В море происходят таинственные исчезновения. Барьерный риф тянется по горизонту рваной белой полоской, кокаиновой дорожкой.

 

Когда судья Свифт и его шестеро друзей не вернутся домой, все вспомнят про Габута, смотрителя маяка – его круглое усатое личико в маленьком квадрате газетной фотографии. Фотография «на документ» размером с расширенный зрачок судьбы. Капитанские права надо обновлять каждый год, и вот он забежал в фотоателье у Качельного моста. Мост – гудящий, яркий, как насекомое – зеленое с желтым, раздвигающий по ночам свои изящные клепанные крылышки. Габут бежит по мосту, и его шаги пронизывают всю конструкцию и остаются в ней звенеть навсегда. На островке Английский, где Габут смотрит за маяком – и с маяка на сливающееся с ночным небом море – он обитает с семьей уже девять лет. У него счастливая семейная жизнь. У него есть жена и трое детей. Старшей девочке только что исполнилось шесть, на следующий год ее придется отправить к родственникам на материк – девочка пойдет в школу; сыну – четыре, младшенькой – год. Утром 19 декабря 1998 года Габут, его жена Ким, дети Маргарита, Чарли, Стефани уплывают из сизого устья Белиз-реки (медленно, по-змеиному, ползущей через полстраны, из пещер загробного мира Шибальбы) в лазурное-изумрудное Карибское море – и через два часа их пустая лодка качается на волнах.

 

Габут смотрел за маяком, а когда Габут уплывал, маяк смотрел ему вслед, и когда Габут приплывал, маяк смотрел ему в глаза, моргая каждые две с половиной секунды. В ночи на свет маяка прилетают ночные бабочки, иногда – привидения.

Привидения прилетают в виде белого света, скользящего над водой, это духи погибших в море... Однажды, очень темной ночью, к маяку прибились посланцы смерти. Они явились с островов атолла Гловер, в прибрежных водах которого и будет качаться пустая лодка Габута. Посланцы сказали, что Габут должен помогать им переправлять кокаин из Колумбии в Мексику – он со своим островом и маяком очень кстати находится у них на пути. Губут молчал, он не сказал ни да, ни нет. Посланцы уехали. Посланцам смерти нельзя говорить нет, и нельзя говорить ни да, ни нет – им можно говорить только да, чтобы оставить за собой хоть какой-то контроль над своей смертью. У Габута был двадцатипятилетний капитанский опыт, он знал все подводные рифы, но победа над смертью требует хитрости, а не знаний.

 

«Пустая лодка, совершенно пустая, качалась на волнах» – говорят рыбаки на допросе в полиции городка Сан-Педро на острове Амбергрис. Рыбаков трое – Франклин, Зунига, Раймонд. Их поймали брат и отец Габута, бороздившие лазурное-изумрудное море в поисках пропавшей семьи. В солнечных бликах, ослепительных блестках они вдруг увидели лодку Габута и обрадовались – мчался высокий, мощный скиф – но над мотором вычертилась совсем не родная фигура. Применили хитрость, помахали, улыбаясь, остановили лодку, поговорили о том, о сем, расспросили, откуда, кто, осторожные, притворились рыбаками, проводили взглядом, поехали следом, пошли в полицию, обвинили в убийстве.

 

Полиция не верит родственникам Габута. Родственники Габута не верят рыбакам. В той же газете, где, в наведенной высокой печатью тени, бездумно-печальное лицо Габута кажется – сейчас, через девять лет – факсом с того света, приведены слова одного из рыбаков: «Мы ничего с ними не делали, мы никого не видели, мы только нашли лодку, мы виноваты только в этом». Рыбаков решили судить за воровство, освободили под залог до грозного дня суда, но другой суд свершился втайне: через неделю рыбаки были найдены расстрелянными (24 выстрела), утопленными, связанными и привязанными к пустой лодке, качающейся на волнах в прибрежных водах Среднего острова атолла Гловер – того самого, откуда к маяку Габута ровно месяц назад явилась смерть.

 

Словно это были жертвоприношения брату Хунахпу – в ночь, когда он терял голову, в беспросветности новолуния, в невозможности встретиться взглядом; в эту ночь легко убивать; тьма неба и моря соединены и, если не включать опознавательных огней, лодка будет заметна лишь по мерцающей россыпи искр, а шум мотора превратится в рычание черного ягуара – духа-спутника героев. 29 июня 2003 года, в новолуние, десятимесячный младенец, чье имя так и не открылось читателям газет и зрителям телевизионных новостей пятого и седьмого каналов, остался жив только потому, что его никто не спасал. Отец ребенка, Тико Серна, бежал от смерти в юрком маленьком скифе, пришвартованном чуть поодаль от пирса в спасительных лабиринтах мангровых извилистых кустов. Его мать Мила Серна, бабушка младенца, красивая сорокалетняя женщина – вся семья была удивительно красива – выбрала в панике побега прямой путь: дорога, берег, пирс – там стоял больший скиф, она упала рядом с ним в черную воду; рисунок пуль на ее спине, шее, затылке сложился один к одному с рисунком на теле ее мужа Луиса-Альберто Серны, найденного через пару часов полицией Белиз-сити, прибывшей на остров в точно таком же колумбийском трофейном скифе, до которого Мила Серна не успела добежать: полиция обнаружила ее мужа рядом с домом, лицом вниз на дороге. Войдя в дом, посреди застывшего хаоса – вещи разбросаны, сломаны, порваны – полицейские разом замолчали, и словно из этого молчания родился маленький, изящный – красивый – ребенок, глядящий на пришельцев изумленными доверчивыми глазами, глядящий на них так же, как он глядел на убийц, и потому, наверное, что его рождение было засвидетельствовано этими вооруженными полубогами (чьи дула пистолетов встретились взглядом с новорожденным раньше, чем их глаза), ребенок явился в истории безымянным.

 

Чьи-то глаза первыми увидели Тико Серну – интуитивно нырнули в мягкую тьму моря с плавящимися в ней бликами оранжевых фонарей, обрамляющих причал «Туристической деревни», сфокусировались на вдруг неясно обозначившейся тени… Тико не включал опознавательных огней на своей лодке, он летел в полной тьме, оглядываясь на тьму – но погони не было; впереди над горизонтом небо светилось, Тико летел на этот свет, вся его мысль и вся его сущность были в стремлении к свету.

 

Когда убегаешь от опасности, ты словно сужаешься, весь – до ниточки, и эта ниточка – всё: сейчас, в которое туго скручиваются секунды, не отпускаемые в прошлое, здесь, обтягивающее тебя, как кожа… В слезящихся глазах – извивающаяся огненная жизнь… Играла музыка – бар, ресторан … Контраст черного, желтого и красного – все цвета тяжелеют в новолуние… Молодая русская женщина, туристка, вглядывается в отвердевающую тень. И вдруг тень взрывается – и что-то острое и быстрое (не успевает уловить – что) – сверкнув, как лезвие – разрезает поле ее зрения и скрывается за высящимся у причала ярко раскрашенным деревянным щитом с рекламой экскурсий к пещерам и пирамидам.

 

Ровно через десять дней, все-таки рискнув прогуляться в одиночестве по улицам этого тысячеглазого города, где число прохожих равно числу любопытных наблюдателей, состоящих из скорых на улыбки и комплименты таксистов, навязчивых нищих, сосредоточенных продавцов фруктов и продавцов наркотиков, и радостно бездельничающей дружелюбной публики, русская туристка купила у сияющей счастьем румяной чернокудрой женщины в инвалидном кресле, перегораживающем узкий тротуар Королевской улицы, местную газету с загадочным зулусским названием «Амандала» – и встретилась взглядом с Тико Серной.

