* * *
Солнечного крымского Муската
рюмочка, апрель, неразбериха,
яхты белоснежные и Ялта,
море подступающее тихо
к изголовью жёсткому, платаны
с почками набухшими, и сладкий
лук, и вдруг на набережной странный
в полосатой лёгонькой палатке
сувенир: вся в выростах неровных
розовая раковина в пене,
шелест из глубин её бездонных
долгий, равномерный о Елене.
* * *
Где парус неспешно плывёт в синеву,
где скорбный молчит кипарис,
на древних камнях Херсонеса траву
колышет полуденный бриз.
Там я на понтийскую даль объектив,
Бог знает зачем, наводил.
Волна шелестела, на брег накатив.
Что было? Что будет?.. Забыл.
Забыл я, откуда приходит беда
в Поволжье и северный край.
Мне только зелёная долго вода
вослед лепетала: «Прощай!».
Но вот уже снова бесстыдная ночь
разводит мосты над Невой,
не в силах хотя бы отчасти помочь
с больной совладать головой.
* * *
Железнодорожный проплыл рассвет
за окнами в пять утра.
В глаза мне ударила, как кастет,
как лезвие топора,
сожжённая степь. И по ней брели,
неспешно горбы неся,
верблюды - татарские корабли.
И понял я, что леса
отсюда подалее , чем Восток
с его непонятным злом,
где только оружие и песок,
и стянута боль узлом,
где мне предстоит провести теперь
остаток жизни всерьёз.
И только хлопала громко дверь
под песню стальных колёс.
* * *
Весь день медведи на цепи
гуляли возле шапито.
На мне сидело буквой «пи»
демисезонное пальто.
Я на углу стоял, как столб,
купил сокурснице беляш
(я ленинградский был набоб).
Она пришла. «Ах, Маша, дашь?» –
хотел спросить и не спросил.
Ну, разве мог я знать тогда,
что в этой речке караси
и невозвратная вода?
Теперь я вовсе тот роман
уже не вспомню… Ну и что?
Садится солнце за лиман,
и нет в пустыне шапито.
В лохмотьях Азия, салют!
Над жёлтой, высохшей рекой
бредёт чудовищный верблюд,
и я другой, совсем другой.
* * *
Томик Пушкина, чайник и кассовый чек.
Синий свет монитора, а ночь холодна.
И за окнами тихий рождественский снег
опускается медленно-медленно на
голубые, чужие глаза фонарей.
Еле слышно по трубам куда-то бежит
закипевшая влага внутри батарей.
Я люблю. Я хотел бы, конечно, прожить
не хлебнув расставаний, не ведая бед.
Но густая меня обняла тишина,
и тоска закружилась, напала на след,
вдруг почуяв, что будет за всё прощена.
* * *
В сети одиночество – пустопорожние сплетни,
воинственной серости скучный крысиный набег.
Сижу обессиленный – руки повисли, как плети –
что если… я тоже?.. Что если такой человек
едва ли способен последнее точное слово
найти, этой жизни шумерский язык разгадав?
О, как я собой недоволен, и щёлкаю снова
по клавишам: www … Но иногда
сверкнёт в этом хаосе, словно из ладожской шхеры
маяк проблесковый в осенней ненастной ночи,
сомнение чьё-то – фундамент незыблемой веры,
и гулкое сердце, как эхо, во мне зазвучит.
* * *
В стране, где в моде секонд хенд ,
где главное – успех,
в ларьке подросток купит «Кент»,
в другом возьмёт на всех
Кагор «Церковный» или, нет,
«Монаха шёпот». Мир
похож, наверное, на бред.
Точнее, на гарнир,
что не доели с осетром
чиновники. Но, ах,
любви хотелось нам – о том
проклятья на губах,
о том, что нефть, и ПВО,
и Бог-торговец есть.
Здесь жить, – мы скажем, – это, о,
ещё какая честь!
