Удельная

А давай-ка дойдём до шалманчика средней руки,

Где шумит переезд, и народ ошивается всякий,

Где свистят электрички и охают товарняки,

Где шныряют цыгане, где дня не бывает без драки,

 

Где торгуют грибами и зеленью, где алкаши

Над каким-нибудь хлипким пучком ерунды огородной

Каменеют, как сизые будды, и где для души

На любой барахолке отыщется всё, что угодно,

 

Где базар и вокзал, неурядица и неуют,

Где угрюмо глядит на прохожих кудлатая стая,

Где, мотив переврав, голосами дурными поют,

И ты всё-таки слушаешь, слёзы дурные глотая.

 

Там хозяин душевен, хотя и насмешлив на вид –

У него за прилавком шкворчит и звенит на прилавке.

Он всего лишь за деньги такое тебе сотворит,

Что забудешь про всё и, ей-богу, попросишь добавки.

 

Он, конечно, волшебник. Он каждого видит насквозь,

И в шалманчике этом работает лишь по привычке.

Вот, а ты говоришь: «Всё бессмысленно…» Ты это брось!..

И опять – перестук, да пронзительный свист электрички.

 

 

* * *

По осени я вспоминаю ту

Классическую стрекозу из басни,

И думаю: чем строже, тем напрасней

Мораль извечно судит красоту.

 

Пропела – ну какая в том беда –

Коротенькое праздничное лето…

Как хорошо! Хоть кто-то в мире этом

Не ведал безысходности труда.

 

В минуту вдохновения её

Бог сотворил из воздуха и света,

И отпустил. И не спросил совета

У скучных и жестоких муравьёв.

 

 

Ultima thule

Бредя коридорами долгой ночи,

Проулками строчек и междустрочий,

Сжимая пальцы в кулак,

Душу выкручивая из тела,

О чём я тебе рассказать хотела –

Не припомнить никак.

 

О том, как прекрасны чужие лица :

Кто–то всерьёз собрался жениться,

Кто–то – ложиться в гроб.

Кто–то едет в Париж или Ниццу,

Кто–то в руках задушил синицу –

А не пищала чтоб.

 

О том, что в комнате – неразбериха,

Что в зазеркалье тихое лихо

Дремлет тысячу лет,

О том, что рассвет истончает тени,

А жизнь в сослагательном наклоненьи –

Это полнейший бред.

 

В шторах – сквознячная пантомима,

Вещи меняются неуловимо:

Шкаф навис, как скала,

Дыбом шерсть на спине дивана,

И желтозубое фортепьяно

Скалится из угла.

 

Странный шум за стеной сырою –

Словно бы в обреченную Трою

Вкатывают коня.

Вовсе не соблюдая приличий,

Мир меняет своё обличье

И вытесняет меня

 

К зеркалу, к самой стеклянной кромке,

Там, где жемчужно дробится ломкий,

Неуловимый свет.

Тени выстроились в карауле.

Просто это – ultima thule .

Дальше земли нет.

 

Кто изнутри о зеркало бьётся,

Смотрит из глубины колодца,

Расширяя зрачки?

Кто там смеётся беззвучным смехом?

В сердце моём отдаются эхом

Сердца его толчки.

 

Резкий удар о ладонь - ладони,

Медленно погружается, тонет

В бесконечности взгляд.

Воздух ещё меж нами трепещет,

Но за спиною теснятся вещи,

Путь преграждая назад.

 

Я не вернусь. Моё время сжалось.

Кровь двойника с моею смешалась.

Я закрываю счёт.

Звон стекла, фейерверк осколков…

Первый шаг – больно. Второй шаг – колко.

Третий – уже полёт.

 

 

* * *

Он сорвался с цепи, и пробегал всю ночь, а к утру

В неприкаянном ужасе, странно-глухом и невнятном

Заскулил, заметался, но вспомнил свою конуру,

И с поджатым хвостом потрусил виновато обратно.

 

Кто придумал красивую фразу: «Свобода иль смерть!»?

Кто сказал вообще, что есть выбор подобного рода?

Расшибая хмельную башку о небесную твердь,

Неразлучно со смертью гуляет земная свобода.