 

Посреди беспечности жаркого, солнечного города, уцепившегося пиратскими корнями в Карибское побережье (его символ – черная орхидея), каменный взгляд Тико Серны вырастал из газетной фотографии, подобно сталогмиту пещер Шибальбы – Тико Серна был мертв, об этом говорил набранный крупными жирными буквами заголовок: Главный Свидетель Умирает! – словно приближая глаголом настоящего времени к его смертному ложу в больнице имени Карла Хёснера, где онемевший свидетель – его челюсть была прострелена: все, что он успел сказать полиции, захлебываясь кровью в тот безлунный вечер, это название островка, благо оно состояло из одного слога, вдох-выдох, Стейк, – снова встретил свою смерть: те же люди вошли в его палату, но на этот раз в сопровождении медсестры, которую он раньше здесь не видел, он ловил ее взгляд, но она как будто его не замечала, тем не менее между ними установилась вдруг космической значимости связь, притяжение, напряжение, в другой обстановке он принял бы это за начало любви – его тело отзывалось на каждое ее скупое движение: она была совсем молоденькой, даже слишком молоденькой для медсестры, ей было отсилы семнадцать, ее темная кожа блестела, лакированная п о том, хотя уже было прохладно, был вечер, восемь часов вечера 8 июля 2003 года, ее полноватое тело со всеми прекрасными формами, которые оно могло преподнести миру, ее круглые груди, поддерживаемые невидимыми косточками гватемальского бюстгальтера, ее крупные круглые ягодицы, превзошедшие воображение лекал в гондурасских мастерских по пошиву медицинских одежд, – возможно, она сестра одного из убийц, возможно, она боится, и она ни в коем случае не хочет думать о лежащем сейчас перед ней мужчине, постепенно набирающемся сил, возвращающемся к жизни, она просто делает то, что должна сделать… Он хочет спросить, как ее зовут и не может. У него нет голоса – вернее, голос есть, но он связан бинтами… Прежде чем поймать его, они поймали его голос, его голос остался в той безлунной ночи, и он молчит сейчас, как тогда молчал его сын, как тогда его сын предпочел молчать, и теперь он находит связь между тем моментом и этим не через убийц, а через молчание – теперь он беспомощно лежит, беспомощно смотрит… В левой руке медсестра держит шприц. Она так же беспомощна, как и он. Она так же молчалива.

 

Посланцы смерти уходят, бросив поверхностные взгляды на неподвижно лежащего Тико Серну, и он чувствует, как эти взгляды падают холодными каплями на его включившее все свое осязание тело, и разбиваются… Если бы даже он и попытался сейчас убежать, повторить свой недавний подвиг, он не смог бы сделать и десяти шагов – он был еще, или уже, слишком слаб, чтобы снова обхитрить смерть.

 

Медсестра подходит к его изголовью, Тико Серна пристально смотрит на нее, но она отворачивается и, словно совершая молитвенный ритуал, медленно, равномерными шагами обходит его кровать, от изголовья к ногам, потом приближается уже с другой стороны – правой рукой она тянет за собой синий, морского цвета, занавес. Все началось с моря, и даже здесь оно окружило его в преображенном виде. Все началось с удачи, ему всегда улыбалась удача, он знал, что это случается раз в жизни и мало кто откажется от такого счастья – выиграть морскую лотерею, поймать квадратных золотых рыбок: он сейчас вспоминает ту счастливую ночь, когда он нашел – оказавшись в том месте, в то время совершенно случайно, он возвращался на остров после вечеринки – сброшенные в море невидимым в черной вышине самолетом килограммовые кирпичики кокаина, обмотанные изолентой, поблескивающей, словно рыбная чешуя.

 

Однажды, когда он был маленьким, отец взял его с собой на дальнюю, северную, часть острова (их семья жила тогда на острове Амбергрис); они долго плыли вдоль берега в лодке, казавшейся Тико огромной, но сейчас он понимает, какой бедной была эта моторка, доставшаяся отцу «по наследству» от друга Брюса, спившегося до нищеты бизнесмена-американца, умершего накануне посреди полуденной людной улицы… По суше в ту часть острова пробраться было невозможно – не потому, что это заняло бы слишком много времени, и не потому что растительность джунглей сплеталась в кружевные узлы дебрей, и даже не потому, что эти кружева населяли ягуары и змеи: главной, смертельной, опасностью были духи, не все, но тем не менее, рисковать было неразумно, особенно если ты охотник и твоя цель – отобрать кабана или оленя у гневливого старика Тата Балама, покровителя зверей и растений, и его страшного слуги получеловека-полуосла Буруката. Отец знал одного охотника, только благодаря смекалке спасшегося от Буруката, когда этот охотник вместе со своим другом решил подстрелить второго оленя; Тата Балам наказывает за жадность – охотник спасся, но друг был похищен… «И что с ним стало?» – спросил маленький Тико. Отец улыбнулся и пожал плечами (отец был такого же возраста, как он сейчас, думает Тико, был… и ведь, даже вот уже мертвый, отец все же его пережил). «Папа, что с ним стало? Он умер?» Отец не ответил. Они проплыли Базиль-Джонс, и отец заглушил мотор. «Обычно я охочусь южнее, но давай вдвоем исследуем новые территории». Присутствие рядом сына, пусть и совсем мальчишки – сколько тогда было Тико лет? семь? – делало отца смелее: он отважился идти в неведомое. Тико только сейчас понимает, как его отец, на самом деле, боялся джунглей. Раньше он охотился на пару с двоюродным братом, доном Лало, но дон Лало попал в тюрьму… Тико не может вспомнить, за что, а спросить уже и не у кого, и некогда… Тико удивляется, что в эти последние минуты своей жизни он вдруг настолько приблизился к отцу, оказавшимся сверстником. Все время, которое у нас есть, говорит Тико голосом, который слышен только ему и, может быть, и его родителям, и всем, кто его сейчас ждет, – это время от рождения до смерти; мы все проживаем те же возраста, мы соприкасаемся кожей с жившими тысячу лет назад и теми, кто будет жить через тысячу лет после нас, мы соединяемся в ощущениях себя и в ощущениях мира, по сути, мы все – одно я, а значит, если я исчезаю, я не исчезаю, и значит, если бы меня не было, я бы все равно был. Отец, в возрасте сегодняшнего Тико, боящийся маленького бородатого старичка в огромной широкополой шляпе, верящий в возможность встречи с увенчанным человеческой головой ослом. Под розово-золотым небом отец и сын идут меж высоких кокосовых пальм…

 

Вот тогда, в самом начале заката, Тико и увидел пещеру. «Эй, стой, ты куда?» – крикнул отец, но Тико уже несся со всех ног. Он замер перед темным входом, звездообразным в острых каменных выступах. Над загадочной дырой покачивались в слабых порывах долетавшего сюда морского бриза тонкие и гибкие ветки миндаля, шершавые перья папоротника, колеса пальмовых побегов, похожие на круглые улыбки. Тико оглянулся на отца, тот замахал руками: «Нет-нет-нет!», «Тц-тц-тц!» – весело крикнул Тико, он уже представил себя ящеркой, черной, острой, как лезвие; черная ящерка юркнула в темный провал – и оказалась в яйце, в совершенно правильной формы овальной пещере. Глаза ящерки вспыхнули желтым светом (Тико достал из кармана штанов фонарик и включил его) и увидели удивительную картину: по вогнутой поверхности пола, то есть внутренней стенке этого лежащего на боку яйца, змеилась спираль – ровной линией, выложенной из разных по величине и форме фигурок, выточенных из нефрита, сотни и сотни черепашек, рыбок, крокодильчиков, крабов, лягушек, нежно-зеленых, млечно-зеленых – словно наполненных слабо светящимся полупрозрачным молоком. Спираль закручивалась к лежащему в ее центре белому, похожему на алмаз, кристаллу. Из фигурки в фигурку медленно, равномерно лилось движение, все нефритовые существа одно за другим были нанизаны на это движение, создаваемое то ли течением полупрозрачного молока внутри них, то ли воздуха над ними. Тико – маленький, легкий, ребенок, черная ящерка – пополз на четвереньках между мерцающими рядами, движение теперь пронизывало и его самого; белый алмаз притягивал, но прямого пути к нему как будто не существовало.

