки и зрелища, а главное – хорошую тусовку с участием вип-персон притягивает Эму, как магический магнит. Липовые журналистские корочки и визитки, с графским достоинством извлекаемые им из посеребренной визитницы (подарок мальтийского консула), но прежде всего – безупречный внешний вид и блестящие манеры открывают перед Эмой все двери. Таких, как он наша журналистская братия называет бутербродниками или фуршетчиками . Но от остальных своих коллег Эма отличается как аристократ от черни. И сам это прекрасно знает. «Посмотри на эти рожи», – сколько раз с его уст срывалась эта брезгливая фраза, когда мы случайно сталкивались где-нибудь на банкете. Действительно, рожи, и всегда одни и те же. Все сплошь редакторы несуществующих изданий. Фантомы, в фантастических количествах поглощающие икру и устриц, выпивающие море вина.

Еще наш субтильный друг снимается в кино. О, Эмилиан – жемчужина в мусорной куче ленфильмовской массовки! Суетливые киношные тетки любят его искренно. Ему доверяют даже короткие реплики. Но «Кушать подано!» – не для него. Играть официантов – увольте! Его амплуа – господин из высшего общества, и когда нужно засветить в кадре породистую физиономию, зовут нашего Емельяна Васильевича. Если съемка вечерняя – можно рассчитывать на его согласие. Но часов до трех-четырех пополудни тревожить его бесполезно – как и положено истинному аристократу, Эма изволит почивать.

Скромные гонорары, случающиеся примерно раз в два месяца, – единственный постоянный доход этого сибарита, которого совершенно не тревожит тот факт, что его мать – не всемирно известная миллионерша, а обычная врачиха из районной поликлиники. Но ведь – единственный сын, и такой красавец, и переутомляться ему нельзя – здоровье, знаете… У всех остальных совесть на месте и голова при деле. Николя преподает аж в трех вузах. Виктор – юрист, и между прочим, очень неплохо зарабатывает. Аз, грешный, сменил немало профессий, и, наконец, в угоду своей графомании остановился на журналистике.

Николя церемонно приглашает нас в соседнюю комнату, посреди которой стоит большой круглый стол с ножками в виде извивающихся фантастических гадов. Над столом низко-низко – бронзовая узорчатая люстра с красивой трещиной на белом абажуре. Сестра Ники, тихая, как монахиня, расставляет гарднеровские чашки, накладывает варенье в затейливые вазончики. В лице и во всем облике Нины есть что-то нестеровское. Глаза с припухлыми покрасневшими веками – как будто плакала или не спала всю ночь. Она очень религиозна, поет в церковном хоре. Николя и сам иногда поет, у него хороший голос.

Эмиль к Нине явно не равнодушен – целует ручку, говорит что-то насчет глаз. Но какой из Эмы муж – ребенок в тридцать лет. А самой-то Нине уже тридцать четыре…

Нина и мне нравится. О такой, как она можно только мечтать. Вот именно только мечтать – когда уже видеть не можешь этих вульгарных попрыгуний. Покой в доме, тишина, нарушаемая разве что шелестом страниц и фортепианными звуками. Никаких измен, никаких подозрений, скандалов, разборок. Никаких ночных клубов с половецкими плясками до утра. Но бесенок, сидящий внутри, всегда выбирает другое – чтоб мучили, чтоб жизнь пускали под откос. Ему подавай эгоцентричных истеричек… Впрочем, не стоит преувеличивать: все они – нормальные современные бабы. Именно – нормальные. Именно – современные. С непомерными претензиями, с непонятно откуда взявшейся уверенностью, что их жизнь должна быть один в один похожа на журнал «Космополитен». И вот вроде уже соглашаешься, вот уже даешь себе слово не бунтовать против этого чудовищного гедонизма. И вот уже смиряешься с тем, что твоя страсть к изящной словесности будет объявлена вне закона, что вместо тишайшего сидения за письменным столом придется развлекать скучающую подругу или гоняться за лишними дукатами на дамское барахло. Заставляешь себя думать, что это – ради желанного будущего, наполненного детским визгом и кухонными запахами, ради уютной мещанской норы… Но надолго терпения всё равно не хватает. И когда уже нет мочи, вспоминаешь о Нине. И даже не о ней, а о той породе женщин, которую она представляет. Породе вымирающей, практически уже вымершей. И тогда в воображении возникает волнующая картинка: беседка в клубах мокрой сирени, барышня с книжечкой… Ах, Нина, Нина! Машенька, да и только…

– Прошу к столу. Виктор что-то запаздывает… Мобильник его не отвечает – видимо, в метро… – Николя растерянно разводит руками.

