Петр Иванович с утра опохмелился с сыном, который после долгого запоя сидел с размытым опухшим лицом, испугано озираясь по сторонам, каждый миг готовый к встрече со сверхъестественными явлениями. Выпив, отец и сын уняли дрожь в руках, освободились от стесненности во всем организме, и тут пути их разошлись, потому что выпивка закончилась и каждый пошел искать ее продолжения своей дорогой. Петр Иванович без надежды заглянул в магазин, чудом выпросил у продавщицы под пенсию бутылку яблочной настойки и отправился к соседу напротив полковнику в отставке Стоногову . У Петра Ивановича была задняя мысль: полковнику должны были принести сегодня пенсию. Стоногов был человек прямой и бесхитростный; ни о чем не подозревая, он обрадовался приходу Петра Ивановича и пришел из угнетенного от одинокой жизни состояния в приподнятое, поставил на стол два стакана, потерявшие свой первоначальный стеклянный облик, подул в них, отчего они нисколько не изменили своего вида, придвинул два непохожих на себя огурца, нарезал хлеба и, увидев в пыльном зеркале излишне обрадованное лицо, изменил его на серьезное и невозмутимое, не обращая внимания на разливаемую Петром Ивановичем желтовато-бурую жидкость.

Выпили. Стоногов подал собутыльнику завядший от долгого соприкосновения с воздухом огурец, но Петр Иванович отрицательно мотнул головой: «После красного не закусываю, там есть все – и выпивка и закуска». Стоногов любил точность и потому разъяснил крывшуюся в высказывании Петра Ивановича неясность: «Яблочки – закуска, прочее – выпивка». Получилось по-настоящему смешно, и беседа потекла в веселом русле приподнятого духа.

Любимой темой Стоногова была современная история и вообще исторический момент текущей жизни. Он обладал широким кругозором и, не боясь трудностей, пускался в рассуждения о времени гуннов и еще дальше – об эпохе фараонов. Петр Иванович любил такие умственные беседы, потому что всю сознательную жизнь работал пастухом и привык размышлять об устройстве видимой природы.

«Мы… Наш народ по характеру соборный, и он соберется под социалистические знамена!» - гремел полковник. Петр Иванович уважительно соглашался, готовый хоть сейчас последовать за полковником в любом направлении.

Он благоговел перед военным сословием, перед их выправкой, формой, четким шагом. В военной форме все были на одно лицо, он даже сына не признал, когда тот явился из армии во всем блеске военной амуниции, любил ходить с ним по деревне, старясь шагать в ногу.

«Ты говоришь, что можно было остаться в армии?» - с потерянной надеждой спрашивал он у сына.

«Предлагали», - уклончиво отвечал Миша, уводя глаза в сторону. Спустя насколько дней военная форма исчезла и на немой укор отца Миша ответил, что подарил ее другу. В штатской одежде выправка сына изменилась; ходить он стал не четким строевым шагом, а расхлябанной походкой необученного стройбатовца , и отец перестал сопровождать его в прогулках по деревне.

Петр Иванович понимал, что полковник не чета ему и вместе с тем презирал его как простодушного человека, а ходил к нему потому, что было лестно беседовать об умных и недоступных вещах.

«Наш народ предпочитает жить в коллективе, у него коллективное сознание, по-другому он не может мыслить; как все, так и я. У немцев каждый себе живет, под себя тащит. Чисто живут, а смотреть противно. Донневеттер шайсен врш – на учение шагом марш!» Полковник захохотал богатырским смехом. Петр Иванович опасливо посмотрел на него – не перебрал ли, поспешно вылил остатки вина в свой стакан и выпил. Полковника явно развезло, а почтальонка с пенсией едва показалась из переулка.