 

Наверное, это уже начал действовать яд… Тико видит большого черного крокодила, crocodylus acutus , вплывающего в его воспоминание в районе канала Беламы Второй Фазы; он знает этот канал, он там был, именно там Тико встречался с одним из своих будущих убийц, чтобы заключить очень выгодную, как ему тогда казалось, сделку по продаже лотерейных кирпичиков кокаина. Огромный крокодил возраста его отца… Два видения накладываются друг на друга: Тико ползет в нефритовой спирали к белому алмазу, черный крокодил плывет в мутной воде канала Беламы Второй Фазы. Маленький мальчик, возраста маленького Тико, кричит с крыши грязного полуразрушенного строения, бывшего общественного туалета, навсегда теперь запертого, торчащего над каналом, как гнилой зуб: «Эй, Джамал! Джамал! Крокодил, крокодил! Эй! Вон там! Скорее!» «Джален, кончай пиздеть! – смеется один из подростков плещущихся в канале. – Слышь, Джамал, твой брат – пиздун!», он ныряет, хватает своего друга за лодыжку и тянет вниз, друг смеется, пытается вырваться, оба исчезают под водой. И там, под водой, Джамал слышит далекий и тоненький голос младшего брата – отчаянный птичий крик, вибрирующий, без вдохов и пауз, с ребристым «кр» –Крокодилкрокодилкрокодилкрокодил! Джамал видит искаженное – вытаращенные глаза, надутые щеки – лицо друга, Вариана, внезапно Вариан открывает рот, округлив губы, и неровный пузырь воздуха вырывается из его рта, это очень смешно, Джамал хватает Вариана за шею, и вместе, задыхаясь, они выныривают, но прежде чем глаза Джамала пересекают поблескивающую ниточку водной границы, они успевают заметить наплывающую черную тень. «Негро де Аква!» – вот что кричал Джален, а вовсе не «Крокодил!». Негро де Аква – черный хозяин воды. «Скорей!» Это уже орет Вариан, он понял, что Джален не врал, Вариан гребет, что есть сил к берегу. У Негро де Аква – крошечные глаза, они располагаются на его широком черном лице близко друг к другу, они холодно блестят, они похожи на двух присосавшихся пиявок. Эти глаза видят – Джамал понимает это, потому что вот сейчас эти глаза смотрят прямо в его душу – но это странно, что такие глаза могут видеть, и если они видят, то – как? Что они видят? Что? Как они видят Джамала, кто он для них? Взгляд до того пустой – не поймешь, сколько в него вмещается. Вся его жизнь? Вся его слабость, неуверенность в себе, непонимание правил, которых, на самом деле, нет? Джамал ощущает медленное движение воды канала. Какой чувствительной стала его кожа! Легкое трение, будто случайное прикосновение, вода ласкает Джамала. Почему Негро де Аква смотрит на него? Сильный Вариан уже на берегу, он зовет Джамала. Маленький Джален громко плачет. Прибежали какие-то мальчишки – наверное, проходили мимо и услышали шум. Небо ярко-голубое, чистое, солнце в зените. Джамала окружает его мир, в который он семь лет назад родился. Из этого мира его зовут брат, друг, неизвестные ровесники. Протягивают руки.

 

«Тико! – кричит отец, – Тико! Стой, остановись! Остановись!» Чем ближе Тико приближается к алмазу, тем меньше он ощущает свое тело. Станет ли он одной из этих нефритовых фигурок, замерших в своем вечном стремлении к сердцевине? Маленький Тико, маленький Тико, ты превратишься в черепашку или в краба или, может быть, в ящерку. Конечно, ты станешь ящеркой. Тико, Тико, ящерка-толок. Толок – так его иногда называет мама, за юркость и вертлявость, за полупрозрачность кожи, за умение застывать, прислушиваясь к едва уловимым далеким звукам. «Тико, Тико, остановись!» Гирлянда нефритовых фигурок, нанизанная на млечное движение, ласковое и властное. «Стой, сын!» – и в этот момент чьи-то зубы, острые, как обсидиановые жертвенные ножи, хватают его, вонзаясь под ребра, и тащат вниз. Он боли не чувствует. Или вверх. Для боли нет места – он весь наполнен огромным, непонятным ему чувством. Или внутрь, или наружу. С такой мощной силой, словно вдруг распрямилась веками закручиваемая пружина.

 

Когда Негро де Аква… Джамал не видит его, он только успевает уловить уголком глаза быстрое движение тени, но такое легкое и мимолетное, что случись это в какой-нибудь другой ситуации, например, во время той долгой поездки на автобусе в гости к тетушке, папиной сестре, живущей в краю гор, в кишащим пещерными эхо Кайо, или если бы такая же тень скользнула, когда он сидел в залитом утренним солнцем классе, глядя на пальмы за окном [но не на учительницу, при этом слыша каждое ее слово, так, что когда она, желая уличить его в невнимательности, попросила повторить за ней, он повторил сразу, и не только слова, но и интонации, даже те интонации раздражения, которые были направлены в его сторону, но и эти слова, и эти интонации были для Джамала лишь звуками, в смысл он не вдумывался, как не вдумался бы он и в смысл уловленной боковым зрением тени]... Джамал, ты забыл, что ты есть? Он иногда забывает о своем существовании. Он усвоил свою незначительность с рождения. Он родился очень слабым и должен был умереть, но выжил – не чудом, а стараниями американского доктора с его американскими знаниями и машинками, приехавшего в эту страну предотвращать детскую смертность, и предотвратившего смерть Джамала. Но вот Негро де Аква… Когда Негро Де Аква вонзает в Джамала свои острые ножи, в душе Джамала происходит странное: ее наполняет надежда – наполняет буквально: надувает, словно шарик: в Джамале поселяется знание, что он вовсе не прощается с братом, другом, незнакомыми мальчишками, и поэтому Джамал улыбается им, застывшим с искаженными от ужаса лицами, в нелепых позах – протянутые руки, вытянутые шеи, но откинувшиеся назад торсы, согнутые в коленях ноги, готовые убежать, но неподъемно отяжелевшие, словно во сне – Джамал широко улыбается и внятно, громко, спокойно говорит: «До свидания!»

 

Глаза медсестры, близко-близко.

 

Отец цепко хватает Тико за лодыжку и тянет на себя. Белый алмаз угасает, млечное движение прекращается. Волшебная спираль уплывает от оцепеневшего Тико, вернее, это он уплывает – по песку и камням уволакивается, обдирая живот (рубашка задралась), колени (кажется, брюки порвались). Острые камни впиваются отцу в бок – вход в пещеру слишком узкий для его большого тела, для его широких прямых плеч – словно великое дерево сейба, он может удержать на них весь мир, но сейчас эти плечи мешают ему спасти сына. Лодыжка Тико на удивление холодная и скользкая, а сам Тико на удивление тяжелый.