Скрипят столетние гнутые стулья, трещит пронзительно рассохшийся паркет. Мы молча рассаживаемся. Абажур отражается в черном окне, светит по соседству с лунным призраком. Нина задергивает шторы – каким-то чудом ткань пережила три революции, военный коммунизм и блокаду. Потеряла только свой цвет – раньше была зеленой, а теперь – серая, только местами едва видны зеленоватые пятна. И эти фужерчики с инициалами давно канувших в темноту людей, в которые Николя наливает рубиново-красное вино, как будто потускнели от времени.

А на столе – тысяча и одна ночь: халва, шербет, шоколад, «конфекты», домашний яблочный пирог, две бутылки превосходного вина. Кто что принес. Вино – от Эмиля. Вчера вечером питерское купечество устраивало что-то в «Октябрьском».

– Юбилей Торгово-промышленной палаты, – уточняет Эма , ставя на стол еще одну бутылку, прихваченную с собой – Кирасиры Ея Величества не страшатся вин количества!

Все живо интересуются эмкиными похождениями последних дней – где был, с кем переведался, чего оттяпал у презренной буржуазии?

– В среду в Астории была презентация итальянской обуви. Дарили шикарные фотоальбомы и несессеры.

Слово «шикарный» из эмкиных тонких уст выпрыгивает постоянно. Выпрыгивает в три приема, сначала идет чрезмерно длинное « ши », затем еще более растянутое « ка » - с придыханием, и потом уже краткое охвостье. И что бы наш Эмилиан ни «экспроприировал» у всякого рода буржуев, всё превозносилось им как нечто « ши-ка-рное »: брелоки, портсигары, авторучки, сумки, благовония, календари, ежедневники, наручные часы, пепельницы. На этот раз почему-то альбомы для фотографий и несессеры. Ну не сапоги же дарить, в самом деле.

– А что в несессерах? – лукаво щурится довольный Эмка – а пилочка для ногтей изумительная, а ножнички маникюрные – роскошные ножнички. И расческа с гравировкой ши-ка-рная !

При упоминании «расчески» мы с Николя переглядываемся, как два заговорщика. Он едва заметно морщится. Я снисходительно улыбаюсь в ответ. Ну конечно, не «расческа», а «гребенка». Никогда не забыть нам уроки русского языка и светских манер, преподанные Николенькиной прабабкой, до ста двух лет дожившей с прямой, как доска спиной и удивительно ясным умом. Кажется, она помнила всё. И тем не менее, была как будто не в себе. Рассказывала то и дело про какого-то великого князя, подарившего ей, маленькой, фарфоровую куклу. И если слышала слово «расческа», злилась и беззубо шипела: «Гребенка, сударь, гребенка!».

И Боже упаси, не «учеба», а учение в одном классе стало началом нашей дружбы, которой скоро уж стукнет четверть века. Казалось бы, все такие разные, а с первого класса вместе. И Николя, и Эма , и Виктор, и я.

Дзззыннь ! – это, верно, запоздавший Виктор. Николя идет открывать и возвращается серый, как шторы в гостиной.

– Там… Виктор…

Все бегут в ванную комнату, и … Нет, это не Виктор, а кто-то другой с совершено багровым лицом. И левого глаза как будто нет, а вместо него – синяя слива. Это веко, тяжелое, как у Вия.

– Зубы хоть целы? – робко и виновато интересуется Николя.

– Ах, Боже мой… – Ниночка, вся бледная, прислоняется к косяку, поднеся обе руки к дрожащим губам. Эма поддерживает ее за острый локоть.

– Каф ни сфранно , цевы , – цедит сквозь распухшие губы избитый человек – и ноф , кавефся , тове – заключает он, осторожно ощупав свой узкий, с маленькой горбинкой нос.

– Это главное, остальное заживет, – говорю я.

Легко быть знатоком, когда ты цел и невредим. Но ведь надо же в таких случаях что-то говорить…

Кровь с лица смыта совершенно, и Виктора можно узнать. Но лучше бы это был не Виктор. Рассеченная скула залепляется тремя пластырями. В то время как Нина торопливо листает телефонный справочник в поисках номера «травмы», пострадавший, выказывая изумительное хладнокровие и презрение к собственным ранам, пытается пить чай разбитым ртом, гневно сверкает единственным функционирующим глазом.