Мол, каждый на две трети псих
и негодяй на треть…
Но…
можно в муках за других
достойно умереть!
* * *
Убираться в общественном грязном сортире
и допрашивать Бога: «За что я на свете
вечно буду осклизлой картошкой в мундире
у дежурки обедать на мятой газете,
выгребать из нетронутой урны посуду
и ложится под вечер дремать на скамейку?».
Может быть, это лучшее, что человеку
здесь даётся – поверить свободе, как чуду!
Вспоминает старик о прошедшем, и ропщет,
проклинает судьбу-прохиндейку, и плачет:
«Хорошо бы начать всё сначала, и проще
жизнь прожить, и закончить бы как-то иначе!»
* * *
Три гастарбайтера лопатами
ровняют пыльную щебёнку
и кроют всё на свете матами.
« Трендец !» – понятно и ребёнку.
Зачем же их чернорабочими
к нам занесло в края, где вьюги?
Асфальт разгружен на обочине
густой, дымящийся, упругий.
Пускай кричат слова безбожные,
чумазых, злых, усталых, жалко.
Бросает отсветы тревожные
катка внезапная мигалка.
* * *
Ишь, захотел чего, мечтатель!
Порядка!.. Полно, идиот!
Бумажки!.. Справочки!.. Печати!
И вот стоять, который год,
приходишь в тесный коридорчик:
«Вы кто?..» Пошлют куда-то в «Ж»!
Упрямый яростный комочек
ещё стучит, но жизнь уже
проходит в битве бесполезной
с машиной в смазке, блядь , в дыму.
Она гремит стрелой железной,
не подчиняясь никому.
* * *
Ночь над Русской равниной.
Страшный сон куполов:
щи с китайской свининой,
шорох лап из углов.
Скрипнет жёсткое ложе.
Чу, светильник погас!
Как пронзают до дрожи
угли яркие глаз!
В чёрных мантиях птицы:
«Никогда! Никогда!».
Всюду морги, больницы,
синяки-города.
Лязгнут двери железом.
Беса вырвется крик.
Только месяц над лесом
жёлт, как выпавший клык.
* * *
Возле бани спорили татарки,
отчего судьбина не мила?
Проезжали мимо иномарки,
во дворе черёмуха цвела.
Перестройка шла в стране, работа.
Много было дерзких, молодых.
Три таджика пиздили кого-то
у киоска весело в поддых ,
и « Сыктым ! – кричали, – получай-ка!»
Шёл с мольбертом псих один, чудак.
Шла в театре чеховская «Чайка».
Время шло проклятое вот так!
* * *
Недуга твоего печальные картины
в медкарточке : «Артроз коленных, локтевых».
Здесь тысячи больных вопросов мировых,
Шушарочка , смотри, всплывают, как ундины!
А главный вот он, вот: «Бог разве бессердечен?».
Тяжёлый теребишь дюралевый костыль.
Мы – гости на земле, а мир – всего лишь пыль
космическая, но дарами обеспечен:
и шёпотом листвы, и тополиным пухом,
и скользким гадом, вдруг явившимся во сне
тебе (ну-ну, проснись! иди скорей ко мне!),
и следом от руки на личике припухлом.
* * *
Ночью в сосновой роще,
возле просеки ЛЭП,
ты мне казалась проще,
чем зачерствевший хлеб.
Дальний гул электрички.
Давняя боль в спине.
Ты и была, как спички,
необходима мне.
Небо казалось шире
купленного леща.
Звёзды цвели большие,
хворост в костре трещал.
* * *
Земля тоннелями изрыта,
пробита тысячами скважин.
В неё кладут отходы быта.
И как седой палач со стажем,
жжёт человек её, подобен
опасным вирусам, вдыхая
дым городов, но не по злобе,
а потому, что жизнь такая
необъяснимая, как небо,
невероятная, как птица,
и не насытить душу хлебом,
и красотой не прокормиться.