 

Под водой он наконец сталкивается лицом к лицу с Негро де Аква, но только на миг – когда Негро де Аква вынимает из тела Джамала свои ножи: колышущееся в движущейся мути темное лицо с неразличимыми чертами, пиявки-глаза едва угадываются, и только потому, что глаза Джамала сами ищут их, но зубы! Зубы светятся! Они и есть те ножи, что вонзались в Джамала. Негро де Аква раскрыл пасть – и круг зубов, словно круг свечей, вспыхнул – нижние оказались длиннее верхних и горели ярче, самыми длинными и самыми яркими были боковые клыки. Негро де Аква отпустил Джамала, но тут же Джамал был подхвачен другой силой – исходящей из его надутой воздушным шариком души, эта сила вытолкнула Джамала на поверхность воды. Снова: братик, друг, те же мальчишки. Джамал, ты существуешь! Он снова почти забыл об этом, успев превратиться в наблюдателя за собственной участью. Джамал, держи! Вариан протягивает ему руку, он совсем повис над водой, мальчишки держат Вариана за ноги. Джамал плывет к берегу. Вот уже совсем близко, вот она – большая, горячая ладонь Вариана, сильная. Все орут. Братик уже не плачет, он просто смотрит – ему кажется, что он должен сейчас вот так стоять и не шевелиться, чтобы не отпугнуть удачу. Столько крика. Джален знает, что надо молчать, но он здесь самый младший, никто и не послушается его. Все орут. А Негро де Аква неподвижен на дне, со своими свечами, неровное кривляющееся пятно света которых на поверхности воды смешивается с солнечными отблесками. Джален закрывает глаза. Надо не только молчать, но и не смотреть. Осторожно не смотреть. И дышать он старается очень, очень осторожно, маленькими-маленькими вдохами и выдохами. Вариан крепко держит Джамала за его худое запястье. «Давай, пацан!» – уже смеются мальчишки, уверенные в счастливом спасении этого худосочного раззявы.

 

Джален знает, что все сейчас зависит от него, он должен ни о чем не думать, он должен не думать и не чувствовать, он должен исчезнуть, слиться с этим миром, отдаться ему – он словно приносит себя в жертву тем силам, что сейчас хотят забрать у него старшего брата. Он стоит, выпрямившись, развернув плечи, руки опущены, подбородок поднят, глаза закрыты, веки не дрожат – как будто он заснул глубоким гипнотическим сном, и если сейчас здесь появится тот усатый гипнотизер из заезжего мексиканского цирка и, лихо встряхнув шевелюрой и сверкнув ослепительными зубами, положит Джалена между двух черных деревянных кубов – розовое дерево проглядывает на гранях, будто кожа в расчесанных на пробор волосах, золотые звездочки наивно сияют – водрузит макушкой на одну розовеющую грань, пятками на другую, он так и останется этой вытянувшейся окаменелой фигуркой. Замершей секундной стрелкой. Он открыл глаза, потому что крик был чудовищен. «Что?» – тихо спросил Джален. Никто его не услышал. Вариан повторяет имя Джамала, удлиняя и удлиняя его, вытягивая, как удочку – Джамалджамалджамалджамалджамалджамалджамал – Негро де Аква цепко держит Джамала за лодыжку правой ноги, боли не чувствуется, но ощущение, что рука Вариана все еще сжимает его запястье, осталось – охватывающий жар, ласкающий, умиротворяющий, словно Вариан держит его сейчас уже не для того, чтобы спасти, а чтобы в эти последние секунды его жизни быть просто рядом. Мутная муть кругом. Негро де Аква тащит Джамала в сплетения мангровых корней, нечем дышать, не на что смотреть, Джамал закрывает глаза – и по абсолютно чистой случайности он вспоминает то же самое цирковое представление заезжего мексиканского цирка, но вспоминает не гривовласого гипнотизера, а маленького, возраста Джалена, грустного мальчика, который ходил между рядами, продавая тряпичных, неумело, детскими руками, сшитых кукол-марионеток – клоунов, с одинаковыми грустными пластмассовыми лицами, одинаковыми безвольными, тонкими, набитыми ватой телами, прикрепленными за руки, за ноги, посредством недлинных пластмассовых лесок, к шершавым деревянным крестикам – эти клоуны различались только одеждой и волосами, а волосы у них были восхитительные – истошно-яркие обрывки паралона, огромные для таких маленьких голов и тонких шеек, у каждого клоуна был свой неповторимый цвет – мальчик держал в руках целый букет клоунов, выбрать одного было очень сложно, и тогда Джамал просто закрыл глаза и протянул руку.

 

«Никогда не бери, никогда не бери то, что находишь в пещерах, никогда не бери то, что находишь во тьме, будь это тьма ночи, тьма души или тьма латебры, никогда не бери, сынок! Помни, пожалуйста, помни: то, что принадлежит тьме, принадлежит смерти». Ах, Тико, Тико… В ту безлунную ночь – первую, казавшуюся самой счастливой, в ночь выигрыша кокаиновой морской лотереи, почему ты не вспомнил эти слова? А вторая безлунная ночь принесла смерть… Но теперь ты знаешь, что смерть – это и есть выигрыш… Близнецы Хунахпу и Шбаланке обыграли силы смерти в футбольном матче, но разве это помогло им выжить? Нет, потому что смерть и есть награда за победу в ее лотерее, в ее игре – и древние майя казнили футбольных победителей не только в память о героических близнецах, но и потому что победители в игре, принадлежащей смерти, победителями – умирают.

 

Узкие листья пальм врезаются в сгущено-оранжевую мякоть неба, с востока сочится прохладный запах прибоя – упоительно пронизывающий аромат разложения морского планктона; море гаснет – изнутри, и затягивается темно-переливчатой металлической пленкой, розовый воздух становится сиреневым, быстро чернеет, небо и море исчезают одно в другом – Тико и его отец сидели на берегу в абсолютной тьме… Вернее, на мягком, еще хранящем солнечное тепло, прибрежном коралловом песке, сидел отец, прижимая к себе невидимого – в этой тьме он чувствовал только его холод и тяжесть – лежащего у него на коленях Тико. Превращение Тико из ящерки обратно в семилетнего мальчика происходило долго и мучительно. Особенно странно ему было не чувствовать своего тела – в полной темноте. Не чувствовать объятий отца, не чувствовать прохладного бриза и теплого песка. Не видеть и не ощущать себя – и уже непонятно, есть ты или нет. О смерти он тогда и не подумал. В семь лет ты всегда жив, даже если тебя, вроде бы, и нет. Потому что в семь лет ты – это не только ты, но и всё вокруг. Отец знал, что Тико придет в себя. «Просто подожди, – тихо, почти шепотом, говорил он сыну, – эта ночь может продлиться несколько месяцев или даже лет, так бывает, когда попадаешь под заклятия духов, но мы не будем чувствовать времени, для нас это будет просто одна ночь, но она пройдет, и наступит утро, рассвет будет прекрасен, не бойся, я держу тебя, просто доверься мне, я здесь, я буду говорить с тобой всю ночь – все, что ты можешь сейчас, это слышать мой голос, поэтому я с тобой буду всегда говорить, чтобы ты знал, что я тебя не оставил, что я всегда рядом, ничего не бойся, сынок…»

 

«Впечатлительный мальчик,» – сказал судья Свифт о своем сыне, чье мертвое, мокрое тело – водоросли изо рта, как завядшее дыхание – лежало на краю футбольного поля. «Впечатлительный мальчик,» – повторила Майя. На первой полосе газеты «Амандала» тело Джамала лежало рядом с телом Тико; глаза Майи (русской туристки, остановившейся с газетой в руках посреди обжигающе-солнечной улицы – пока она читала о Тико, ее светлая кожа успела превратиться в ярко-алую) соединили их одним долгим взглядом: она словно провела ладонью от глаз Тико – закрыв их – до глаз Джамала – закрытых; она не посмела коснуться его завядшего дыхания. Про Джамала писали, что как раз накануне своей гибели он стал победителем в футбольном матче – команда, в составе которой он играл, победила другую городскую команду юношей. По злой иронии судьбы, писала газета, команда Джамала называлась «Беламские крокодилы».