« Доннерветтер – тьфу! – даже ругаться не умеют по-настоящему!» Исчерпав силы в яростном гневе на колбасников, полковник погрузился в кресло и закрыл глаза. Петра Ивановича одолела тревога, переходящая в печаль. Почтальонке осталось два дома, а Стоногов сидел без памяти. Было жаль выпитой зазря настойки. Почтальонка между тем перешла улицу и приближалась к дому полковника. Петр Иванович без надежды толкнул его: «Почтальонка пензию несет!» Стоногов открыл глаза, поднялся и совершенно трезвой походкой двинулся навстречу появившейся на пороге почтальонке. «Спасительница наша, никак пенсию принесла?» - заворковал он без единой пьяной ноты.

«Что значит военный!» - восхитился Петр Иванович и с грустью подумал о не состоявшейся военной карьере сына. Полковник деловито пересчитал деньги, положил их в шкаф, закрыл на ключ, спрятал ключ в карман.

«Сходи-ка, братец, за водкой, меня приглашали», - сказал он снисходительно-презрительным тоном хоть и вполне по-товарищески: помимо воли разница между полковником и пастухом давала о себе знать; к тому же Петр Иванович был когда-то всего лишь рядовым по званию, что он и доказал, побежав старческой трусцой в магазин. Увидев возле своего дома обеспокоенных чем-то соседей и улыбнулся: «Опять Мишаня чудит». Миша и вправду после длительного запоя стал вести себя неподобающе; ночью вскакивал, хватал первое попавшееся под руку оружие: топор, лом или вилы и бежал разить одному ему видимых врагов; набегавшись и ослабев после безуспешной погони за привидениями, он давал увести себя в дом и, дрожа от возбуждения, покорно укладывался в постель, засыпая легким тревожным сном.

Продавщица враждебно взяла деньги, пихнула со злобой две бутылки водки и отвернулась. Петр Иванович спешил и ссору с грубой продавщицей отложил до другого раза. «Мужа ей мало, стервозе, - готовился он к разговору, когда представится случай, - не успел Мишаня дома погулять, как ушел к ней и месяц жил у нее на складе при магазине.

Полковник мирно посапывал в кресле. Петр Иванович открыл бутылку, бульканье наливаемой в стакан жидкости разбудило его. Они выпили и едва расположились побеседовать о русском народе, как прибежала племянница Петра Ивановича Зойка и запричитала: «Горюшко какое! Мишаня в сарае закрылся, грозит повеситься!» Петр Иванович отметил, как много в бутылке осталось недопитого, и они вместе с полковником пересекли дорогу, разделявшую их дома. Стоногов шел ровно, словно ничего крепкого не пил с утра. Петр Иванович не поспевал за ним, бег ему не давался; он размахивал руками, а в ногах спеху не было. Полковник направился к сараю, пнул еле державшуюся на одной ржавой петле дверь. Миша свирепо крутил гнилой веревкой, однако командный голос лишил его воли, и он безропотно подчинился. Его увели в комнату, положили на диван, он в страхе мотал головой и кричал своим видениям и людям вокруг: «Уйдите! Уйдите!» Стоногов скомандовал как на плацу: «Скорую!» Любопытные рассыпались, кто звонить по телефону, кто подальше от грозного начальства. Петр Иванович пристроился в уголке, хмельная истома и тоска одолели его. Он забылся и долго не мог понять, кто теребит его за плечо. Полковник выразительно показал на отдувшийся внутренний карман пиджака. Мишаню , как видно, увезла «скорая» и о нем можно было не беспокоиться.

Они устроились за сараем, скрытые лопухами и крапивой. Стоногов вынул из кармана стакан, огурцы. Налил себе. Потом Петру Ивановичу. Восстановив ровное дыхание, он уверенно поставил диагноз: «Это у него белая горячка. У нас один майор ушел в отпуск и загулял, месяц гудел. Пора на службу являться, а он с моста прыгнул. Говорил потом, что какой-то солдат перед ним в непотребном виде вертелся и чести не отдавал. Майор его столкнул в воду и сам следом за ним. Видно, сильное повреждение рассудка получил, а потом и сотрясение мозга от прыжка в воду. Полгода его лечили – все равно комиссовали».

