ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ПРОЕКТ На главную



 

По утрам к нам приходила бабка Желниха, слепая деревенская побирушка. Иногда мы встречали ее на улице, если после бурана было удобно, помогали взобраться по крутым ступеням крыльца. Сегодня сквозь обледенелые окна улицы не видно, и она пробирается по заснеженной дорожке сама. Обстучав из сеней двери костылем, бабка довольно ловко карабкается на высокий порог. Перекрестившись на окна, она шепчет одну из известных ей молитв: «Богородица деворадовица, Господь с тобой блаславен, ты в женах блаславен, твой плод черева твои». Со смиренным видом она пытается устроиться на голбичике возле печи, но мама ведет ее в передний угол и сажает за стол под божницей. Ощупав лавку, край стола, она не столь истово осеняет себя крестным знамением и, следуя заведенному правилу, умильно поет: «Вот где рай-то пресветлый, вот где благодать Божия». Исчерпав славословия нашей райской жизни, бабка основательно устраивается за столом и говорит обычным голосом без певучих интонаций: «Погреюсь я у тебя, Харитиша, околела дома-то».

«Погрейся», – отвечает из кути мать, занятая садкой хлеба в печь. Бабка по шороху хлебной лопаты определяет, что пришла она сегодня рано и придется ждать, пока испечется хлеб, но и дома ей сидеть невмоготу. В ее распоряжении много времени, и она скорбным певучим голосом продолжает: «Совсем отемняла я, Харита, подступила к моим глазам темная вода. Раньше еще мизовала, а теперь чисто крот в норе живу. Одежонка на мне вся испрохудилась, веретье одно, тряхни – распается, да и сама-то я вся земле передалась; в баньке бы помыться, телеса понежить».

«За чем же дело стало. Как раз суббота, робята баню истопят – напаришься и намоешься».

«Спаси и сохрани тебя Господь, Харитина, и дому твоему прибытку дай и детишкам твоим здоровья и росту немалого, а Дане твоему – царство небесное по правую руку Господа нашего Иисуса Христа».

«Да что ты, Мария», – пытается остановить ее мать.

«Не говори, Харенька, я теперь как Иов многострадальный, кому нужна на белом свете? Измерзну в своей норе, прахом покроюсь, голоду натерплюсь, а потом о тебе вспомню; пойду, думаю, к Харитине в правую ногу падать. И помоюсь, и оденусь, и возле печки полежу как барыня. С твоей да с божьей помощью одолею нужу и стужу».

«Кроме нас, поди, есть люди на деревне», – скромно отводит мать бабкины славословия в свою честь.

«Есть, Харюта, есть, добрые люди и содержат меня Христа ради. Не от богачества уделяют мне кусок хлеба».

Бабка замолкает, от печного тепла ее клонит в сон, голова падает на грудь, она всхлипывает, просыпается и снова засыпает.

«Дрема долит меня в тепле-то», – оправдывается она.

История бабки известная. Муж ее во время войны пропал без вести, сын оказался в плену; сноха Фрося отказалась от предателя мужа и нажитых с ним детей и поселилась на хуторе в пустовавшей избе; детей определили в интернат при районной школе. В молодости была Мария близорукой, а после свалившихся на нее бед стала слепнуть и пошла по деревне за прошенным Христа ради хлебом. Времена, когда звали ее Марией и когда была она зрячей, вспоминались ей как полная чаша.

«Помнишь, Харитинушка, как мы до войны жили?»

«Помню», – откликается из кути мать.

«То-то, – говорит довольная бабка, – я сама себе не верю. Что в достатке жила. Хожу нынче – ветром шатает».

Хлебный дух из печи томит бабку до изнеможения. Мы с Варей спрыгиваем с полатей. Я первым подбегаю к умывальнику, чуть смачиваю пальцы, провожу ими по лицу и усердно вытираю его. Варя хватает меня за волосы, наклоняет под умывальник и обильно льет воду на меня. А потом больно возит по лицу полотенцем. Меня до глубины души оскорбляет насилие, но Варя старше и сильней меня, так что остается затаить обиду и насладиться местью в воображении. От нашей суматохи просыпаются старшие братья – Аристарх и Моисей. Бабка с застывшим на лице умилением прислушивается к нашей возне, одновременно следя за тем, чтобы не пропустить время, когда мама начнет вынимать хлеб из печи. Мама открывает заслонку. Сует в печь деревянную лопату, ловко поддевает на нее круглую буханку, вытащив, стучит по коричневой корочке, накрывает полотенцем. Вынимает вторую, третью; хлеб должен полежать – дойти. Чутье у бабки прекрасное. Не зная о ее слепоте, можно подумать, что она зрячая; так внимательно следит она за движениями матери. Пока доходит хлеб, можно поговорить. И бабка начинает: «Я тебе, Харюта, не рассказывала, как встретила осенью одного старца?»

«Не помню».