 

Майя не верила в совпадения, и поэтому, когда во время своего следующего заграничного путешествия она познакомилась в ночном баре гостиницы города Кингстона с судьей Свифтом, находящимся на Ямайке в служебной командировке, она сразу поняла, что это судьба. Он был немного пьян и непринужденно-игриво – просто хотел переброситься с блондинкой парой малозначащих фраз – спросил: «Вам нравится Ямайка?», она ответила: «Да», он спросил: «Вы первый раз на Карибском море?», она ответила: «Не первый. Четыре года назад я была в Белизе», он воскликнул: «А я как раз из Белиза!», она воскликнула: «Мне так нравится Белиз!», он спросил: «Как вас зовут?», она ответила: «Майя. А вас?», он сказал: «Все зовут меня судья Свифт», она посмотрела ему прямо в глаза, открытым-открытым взглядом, таким, когда все исчезает, пока силой воли не вернешь себя в привычную перспективу, и сказала: «Мне очень жаль, что так получилось с Джамалом! Он совсем не виноват, он не растерялся – пожалуйста, не думайте, что он был самым слабым – что поэтому крокодил поймал его. Нет, крокодил выбрал Джамала. Крокодил его выбрал. У Джамала не было выбора. Джамал не испугался. Джамал до конца был смелым». И Майя рассказала судье Свифту о видении, подсмотренном ею у Тико, изображенного на фотографии в газете «Амандала», и судья Свифт выслушал ее, не перебивая, он только схватил и сжал ее руку, а в глазах его блестели слезы. Майю удивило, как легко судья Свифт доверился ей. Майю удивило, что судья Свифт не удивился ее знаниям о последних минутах жизни своего сына. «Водоросли из его рта, как завядшее дыхание…» – вздохнул судья. Джамал будто лежал сейчас перед ними, они оба видели его… И водоросли, спутано вьющиеся из его бледных полураскрытых губ, действительно, были похожи на поникшие движения юной нежной души… Майя и судья молчали, судья продолжал держать ее за руку, Джамал тоже молчал, и все вокруг совпало в одном молчании – мир, как Джамал, будто забыл о своем существовании, на один миг, на выдохе… Подошел бармен, с той стороны стойки, и Джамал исчез, судья и Майя заказали по мохито, и пока бармен где-то вдали колдовал над ним, судья, приблизив майину руку к своим губам – будто так Майя сможет легче поймать его летучие слова – сказал неуверенным голосом: «Это был Негро де Аква, Джамал прав, это был никакой не крокодил, это был Негро де Аква, сам Негро де Аква, это все из-за меня, он взял Джамала из-за меня. Наши боги ушли на дно, мы о них забываем, мы разучились понимать их язык, но они всегда говорят с нами».

 

Потом Майя и судья Свифт медленно прогуливались по берегу моря. Высокий, грузный судья загораживал от Майи весь земной и морской мир – она видела только звезды (было новолуние), блистающие вокруг его большой головы, окруженной и округленной мягкими ночными тенями, округленной до идеальной круглости, превращенной в майяский каучуковый мяч, и будто вот-вот должен был высветиться на этом мяче – тонкими линями, сложенными из движения звезд – бутонообразный, ликующий рисунок черепа. Когда судья Свифт поворачивал к ней свое лицо, черты которого, и само обращение черт, были обозначены только голосом, Майя представляла этот святящийся череп – он навсегда соединится в ее воспоминаниях с лицом судьи Свифта.

 

– Я хочу вас спросить… – сейчас Майя попытается вырастить невозможный диалог.

– Да?

– Кто вас убил, Ричард?

 

Судья Свифт снова берет ее ладонь в свою, он ничего не отвечает. И несколько минут они молча идут, держась за руки, и мягкий песчаный шелест их шагов слышен сквозь мерный шум Карибского моря.

 

– Вы их не знаете?

– Нет, – говорит судья.

– Вы их помните?

– Я помню их лица, помню их голоса… Но я не знаю их имен, я их не знаю, я не встречал их ни до… ни после…

 

Майя понимает, что не может спрашивать напрямую. Он не скажет. Даже сейчас он не скажет. Как не сказал, когда его пытали, когда пытали его друзей.

 

– Вы умерли от пыток? – Майя удивляется, как ей раньше не приходила в голову эта мысль. – Они не хотели вас убивать?

– Они не хотели? – Судья останавливается и выпускает Майину руку из своей. – Они не хотели?.. Да, да… Они не хотели… Им ведь нужна была информация, а я был единственным, кто знал… Они убили меня… случайно?

– Они ударили вас в живот бейсбольной битой, один раз, а второй раз они ударили вас в грудь. Но первый удар был смертельным.

– Я болел несколько дней. Стал таким слабым, что они больше не связывали меня.

– Вы умерли от внутреннего кровотечения.

– Они убили меня случайно… Случайно! Одним ударом!

 

Как будто весь смысл его смерти, для него самого, вдруг изменился.

 

– До свиданья, Майя! – его голос дрожит.

– Но что это была за информация? Что они от вас хотели? Это было связано с наркотиками? Роберт! ...Роберт, они хотели узнать, от кого вы получили информацию?

– Всё, Майя, всё!

 

Судья уходит. Майя слушает его затихающие шаги. Нет, это шум волн. Вопросы, которые она хотела задать с самого начала, и с самого начала знала, что ответы на них никогда не получит, улетают во тьму, как привидения.

 

В 2007 году я развелась, и мне было необходимо уехать куда-нибудь далеко и навсегда. Вызвав осуждение и презрение у всех, кроме самых близких родственников и друзей – за неподчинение патриархальным традициям своей родины, когда бывшая жена бандита-миллионера довольствуется малым в виде квартиры-машины, я отсудила у бывшего мужа половину его капиталов, домов и бизнесов. Я знала слишком много секретов, которые могли стоить ему жизни или, по крайней мере, свободы, и, наверное, он планировал убить меня, но через пять дней после суда он разбился на вертолете, в Сибири, где охотился на волков – вертолет просто упал, и моего бывшего мужа разрезало лопастями пропеллера пополам, он сидел справа от пилота и был единственным из всех охотников, таких же бандитов-миллионеров, как и он, погибшим в этом крушении – может, в тот день, себе на беду, он подстрелил волчьего бога? – но какая же в этом была ирония: не судись я тогда со своим мужем, я бы все равно получила то, что получила (а другую часть унаследовали его дети от первого брака), и я осталась жива, но осуждение и презрение окружающих сменилось ненавистью, потому что все вдруг решили, что это я виновата в его гибели: я разбила его сердце и он разбился на вертолете, я отняла у него половину богатств и его разрезало пополам; в таблоидной популярной телепередаче его мать обвинила меня в колдовстве, и звонившие в студию зрители требовали устроить мне публичное изгнание бесов с помощью одного сделавшего себе на этом карьеру телебатюшки – представителя новой популяции оправославленных кашпировских; мне стали угрожать смертью по телефону, в письмах, я была вынуждена нанять телохранителей. С помощью нескольких верных друзей, вознаградив их за преданность щедрыми комиссионными, я быстро продала бизнесы и недвижимость. Я сказала всем, что еду в Европу, куда действительно перевела деньги, но с самого начала я знала, как будет называться это «далеко и навсегда» – конечно, Белиз.