«Остался бы в армии – не прятался бы в сарае с веревкой, не чудил бы», - не слушая полковника, высказывал наболевшую мысль Петр Иванович.

«Да, - согласился полковник, - в армии повеситься не дадут. Там насчет этого строго».

Петр Иванович хотел налить по второй, но Стоногов спрятал недопитую бутылку во внутренний карман, огурцы и стакан положил в наружный и встал.

«Я обещал к трем часам быть у Сергея – раскодировку отмечать. Пора идти. А с твоим Мишаней ничего не случится, или откачают или в психушку отправят».

Полковник изрядно захмелел и потому шел особенно ровно в отличие от Петра Ивановича, не умевшего держать строевой шаг.

В доме Сергея будильник был поставлен на три, и все ждали звонка, неотрывно следя за движением минутной стрелки. На столе покрывалась росой только что вынутая из холодильника бутылка, рядом – пустые стаканы и роскошная закуска – зеленые помидоры с грядки, малосольные огурцы и копченый шпиг с коричневой пахнущей дымом поверхностью. Минутная стрелка словно застыла, и собравшиеся за столом нервничали.

«Может, выпьем чуточку?» - спросил Иван.

«Нет, - отрезал Сергей, - выпьем ровно в три. - Все уныло согласились, а он продолжал: - Я уже дважды пробовал – не пошла, в больнице откачивали».

«А вот Василий, как только вышел от врача, сразу побежал выпить, стакана ему хватило. Экономия, говорит, какая – выпил стакан и с копыт долой! А ты не смог, может, натура у тебя жиже или гипноз был сильный», - поправился на ходу Иван, чтобы не обидеть хозяина.

«В гипнозе причина. Усыпил меня врач, а сам ушел. Вернулся, кое-как разбудил и сказал: теперь ты точно пить не будешь, так заснул – аж захрапел. И, правда, в первый раз через месяц выпил – всего наизнанку вывернуло, через два месяца – пятнами пошел, задыхаться стал, «Скорую» вызывали. Решил полгода терпеть».

«Гипноз по-разному действует. Кореш мой, Саня, закодировался, так мог пить только один, закроется дома и пьет. Как при компании выпьет, что-нибудь случится – то морду разобьет, то с крыльца упадет».

«С гипнозом шутки плохи», - подытожил Сергей.

« Морбус трементус », - произнес сидевший до того безучастно третий компаньон Дима, полтора года учившийся в ветеринарном техникуме и потому знавший латынь.

«Что?» - переспросил хозяин.

«Белая горячка», - перевел Дима.

«Выпью и врежу ему как бы невзначай», - решил Сергей. Разговор окончательно заглох, на часах было без пяти три, и в комнату ввалились трезвый Стоногов , которого пригласили, и еле державшийся на ногах неприглашенный Петр Иванович. Полковник широким жестом поставил на стол полную и распочатую бутылки, осмотрел богатую закуску и оставил огурец при себе. Извиняясь за незваного гостя, он сказал:

«Ему рюмки хватит, а можно вообще не давать. Не мог я его на улице бросить». Все согласились с полковником и услышали долгожданный звонок. Хозяин уверенной рукой непьющего человека вытер запотевшую бутылку, разлил водку и первым поднял стакан:

«За раскодировку !»

Все дружно потянулись к стаканам, единым духом проглотили холодную жидкость. Сергей долго прислушивался к своему нутру и, наконец, радостно воскликнул: «Пошла!»

«Гипноз, значит, весь вышел», - рассудил Иван.

«Статус вивентус ! - торжественно провозгласил Дима и вынул из кармана бутылку. – Это значит – жизнь продолжается».

Сергей великодушно простил Диме латинскую ученость.

«Не люблю халяву», - неожиданно добавил Дима, повернувшись ненароком к Ивану, не ожидавшему намека и опешившему от выпада против него.