– У меня квасивое литфо . Уводам это не нвавифся .

Да, Виктор довольно красив. Девушки за ним всегда бегали. Но он так и не обзавелся ни подругой, ни женой, ибо (не надо хихикать!) поцеловать женщину без любви для него немыслимо. Не будучи поклонником Чернышевского, он твердо соблюдает это покрытое вековой плесенью табу. Даже Николя смеется, хотя сам на редкость целомудренный человек.

В восемнадцать лет Виктор имел несчастье влюбиться. Долго и старомодно ухаживал за ней, писал весьма недурные стихи. Но… «Женщины выбирают негодяев, так что у меня просто не остается шансов», – любит говорить наш друг. Ведь кому сказать – никто не поверит: он ухаживал за своей пассией чуть ли не добрый десяток лет, пока та не созрела выйти замуж. Нельзя сказать, что он хранит ей верность, как некий рыцарь бедный. Вряд ли он продолжает ее любить. Но упорно не клеится у Виктора с женщинами. Прекрасные создания действительно выбирают негодяев, а не восторженных идеалистов, пусть даже и хорошо зарабатывающих. Таких – особенно смазливых – они просто укладывают с собою в постель. Но пытаться затащить в кровать Виктора – дохлый номер. Ему – либо всё, либо ничего. Ригорист. А в понимании всякого рода потаскушек – эгоист.

Били его двое пьяных весельчаков, с которыми он ехал в маршрутке. Цеплялись к какой-то девице приличного вида, но та их окоротила. Да так, что в салоне наконец воцарилась тишина.

– Квасавитфа ! Нафтояффая квасавитфа ! Какое литфо , какая офанка ! И девжит фебя ф таким дофтоинфтвом !

Виктор в восхищении – это с ним случается часто. Неизгладимое впечатление барышня произвела и на тех двоих сосавших пиво троглодитов, понявших, что им не светит, а светить с такими телками по жизни может только этому, в пальто. И когда Виктор вышел на остановке, они от избытка чувств выскочили за ним, втолкнули его в подворотню и от души порезвились. Виктор пытался отмахиваться, но трепыхание жертвы лишь раззадоривало. Били так, чтобы попортить физиономию.

– Твердил я тебе – ходи со мной на бокс, – говорю я, зная, какие возражения воспоследуют: неблагородный вид спорта, голову отобьют, нос сломают… Нос, наверное, главная причина. Нос у Виктора замечательный, будто высеченный из мрамора. Какая удача, что этот шедевр матери-природы не пострадал.

– Погляди на меня: я второй год занимаюсь, и мой нос цел, – горячусь я.

– Жлобский спорт, – вставляет свое специфическое словцо Эма , из всех видов спорта признающий лишь шахматы.

– Английский бокс в умеренных количествах не помешает, – Николя в этом отношении придерживается более либеральных взглядов. Сам он предпочитает фехтование и верховую езду. Но, будучи убежденным почвенником, в прошлом году записался на кулачный бой.

Нина дозвонилась, и Виктор отправляется в «травму» на улицу Правды. Из круглой прихожей, где стоит огромное зеркало, в которое, по семейным преданиям *** ых , гляделись Чайковский, Николай Гумилев и даже Керенский, мы молча возвращаемся в комнату, к оставленному чайному натюрморту. Тонк-танк , тонк-танк – в неловкой тишине бьется надежное немецкое сердце часов, отсчитавших уже полтора столетия. Но здесь, в этой гостиной время как будто остановилось. Кажется, что и за этими когда-то изумрудно зелеными шторами – не загаженный двор с пошлыми иномарками, а что-то совсем другое. Это другое печально смотрит на нас со стен глазами давно мертвых людей.

…Нина в задумчивости роняет серебряную ложечку, Эма бросается поднимать.

– О чем это мы говорили сегодня? – Николя сосредоточенно поглаживает свой гордый дворянский лоб с вертикальной морщинкой – Ах да, эпоха… Эпоха…

Час назад я разглагольствовал о чем-то, а он прямо-таки взорвался, услышав это слово, употребленное мною применительно к нашему времени. Наверное, он прав – нет никакой эпохи. Провал, а не эпоха. Пробел. Или все-таки это пустой спор? Эпоха есть, только нас в ней нет. То есть мы все здесь, но как бы не законно. По ошибке, по недоразумению... И куда нам теперь идти, и что нам делать там, за порогом этой квартиры?

Ну-ну, полно печалиться – чай остывает…