 

20 сентября 2007 года ровно в полдень я перестала дышать и закрыла глаза – Белиз вошел в меня ударной волной на пышущей жаром посадочной полосе международного аэропорта имени Филиппа Голдсона… Через час я снова летела – в маленьком самолетике, шестиместной «сессне», увитой нарисованными бургундскими лентами, скользила призрачной тенью по высвеченному до самого дна Карибскому морю, смотрела, как шевелятся водоросли, яркими пятнами среди белесого кораллового песка… увидела самодельную подводную лодку колумбийских наркоторговцев…

 

Белиз, Белиз, близкий, близкий, кто сейчас видит эту лодку с ослепительно-солнечной высоты? Я одна. Это не лодка, Майя, это морская корова. Длинное тело, треугольный хвост. Или это Негро де Аква? Про судью Свифта я услышу через полтора месяца. Джамал, твой отец тоже найдет свою смерть в воде.] Работник гостиницы Алекс Калас, красивый пожилой майя-кетчи, крепкий и всегда пьяный, могущий сделать сто отжиманий с прихлопыванием в ладоши, знающий все местные легенды и поверья, родившийся в Кайо – Майя еще ни разу не была в Кайо, но судьба еще свяжет ее с этим краем – Алекс Калас поворачивает к ней свое классическое майяское лицо (Майя восхищена) – когда они стоят у дальнего конца пирса, под палапой – Майя пришла сюда искупаться, рано утром, пока еще не проснулись туристы (а Майя уже успела купить квартиру в этой гостинице, она больше не туристка) – и он говорит, указывая на самолет – вдали над белой полоской рифа летит маленький белый самолет: «Всё никак не могут найти тех семерых». А кого? Естественно, и мысли нет о судье. И вдруг: «Судью из Белиз-сити и его шестеро друзей». И Майя уже знает. Алекс уходит – обнаженный торс с сияющим (п о том) рельефом мышц, огненное мачете в руках (пускает зайчиков), босой, черные с проседью волосы заплетены в длинную косу (нет, волосы коротко стриженные). Когда она снова смотрит на горизонт, самолета там уже нет. Вдруг, уже находясь в воде, она слышит гудение мотора, видит парящего над ней пеликана, он не обвит бургундскими лентами – на пеликаньей голове «сессны» нарезанными буквами, словно чересстрочной видео-разверткой, дрожало: воздух тропиков ( Tropic Air ) – пеликан резко поворачивает влево, усиленно машет крыльями в направлении полукосяка из двух, пристраивается. И тут Майя замечает самолет – над островом – возвращающийся на аэродром. Искал и не нашел.

 

В полдень она сидит в своей яйцеобразной квартире (этот гостиничный комплекс представляет собой кладку экстравагантных домов-яиц, покрытых пожароопасными крышами из сухих, соединенных в аккуратных переплетениях стеблей и шорохов, пальмовых листьев) перед плоским экраном телевизора, на котором в расплывчатых, сказочно-ярких красках (зеленые и фиолетовые лица) – будто белизское телевидение вещает в традициях столь популярного здесь наивного искусства – показывают новости, вначале пятого, а потом, те же самые, но в малозаметно иной презентации, седьмого канала. Молодая круглолицая дикторша индийского происхождения (когда индийцы, маханогоновые дровосеки, впервые появились в Белизе, майя были поражены их красотой, и до сих пор потомки и непотомки несут в себе это восхищение – только вчера брат местного доктора, тоненький человек с детским лицом по имени Секундо, похвастался Майе, что женат на «кулли», добавив: «очень красивая – вы же знаете, какие они, кулли, красивые, да?») неуместно веселым голосом с мягкими интонациями, контрастирующим с ее серьезным лицом – широкие брови сдвинуты, смелый взгляд больших черных глаз – протягивает зрителям, словно жалкие пожитки, имена пропавших в море семерых мужчин, сосчитанные года их жизней, профессии, адреса покинутых домов: «Деррингтон Эскабар, сорока восьми лет, бизнесмен, проживающий по адресу: улица Поинстеа, дом 1; Мауро Исмаел Куироз, пятидесяти лет, бизнесмен, проживающий по адресу: Белама Первой Фазы, Гузманская дуга, дом 294; судья Роберт Свифт, пятидесяти лет, проживающий по адресу: Белама Первой Фазы, улица Ваха, дом 2514; Абнер Куироз, сын Мауро Исмаела Куироза, тридцати одного года, агент по аренде недвижимости, проживающий на улице Сартрун; Ник Эгберт Николсон, пятидесяти трех лет, бухгалтер отеля «Радиссон Форт Джордж», проживающий по адресу: Залив Платанов, Парковая авеню, дом 6204; Густаво Брусеньо, программист, проживающий по адресу: Королевский парк, авеню Лизаррага, дом 5717; Элон Рэйес, двадцати пяти лет, строительный рабочий, проживающий по адресу: Залив Платанов, Копьевая дуга, дом 6276».

 

В последующие дни в истории появляются три женщины. Две из них слышали голоса и одна видела пропавших мужчин. Круглолицая ведущая новостей пятого канала, регулярно восходящая в полуденный зенит [взгляда обедающих; три стрелки – курица, рис и бобы – соединяются в изголодавшихся ртах белизцев] женской репрезентацией солнечного Хунахпу, вначале рассказала телезрителям о дочери Деррингтона Эскабара. В 11.30 утра, примерно через два часа после того, как компания друзей покинула дом Деррингтона Эскабара и направилась к каналу Беламы Первой Фазы, где был пришвартован его восьмиметровый скиф «Океанский удалец», Эскабар позвонил своей дочке. Может, он выполнял ее просьбу? («Папа, дай знать, как доедете») Или не успел попрощаться и, на всякий случай, под тяжестью плохих предчувствий, захотел услышать ее голос? Все, что он сказал: «Мы на острове, скоро поедем на рыбалку». Наверное, он произнес еще какие-то слова. Наверное, дочке тогда этот звонок не показался странным, а сейчас она вслушивается в свою память, пытаясь понять, что он значил. Почему, спрашивает себя дочь, папа был единственным позвонившим – за все это время, всю эту вечность исчезновения? Почему это случилось через каких-то два часа после расставания, почему он не перезвонил позже, если ждал беды? Что он делал столько времени на острове Святого Георгия (находящемся в 9 милях от Белиз-сити, то есть всего в двадцати минутах езды), теряя лучшее, утреннее, время, если они действительно отправились на рыбалку?.. Слышала ли она какие-то голоса, подозрительный шум, дрожал ли его голос, стучало ли слишком громко сердце (его, ее), куда смотрели его глаза, когда он разговаривал с ней? Почему на прощанье она не сказала, что любит его и ждет? Что она сказала на прощанье?

 

Во второй полдень, дождливый – небо сгустилось над морем, пальмовые листья развивались и шелестели на ветру – телеведущая рассказала про официантку ресторана на острове Святого Георгия, которая видела семерых пропавших, дважды: через два часа после звонка Деррингтона Эскабара (в лодке у берега), и потом через четыре часа, на закате: мужчины на своем скифе уплывали в море, где и исчезли вместе с солнцем. Официантка не видела их рыбачащими; позже, в сообщениях о найденной (в пятнадцати милях южнее, у острова Сержантский) лодке не будет ни слова и об улове, хотя темно-зеленые кулеры – их цвет станет упоминаться в каждом репортаже, словно в этой бесполезной детали таится какая-то надежда на разгадку – были обнаружены в полузатонувшей лодке, но «они не содержали ничего, кроме пустоты».