«Значит, не рассказывала. Встала я тогда утром рано, прошлась по деревне, нахристарадничала полную котомку, пошла на пруд. Села на бережок, макаю хлебушек в воду и ем. День такой дивный, как летом. Угрелась я, отдыхаю. Слышу – подходит ко мне человек, поздоровался, присел, дышит часто, по-стариковски. Откуда, спрашиваю, и куда, мил человек, путь правишь? Путь, отвечает он, не близкий – до Бийска, а там в горы к своим. Документы в порядке, можно бы и поездом да денег нету, иду пешком. Где милостыню подадут, где чего поделаю, с того и сыт бываю».

«Не варнак ли ты, спрашиваю, по степям да по лесам бродишь?»

«Нет, отвечает, не варнак; не одни варнаки ныне в тюрьмах обретаются и добрых людей там немало. Срок мне вышел – иду домой».

Испужалась я было да по голосу слышу – не злодей вроде. Сём-пересём, разговорились. Боговерующий он оказался, много чего понасказал . Одно упомнила – про Русалим . Есть такой город в Святой земле, и хотят его враги захватить и осквернить, да Господь не пускает. Как приблизится к городу, так и ослепнут, бродят возле Русалима, блукают, а пути в город не зрят. Отступятся от Русалима – опять прозреют. И сказал еще мне старичок, что по вере нашей и по могиле будет стоять Русалим, не доступятся до него враги. А умалится, не дай Бог, вера до макового зернышка, исчезнет он в одночасье, останется тогда один небесный Русалим, земного же не будет. И еще сказал мне старец, что небесный Русалим и есть рай. Много всего узнала я про Русалим и пожалела странника. «Не ходи, говорю, по деревне; мне-то едва прокормиться дают, а тебе, чужаку, и вовсе откажут». Отдала ему свою милостыньку, себе малую толику оставила. И вот лежу я в выстуженной избе, а как вспомню Русалим, согреюсь. И молюсь я своей заступнице: «Марья Ипетская, моли Бога за меня, грешную, проси у него милости, чтобы доступиться мне до Русалима небесного».

Бабка расчувствовалась до слез, но тут мать взяла булку, постучала по ней и отломила большой оковалок для Желнихи, налила кружку молока и поставила перед ней. Та безошибочно нашла хлеб и молоко и уверенно стала распоряжаться за столом. Остатки хлеба она сложила в котомку, пристроенную спереди. Какое-то время она мешкала, предаваясь сытой неге. Нет, надо собраться с силами, сбросить истому и пойти по деревне. Она поднимается на отяжелевшие ноги, усердно молится, опять воздает хвалу нашему дому и всем домочадцам. Варя подхватывает ее и выводит до дороги.

Зима пошла на убыль. В марте в заветерье подтаивал снег, с крыш повисали сосульки, а ночами возвращалась зимняя стужа. В конце месяца как будто явственно обозначилось весеннее тепло. Бабка по-прежнему начинала обход деревни с нас и каждое утро рассказывала о своих видениях и всегда ей грезился небесный Иерусалим с новыми и новыми подробностями. Она уже весь обошла его в своих грезах, и, кажется, больше жила там, чем здесь.

Неожиданно после вешнего тепла завьюжило на несколько дней. Старшие братья утром прокапывали в снегу траншею до хлева, а к обеду заметал он все следы их деятельности. За три буранных дня наш дом по самые окна оказался в сугробах.

Избушка бабки Желнихи была занесена по самую крышу. Мама с Аристархом и Моисеем пошли ее откапывать. Возле дома уже трудилась Анна Шнайдер, призывая соседей помочь ей. Общими усилиями докопались до Желнихи . Она лежала, укрывшись всеми дерюгами, имевшимися в ее хозяйстве, бледная, остывшая. Где-то внутри ее еще сохранилось последнее тепло. Ее закутали в тулуп и перенесли к нам, поначалу на голбец, потом на печь. Отходила она долго, медленно плыла к живому берегу. Спустя несколько дней, когда убедились, что бабка не часует, отвели ей место за печью, где было тепло и сухо, вдоль стены висели длинные связки лука. Исхудавшая до размеров ребенка бабка свободно поместилась там. Окончательно пришла она в себя через месяц, когда солнце с яростной силой грело талую землю и съедало последние грязно-белые плешины снега.

В ясные дни бабка сидела на лавочке под окном, грелась на солнцепеке. С майским теплом отшумела полая вода, прогремела гроза, пошла в рост трава, и бабка ушла из нашего дома к себе. Умер сожитель тетки Фаны дядя Арнольд, сама она тяжело болела, мы перевезли к себе бабушку, а Мосю отправили ухаживать за тетей. Желниха по-прежнему заходила к нам, пела хвалы нашему изобилию и счастью, только стала она задумчивой, больше молчала и смотрела слепым взглядом куда-то, словно провидела одной ей ведомое и сводила любой разговор к небесному Иерусалиму, и тогда лицо светлело, как будто оттуда каждый раз доходили до нее радостные вести.