 

Бесприютен желанный простор. И чем больше луна,

Тем теснее внутри – в средостении тёплом и тёмном,

В закоморочке сердца, и тем беззащитней спина

У того, кто бредёт одиночеством этим огромным.

 

 

* * *

В этой комнате слышно, как ночью идут поезда

Где-то там глубоко под землёй, в бесконечном тоннеле…

Пережить бы ноябрь! Если Бог нас не выдаст, тогда

Не учует свинья, и, глядишь, не сожрёт в самом деле.

 

Пережить бы ноябрь – чехарду приснопамятных дат,

Эти бурые листья со штемпелем на обороте,

Этот хриплый смешок, этот горло царапнувший взгляд,

Этот мертвенный отсвет в чернеющих окнах напротив.

 

Пережить бы ноябрь. Увидать сквозь сырую пургу

На январском листе птичьих лапок неровные строчки,

Лиловатые тени на мартовском сизом снегу,

Послабленье режима и всех приговоров отсрочки.

 

Пережить бы ноябрь… Ночь ерошит воронье перо,

Задувает под рёбра, где сердце стучит еле-еле.

И дрожит абажур. Это призрачный поезд метро,

Глухо лязгнув на стыках, промчался к неведомой цели.

 

 

* * *

Не понимая, как ведётся игра,

Путаясь, выламываясь за пределы,

Я исчезаю. Ты говоришь: «Хандра!»

Ты, вероятно, прав… Но не в этом дело.

 

Если ж не в этом, то чёрт его знает – в чём:

То ли входная дверь прогремела цепью.

То ли стена оскалилась кирпичом,

То ли сквозняк вздохнул, и запахло степью –

 

Кожею сыромятной, сухой травой,

Горьким дымом, конским тревожным потом…

То ли время дрогнуло тетивой,

То ли птенец вскрикнул перед полётом.

 

И за этим птичьим «была - не была!»,

За едва-едва ощутимой дрожью

Времени, или треснувшего стекла

Каждый раз оживает одно и то же:

 

Близко и так мучительно - далеко

(Вот оно, вот оно вьётся в пыли дорожной)

Неуловимое то, с чем идти легко,

С чем оставаться здесь никак невозможно.

 

 

* * *

А в декабре бесснежном и бессонном

Бежит трамвай со звоном обречённым,

И пешеходы движутся вперёд,

Как будто их и правда кто-то ждёт.

 

И пропадают в трещине витрины

Чужие лица, каменные спины,

А следом отражение моё

Торопится, спешит в небытиё.

 

Любимый муж, любовник нелюбимый,

Эквилибристы, акробаты, мимы

Бредут сквозь ночь дорогами тоски…

И время слепо ломится в виски.

 

Стук метронома, взвинченные нервы,

Брандмауэра тёмный монолит.

Который час – последний или первый -

По грубым кружкам вечности разлит?

 

Который – разошедшийся кругами?..

Но подворотня давится шагами,

Невнятно матерится инвалид,

И Млечный Путь над крышами пылит.

 

 

* * *

Скажи, куда мне спрятаться, скажи,

От жалости слепой куда мне деться?

Пролётами цепляются за сердце

Стекающие с лифта этажи.

 

И тянутся канаты, провода

(Мгновение – и полутоном выше)

Туда, где голубям не жить под крышей,

И ласточкам не выстроить гнезда,

 

Где ты меня давным-давно не ждёшь,

Где скомкано пространство в снятых шторах…

По лестнице – шаги, у двери – шорох,

И им в ответ – озябших стёкол дрожь.

Где паучок безвременья соткал

Из памяти и тонкой светотени

Раскидистую сеть для отражений

Немеркнущих в бездонности зеркал.

 

Где контуры портрета на стене

Ещё видны в неверном лунном свете,

И наши неродившиеся дети

Спокойно улыбаются во сне.

 

 

* * *

noli tangere cyrkulus meos! [1]

Архимед

 

В перестуке колёс всё быстрее и злей:

…никого не вини, ни о чём не жалей,

ни о чём не жалей, никого не вини…

А навстречу, как жизни чужие, - огни.

 

А навстречу горстями мгновений – кусты,

Полустанки, заборы, сараи, кресты.

Это – дерева стон, это – скрип колеса…

Ах, прожить бы ещё полчаса, полчаса!