 

В третий полдень, по-прежнему пасмурный, с сизо-голубым, напряженно притихшим морем за майиным окном (ее окна выходили прямо на море, она обожала это) телеведущая снова поведала о звонке. Когда взгляд официантки, завлеченный красотой розовеющего-золотящегося неба обратился к морю, отражающему эту красоту, принимающему ее в себя, и таким образом будто наполняющему ее любовью – и вгляд официантки наполнялся любовью, и в этой любви и красоте уплывут навстречу своей гибели наши герои, – жена Абнера Куироза, Эделма Куироз, позвонила мужу, чтобы попросить его заехать за ее матерью – на его пути с работы, потому что утром Абнер Куироз наврал своей жене, что отправляется на работу, в агентство по аренде автомобилей при международном аэропорте имени Филиппа Голдсона, принадлежащее его отцу, Мауро Исмаелу Куирозу. Вокруг Абнера Куироза в этой трагической истории, заметила Майя, разглядывая его неподвижное, мерцающее зелеными искрами лиловое лицо на цветоневменяемом экране телевизора, ошибки и ложь торчат, как узелки, выбившиеся на поверхность с изнаночной стороны; даже в информации, предоставленной телеканалу полицией, все неточности связаны только с Абнером Куирозом: неправильно названа его профессия, вместо адреса указана просто улица. Он словно аутсайдер, насильно вовлеченный в секретную авантюру. Послушный сын, до последней минуты надеющийся улизнуть от судьбы в лице своего непреклонного отца. Без Абнера Куироза вся история выглядела бы менее загадочной – иногда ложь, удивленно заметила Майя, говорит правду, но всегда не до конца. Джинсы небесно-голубые (новые), белые кроссовки, белая форменная рубашка и белая форменная бейсболка с надписью «Авис» (название фирмы, в которой он работал) – разве жена, и судьба, догадаются, что он так оделся для рыбалки? Разве это не повод для отцовского раздражения: «Куда ж ты вырядился-то?» – и возможность спасительного побега: «Ну, я тогда пойду, извини, в следующий раз»... «В какой следующий раз? Ты мне нужен сейчас». Как мог Абнер Куироз заявить отцу, что он просто не хочет ? У кого он мог молчаливо попросить помощи? У города. Потеряться в тысячеглазом городе, хотя бы до полудня – чтобы не потеряться в море, но он не мог и себе объяснить, что же это на него нашло, откуда это сопротивление. Он не мог и вслух произнести такое слово: предчувствие. Он мужчина, он должен идти вперед, а не блуждать в предчувствиях. Что это на него нашло? Какое-то смятение. Он не хочет расставаться с городом. Люди, погруженные в свою будничность, двигаются по тротуару: женщина с ребенком медленно переступает длинными толстыми ногами, оглядывается, никуда не спешит; тощий старик в трепещущих обносках, согнувшись, стремительно шагает; две удивительно прямые и тонкие девушки, двойняшки, семенят на высоких каблуках, – все это в него врезается болью, он не понимает причины, он знает только одно: ему не хочется никуда уезжать. Остаться в городе. Ласковое звучание слов. Остаться в городе – или, отключив собственную волю, ввериться отцу.

 

Официантка говорила, что они плыли на север; их движение легко совпало с движением ее глаз. Солнце стремилось к горизонту и в 17.22 коснулось его своим преломленным кричаще-малиновым [в кричаще-малиновом небе] диском. Они плыли близко к берегу в направлении, противоположном городу, где их ждали и куда они уже никогда не вернутся – Белиз-сити находился на юго-западе.

Последняя читательница последней строки, соединившей семь поэм-жизней [не слишком ли вычурно? – спросила себя Майя, и ответила: вся эта история, по сути, вычурна, настолько, насколько вычурно то, что ступает за чур (как выражались раньше) – заходящее солнце, малиновое небо, и эта кампания, пытающаяся обмануть закон и судьбу]...

 

Эдельма Куироз позвонила мужу за пять минут до взгляда официантки. Небо уже было вовсю раскрашено, но малиновость еще не сгустилась, и на западе оттенки перезрелой папайи проступали сквозь разводы зеленоватой голубизны. Разговор был очень коротким – на просьбу заехать за тещей, Абнер просто ответил, что он сейчас с отцом и мистером Эскабаром; он был еще не в лодке, когда позвонила Эдельма Куироз – и она не услышала звуков моря, «Я была уверена, стопроцентно уверена, что он в городе, у меня и мысли не возникло, что он где-то на острове, я узнала только на следующее утро, что они поехали на рыбалку – позвонила его матери, я была шокирована. Почему он мне ничего не сказал, он просто спросил: как ты, все хорошо? – я ответила, что да, он сказал, что у него тоже все хорошо. Но в девять он не вернулся домой... Я позвонила ему в девять, и услышала его голос из прошлого, записанный: это Абнер, отставьте сообщение. Я оставила много сообщений».

 