Сибирское лето короткое. В августе заладили обложные осенние дожди. Бабка забеспокоилась о предстоящей зиме. Она не надеялась пережить ее, понимала, что деревенского милосердия не хватит прокормить и обогреть ее, не хотела она и быть нам второй обузой. Однажды в дождливый, по-настоящему осенний день она рассказала нам, что с ней случилось, когда замерзала она в ту метельную пору. Она пришла к нам особенно просветленная и с порога начала: «Знаешь, Харитина, повторился мой сон, который видела я, когда обмирала. Никому его не рассказывала, потому что жить хотела. Думала, поживу ясное летичко, а потом Господь приберет меня. Лежу я выстуженной избе и вижу – спускаются ко мне ангели и поют распрекрасными голосами. Потянулась я к ним руками и такая стала легкая, что оторвалась от земли, и понесло меня ввысь. Распахнулись небеса, как две занавески, и оказалась я в теплом; где-то, видно, топились негасимые печи. Согрелась я тут и дальше полетела, завидела город пресветлый, опустилась и обомлела от счастья, что стою я у ворот небесного Русалима . Вышла ко мне заступница моя Марья Ипетская : «Любезная ты моя именинница, говорит она мне, скоро минет срок земных твоих испытаний, и велено мне ввести тебя в небесный град. А пока вернись, справь все свои земные дела. Бог призвал тебя». Отняла она от меня руки и полетела я вниз, деревню увидела, свою хатенку и слезами улилась, что не жилец я на этом свете, что недолго вековать здесь и немного чего у меня осталось на земле – только проститься со всеми, вот и все приготовленье. Обойду деревню и делам моим свершение. Перво-наперво к тебе, Харитиша, потом к Анне. Грешна я перед ней; изъяснила она мне, что они другие немцы, не германские, и не по доброй воле приехали сюда. Зайду – повинюсь».

Она долго крестилась, выговорила все известные ей молитвы. Мы с Варей довели ее до Анны. Целый день обходила бабка деревню, вернулась домой к вечеру, когда дождь перестал, небо разъяснилось, и потянувший из тайги ветерок предвещал холодную ночь.

Утром трава ломалась под ногами, землю сковало, и лужи промерзли до дна. Солнце до полудня бессильно было нагреть почву, а в тени наледь и изморозь остались не тронутые теплом. Несмотря на ведро, бабка не вышла из дома. Встревоженная вчерашними разговорами мама пошла к Анне, и они поспешили к покосившемуся трухлявому домику по шатким доскам, в темноте кое-как нашли дверь. В комнате на деревянной кровати, застеленной тряпьем, лежала Мария. На бледном лице было выражение торжества и неземного покоя.

«Отмучилась», - перекрестилась мать. Анна сложила ладони на груди и зашептала свои немецкие молитвы.

Мы с Генрихом поспешили уйти от бабки Желнихи . Мы оба учились в одном классе, сидели за одной партой и редко ссорились благодаря спокойному и терпеливому характеру Генриха. Он был бледный, худой, недавно переболевший и постепенно обретавший мальчишескую живость и непоседливость. По вечерам меня заставляли читать старославянскую Библию, а Генриха – немецкую с готическими буквами. Почти ничего из прочитанного мы не понимали, обязательные чтения по вечерам были для нас неизбежным наказанием. Бабушка Марта души не чаяла в Генрихе и часть ее любви перепадала мне. Она приготовила нам морковный кофе, который становился вполне сносным, если влить в него больше молока.

«Николя, ком тринкен кофе из моркофе », - пригласила она меня, радуясь своему немецкому остроумию.

Мы заигрались допоздна, когда мама и Анна пришли от Марии. Ее приготовили, положили в наскоро сколоченный гроб, отыскали венчик на голову, несколько свечей, и старухи остались отпевать и отчитывать ее. В окне ее дома впервые за долгое время горел свет, и я еще крепче ухватился за мамину юбку.

Несло холодом, туман падал на землю инеем, трава от этого шуршала под ногами. Небо было полно близких звезд, луна заливала светом деревню и окрестности. В этом ночном мире выше домов и деревьев летела душа Марии к небесному Иерусалиму, и у ворот ее ждала тезоименинница Мария Египетская, чтобы ввести в град небесный, недоступный никому из живущих на земле до самой смерти.

 

НА ГЛАВНУЮ ЗОЛОТЫЕ ИМЕНА БРОНЗОВОГО ВЕКА МЫСЛИ СЛОВА, СЛОВА, СЛОВА РЕДАКЦИЯ ГАЛЕРЕЯ БИБЛИОТЕКА АВТОРЫ
   

Партнеры:
  Журнал "Звезда" | Образовательный проект - "Нефиктивное образование" | Издательский центр "Пушкинского фонда"
 
Support HKey