 

Ах, прожить бы ещё!.. головою тряхни –

Ни о чём не жалей, никого не вини.

Слышишь? – в ровном дыхании русских полей:

Никого не вини, ни о чём не жалей.

 

Это – в кранах бормочет слепая вода,

Это – по коридору шаги в никуда,

Это лезвие ночи проводит черту

Сквозь ноябрьскую зябнущую наготу.

 

Это – сердце, сжимающееся во мгле,

Это – рюмка с отравой на грязном столе,

Это – времени бешеные виражи,

Это –«Бей, но не трогай мои чертежи!»

 

Так присвистни, потуже ремень затяни,

И судьбу, словно глупую птицу, спугни.

И под крики «Распни!», и под крики «Налей!»

Никого не вини, ни о чём не жалей.

 

 

* * *

Охлюпкой, стараясь не ёрзать

По слишком костистой спине,

Я в Богом забытую Торзать

Въезжаю на рыжем коне.

 

Деревня глухая, бухая,

Вблизи бывшей зоны. И тут

Потомки былых вертухаев

Да зэков потомки живут.

 

В пылище копаются куры,

Глядит из канавы свинья:

Что взять с городской этой дуры?

А дура, понятно же, - я.

 

А дура трусит за деревню -

Туда, где и впрямь до небес

Поднялся торжественно-древний,

Никем не измеренный лес.

 

Где пахнет сопревшею хвоей,

Где тени баюкают взгляд,

И столько же ровно покоя,

Как десять столетий назад.

 

Где я ни копейки не значу,

А время, как ствол под пилой,

Сочится горючей, горячей

Прозрачной еловой смолой.

 

 

* * *

Здесь заплакать нельзя и нельзя закурить,

Во весь голос не то, что кричать – говорить.

Водка пахнет сивухой, вода – солона,

И на стену в ночи наползает стена.

 

Утро щелкает плетью, а по вечерам

Кто-то ищет меня в перекрестии рам,

И холодного зеркала пристальный взгляд,

Словно блик на штыке, словно окрик « назад! ».

 

Этот дом, он как зверя меня обложил,

Коридорами, лестницами закружил.

Я – живая мишень, я на злом сквозняке

Своё робкое сердце держу в кулаке.

 

 

 

* * *

Боящийся не совершенен в любви

(первое соборное послание
Иоанна Богослова, 4.,18 ).

 

 

Плачет рождённый в ещё не осознанном страхе,

Вытолкнут в мир непонятно за что и зачем.

В смертном поту, в остывающей липкой рубахе

Кто-то затих, от последнего ужаса нем.

 

То, что выходит из праха – становится прахом.

Между двух дат угадай, улови, проживи

Эту попытку преодоления страха -

Жизнь, где боящийся несовершенен в любви.

 

 

 

* * *

Я, скорее всего, просто-напросто недоустала

Для того, чтобы рухнуть без рифм и без мыслей в кровать.

Что ж, сиди и следи, как полуночи тонкое жало

Слепо шарит в груди и не может до сердца достать.

 

Как в пугливой тиши, набухая, срываются звуки –

Это просто за стенкой стучит водяной метроном.

Как пульсирует свет ночника от густеющей муки,

Как струится сквозняк, как беснуется снег за окном.

 

То ли это – пурга, то ли – полузабытые числа

Бьются в тёмную память, как снежные хлопья – в стекло.

Жизнь тяжёлою каплей на кухонном кране зависла,

И не может упасть притяженью земному назло.

 

 

* * *

Не печалься, душа. Среди русских воспетых полей

И чухонских болот, пустырей обреченного града

Ничего не страшись. О сиротстве своём не жалей.

Ни о чём не жалей. Ни пощады не жди, ни награды.

 

Нас никто не обязан любить. Нам никто ничего

В холодеющем мире, конечно, не должен. И всё же,

Не печалься, душа. Не сбивайся с пути своего,

Беспокойным огнём ледяную пустыню тревожа,

 

Согревая пространство собою всему вопреки,

Предпочтя бесконечность свободы – законам и срокам,

На крыло поднимаясь над гладью последней реки,

Раскаляясь любовью в полёте слепом и высоком.

 

---

[1] Не трогай мои чертежи