Вот сообщение о том, как умерли Хунахпу и Шбаланке. Теперь мы расскажем, что живет в воспоминаниях об их смерти. Хунахпу и Шбаланке прошли все испытания Шибальбы. Их смуглые гладкие щеки – нежный темный пушок рос у обоих только над верхней губой и чуть-чуть на подбородке – горели пурпурными розами, раскосые карие глаза блестели. Юноши стояли на перекрестке дорог Шибальбы, обнявшись, склонив головы к плечу друг друга. Так они стояли и смотрели на юг и на север – по южной дороге к ним приближался Восходящий Пророк, а по северной – Нисходящий. «Слушайте, – сказал пророкам Хунахпу, когда они подошли и остановились, Восходящий Пророк остановился рядом с Хунахпу, лицом ко Шбаланке, а Нисходящий – рядом со Шбаланке, лицом к Хунахпу, – вот что вам надо сказать хозяевам смерти о нашей смерти». «Они не успокоятся, пока не убьют нас, – это уже говорил Шбаланке, – но им нужны надежные способы, потому что мы перехитрили их во всех предыдущих попытках нас убить». «Они призовут вас, пророки, – сказал Хунахпу, – чтобы испросить вас о нашей смерти – вы можете видеть будущее, а значит, вам известно неминуемое до его свершения». «В наших сердцах, – продолжил Шбаланке, – обозначено наше будущее, и мы открываем его, чтобы вы его увидели», «Раскаленные камни станут орудием нашего убийства, – снова заговорил Хунахпу, – так должно совершиться», «Когда вся Шибальба сойдется, чтобы угадать пути необратимости нашей смерти, – произнес Шбаланке, – вот что вы им скажете, пророки, – ты, Восходящий...», «...и ты, Нисходящий, – подхватил Хунахпу, – Когда они спросят: Здорово будет, наверное, кинуть их кости в горные ущелья?», «Вы ответите, – продолжил Шбаланке, – Нет, не надо кидать их кости в горные ущелья, ничего хорошего из этого не получится – близнецы очень просто вернутся к жизни», «Когда они спросят, – сказал Хунахпу, – Здорово будет, наверное, развесить их косточки на верхушке высокого дерева?», «Нет, ответите вы, – продолжил Шбаланке, – не надо развешивать их косточки на верхушке высокого дерева, ничего хорошего из этого не получится, ибо лица близнецов тогда вскорости предстанут перед вашими взорами», «И в третий раз они спросят вас, – сказал Хунахпу, – А здорово будет, если мы сплавим их косточки по течению реки, бегущей меж больших и малых гор нашей Шибальбы в лазурное-изумрудное Карибское море?», «И в третий раз вы ответите, – произнес Шбаланке, – Это будет прекрасно, если вы сплавите их косточки по течению реки, бегущей меж больших и малых гор вашей Шибальбы в лазурное-изумрудное Карибское море, потому что близнецы умрут безвозвратно», «Вот что вы скажете хозяевам смерти о нашей смерти, – заключил Хунахпу, – когда поведанное нами проявится в настоящем». И потом все так и случилось – явились посланцы смерти, отвели близнецов к хозяевам смерти, приготовившим, с помощью всей Шибальбы, глубокую яму с раскаленными камнями – они закончили ее рыть и стали разжигать огонь как раз в тот момент, когда близнецы приступили к инструктированию пророков, – и один из хозяев смерти, Седьмая Смерть, сказал близнецам: «Мы, Первая Смерть и Седьмая Смерть, горячо желаем вашего присутствия на нашем празднестве – мы решили стать пламенными сторонниками мира и дружбы, давайте танцевать зажигательные танцы, отжигать по полной», и Хунахпу и Шбаланке, глядя прямым взглядом своих жгучих бездонных глаз (они стояли обнявшись, пурпурные розы на правой щеке Хунахпу сплелись с пурпурными розами на левой щеке Шбаланке, и две капельки пота симметрично бежали по левому виску Хунахпу и по правому виску Шбаланке), ничего не ответили, и тогда другой хозяин смерти, Первая Смерть, сказал близнецам: «Давайте начнем с прыжков через подземную чашу, полную сладкого ягодного вина! Как будет весело промахнуться и упасть в горячительный напиток из золотых крабу!», на что Хунахпу и Шбаланке ему ответили: «Не изощряйтесь в своей хитрости, Первая Смерть и Седьмая Смерть, потому что вы не сможете нас перехитрить,» – это сказал Хунахпу, «Вы думаете, мы не знаем, что пришло время нашей смерти?» – продолжил Шбаланке, «О, хозяева смерти Первая Смерть и Седьмая Смерть, убедитесь же в том, что вы глубоко ошибаетесь,» – заключил Хунхпу, и, отстранившись, но не размыкая объятий, протянув сверкающие п о том мускулистые руки и крепко держа за плечи друг друга, близнецы посмотрели в глаза друг другу, и увидели отражения – Хунахпу увидел отражение себя в правом глазу Шбаланке и отражение Шбаланке в левом глазу Шбаланке, и Шбаланке увидел отражение себя в левом глазу Хунахпу и отражение Хунахпу в правом глазу Хунахпу, – и это длилось мгновение, и в то следующее мгновение, когда хозяева смерти Первая Смерть и Седьмая Смерть одновременно моргнули (ибо они пребывали в смущении и растерянности, не веря словам братьев и ожидая новой хитрости, с помощью которой им снова удастся избежать смерти), Хунахпу и Шбаланке оттолкнулись от земли Шибальбы – при этом их лица сблизились и они вдохнули дыхание друг друга – и прыгнули в глубокую яму с раскаленными камнями. Далее, на закате (хотя солнца тогда еще не было, как и луны, – солнцем суждено будет стать Хунахпу, а луною – Шбаланке, и то, что сейчас мы называем закатом, тогда определялось закрытием небесных глаз), пришло время пророков – Шбаланке и Хунахпу были уже мертвы, но в памяти Восходящего и Нисходящего живо звучали их голоса, потому что для пророков нет исчезающего во времени, а только проявляющееся – и на вопросы, заданные довольными и сытыми, облизывающими свои блестящие губы, Первой Смертью и Седьмой Смертью – произнесенными слово в слово, как предсказывали близнецы, Восходящий и Нисходящий ответили голосами Шбаланке и Хунахпу, смешав их со своим дыханием – и хозяева смерти поверили им, и все шибальбцы поверили им, и под радостные крики народа Первая Смерть и Седьмая Смерть сплавили косточки Шбаланке и Хунахпу по течению реки, бегущей меж больших и малых гор Шибальбы в лазурное-изумрудное Карибское море. На пятый день рыбаки, промышляющие у рифов, заметили двух рыб с человеческими лицами, похожими, как две капли воды, но рыбаки не поверили своим глазам, предполагая, что от жара полуденного солнца (опять-таки, тогда еще не было солнца – ею станет как раз одна из этих рыб, – а это был прямой полуденный взгляд жгучих небесных глаз) у них расстроилось сознание, и в привычной одинаковости рыбьих ликов им мерещатся человеческие черты. Но позже, на закате (на закрытии небесных глаз) те же рыбы с человеческими лицами прыгали, как дельфины, сопровождая лодку рыбаков, и исчезли с последним лучом небесного взгляда.

 

В пятый полдень солнцеподобная телеведущая новостей пятого канала сообщила, что найдено тело судьи Свифта – Майя включила звук на полную мощность (ядовито-зеленая водоросль протянулась по дну экрана) – …найдено тело судьи Свифта на рифах Среднего острова атолла Гловер, расположенного в 60 милях юго-восточнее Пустого места – так назывался берег острова Святого Георгия, у которого семеро друзей были замечены в последний раз, в малиново-закатном пересечении взгляда официантки и звонка жены Абнера Куироза. Судья Свифт лежал в воде лицом вниз, сказала телеведущая; белая футболка, джинсы, сандалии – белизна футболки и привлекла внимание одного из разыскивающих, Альфреда Барроу – в интервью новостям (растерянная зеленая улыбка на лиловом лице) он описал момент обнаружения тела: «…замедлили ход, и тут я осознал, что это человек, и мы медленно объехали риф, вернулись, остановились и рассмотрели, убедились, потом укрепили его веревкой, чтобы не унесло, и стали искать других рядом...».

 

Абнер Куироз, Мауро Исмаел Куироз, Деррингтон Эскабар, Ник Эгберт Николсон, Густаво Брусеньо, Элон Рэйес так никогда и не были найдены.

 

Свою первую ночь в Белизе Майя провела у моря; ровно в полночь солдаты выстрелили в воздух [обозначив начало праздника независимости от британской короны], и мэрша городка выпустила на волю белизский флаг – ей не сразу это удалось, какие-то узелки самовольно связались друг с другом, и пока мэрша сосредоточенно дергала за веревочку, на площадь вышла радостная уличная собака и, изящно присев в самом центре торжеств, выгнув гладкую спину, сделала аккуратную кучку – но как только собака выпрямила свои длинные ноги, флаг раскрылся и затрепетал на металлическом стебле, воткнутом в черное сквозь золотые ресницы иллюминации небо. И сразу же начался салют; Майя подбежала к кромке воды – увидеть, откуда же взлетают все эти фейерверки, разрывающиеся прямо над головой и осыпающие восторженные лица женщин, мужчин, детей теплыми пепельными ошметками – весь городок собрался в ту ночь на главной площади, в обычные дни служащей футбольным полем, но почему-то называющейся Центральным Парком: море было невидимо, и вдруг из черноты, в нескольких метрах от берега, вспыхивал ослепительный огонь, и на его фоне возникали два силуэта – два юноши, протягивающие друг другу руки. Среди всеобщей радости с громким «Ааа!», рассыпающимся по толпе каждый раз, когда разноцветные созвездия, всегда неожиданно, выплескивались из взлетавших невысоко в небо шипучих быстрых комет, силуэты пиротехников представали молчаливыми и безучастными. Это было красиво. Всё в Белизе красиво, в этой стране столько красоты, что ужасного просто не существует.