«Ладно, уж, - успокоил их хозяин, - я пригласил вас, я угощаю. Не хватит - тогда и ваши оприходуем. - Он открыл холодильник и поставил вторую бутылку, сразу начавшую покрываться туманом. - Я купил ее месяц назад». Гости не могли скрыть изумления.

Одна тема была исчерпана, и начался несогласованный разговор. Потому что каждый хотел высказаться, не очень понимая других. Громче всех рассуждал Дима о каких-то гиппократах и цаплях. Он торопился и потому говорил незаконченно и темно. В итоге его бутылка тоже пошла по кругу, после чего наступило некоторое уныние, так как полного удовлетворения от выпитого никто кроме Петра Ивановича, уснувшего за столом, не испытал. Ждали разрешения полковника, уважая его чин и положение. Стоногов произнес кратко и энергично:

«Доставай мою – добавим!»

Водка Стоногова значительно повысила градус веселья, так что некоторые вскоре потеряли место своего жительства и ушли недалеко, обессиленные сомнением и темнотой, поскольку все небо до видимого горизонта закрылось непроницаемой для зрения туманной пеленой. Оставшийся за столом Иван таращил глаза и ругал царей, гиппократов и белократов :

«В рот им мешок опилок!»

Сергей слушал речь полковника о русском народе. Но не видел уже никакого коллектива, и сам полковник уменьшался в размерах, расплывался и временами совершенно терялся из виду. Усилием воли он возвращал полковника на место, пока Стоногов не понял, что пора уходить. Стоногов поднял Петра Ивановича, выволок его из комнаты во двор и далее на улицу. Расстояние в два дома полковник одолел за каких-нибудь четверть часа и оставил попутчика возле изгороди на попечение дворняжки, выбежавшей встречать хозяина. Оставшись без ноши, полковник выпрямился, строевым чеканным шагом пересек улицу, открыл калитку, взошел на веранду, закрыл ее за собой на крючок. Тут силы покинули его, и он тихо опустился на коврик и впал в забытье.

Пришедшая с работы мужеподобная Света убрала со стола, оттащила не нашедшего дорогу домой Ивана подальше, к соседней ограде, вернулась, укрыла одеялом мужа и пошла в огород окучивать картошку и поджидать скотину с пастбища. Жизнь возвращалась в старое русло - Сергей вернулся. Ей было приятно его возвращение и вместе с тем грустно.

Когда она управилась со скотиной, муж проснулся и страдал от мучительной головной боли и еще от раскаянья, что так скверно потратил полгода трезвости.

Со второго месяца трезвой жизни Сергей возненавидел жену; ходила она тяжело, по-мужски, говорила о пустяках и грубым голосом, готовила на скорую руку, невкусно. Ночью он с мстительным удовлетворением утомлял ее, удивляя невесть откуда взявшейся мужской силой. Она так уставала за день, что хотела одного – выспаться.

«Заводной, что ли?» - бормотала она, освобождаясь от его настойчивой любви. Ее равнодушное терпение раздражало его, и он стал ходить в соседнюю деревню к продавщице, немолодой и доступной. Она была довольна, что он не требует выпивки и готова была в доску расшибиться, чтобы угодить ему во всем. Насытившись вкусной едой и любовью, Сергей засыпал крепким сном и перестал бывать дома.

Жена топала тяжелыми сапогами и мешала покаянному размягчению чувств. Наконец она угомонилась, легла в постель, отвернулась к стене и сразу заснула. Сергей прислушивался к ее ровному тяжелому дыханию и жалел всех: и Петра Ивановича с Мишаней , и Свету, и более всего проникнутого печалью себя. Где-то хранилась недопитая бутылка, но Сергей старался не думать о ней, отложив эту мелкую заботу на завтра, чтобы не отвлекаться от высокого покаянного настроения. Он одолел посторонние мысли и уснул умиротворенный и счастливый.