Весна в Ялте

Рука затекла, я внезапно проснулся, но

глаза приоткрыть не хватало мне силы воли.

И только мерещилось где-то вдали окно, 

и где-то скреблись, как котята, остатки боли.

Мне снилось, что будто бы мы расстались с тобой,

и я позвонить пытался тебе зачем-то,

причём из Ялты. Зелёный кипел прибой,

и гулко хлопали крылья холщового тента.

Я в Ялте даже проездом не был, увы.

Но помню пляж, новостройки, тропинку к молу

и телефонную будку из той главы

жизни прошедшей, когда я таскался в школу.

Я вроде проснулся вполне, но понять не мог, ‑  

а где это я и что там шумит за шторой? ‑

Припомнил несколько стран, где немалый срок

прожить довелось ‑ и гадал: а сейчас в которой?

И было так скверно, что я поскорей хотел

отклеить от сна реальность, прогнать сновиденье.

Но был потолок в случайном отблике бел,

и незнакомым было в углу растенье. 

А после узнал гостиницу, где живу,

нащупал пустую подушку рукой, где тупо

ещё что-то ныло, ‑ и вспомнил, что наяву

давно мы расстались ‑ звонить ни к чему и глупо.

И так захотелось вернуться в объятья сна,

где этот звонок всё бы мог изменить чудесно:

где телефон-автомат, где в Ялте весна,

и будущее распахнуто и неизвестно. 

Геленджик

Что такое грядущего завязь? Представь: внутри,

например, клубочек клеток переродится.

А герой пока ничего себе: раз-два-три, ‑

на четвёртый этаж взлетает, что твоя птица.

И пакует шмотьё: собирается в Геленджик.

Не медовый месяц, ‑ но выкроил две недели!

На работе всё ‑ зашибись. А уже ‑ вжик-вжик:

где-то пилы невидимые запели.

Он же толком ещё и не жил, не грешил почти.

Он стишки сочинял, да, позорник, представь, на пляже

в раздевалке женской дыру провертел. Учти ‑

в пятом классе. И что-то увидел даже.

Мы тут миримся–ссоримся, дым из ушей–ноздрей.

Был задуман роман ‑ кто же будет читать наброски?

Наш герой на югах молодого кота бодрей.

Чёрный весь, на бёдрах белые две полоски. 

Дождь

Ещё один рассвет, растраченный напрасно?

На чашечке цветка блестит кристалл росы.

И стрелками скребут, шагая безучастно,

картонный небосвод планетные часы.

Ещё одна душа смятением объята.

И ей для снов чужих не подобрать ключи.

И капелька росы размером в три карата

вмещает тысяч звёзд погасшие лучи.

Прошла зима, пришла ненужная тревога.

Но понемногу свет опять берёт своё.

И чёрная гремит в беспамятстве дорога,

и прячется в лесах бессонное зверьё.

И ливень прибежал, и ландыши на склоне

под старым полотном, дрожа и веселясь,

без умолку звенят, как ложечки в вагоне,

и плещется в ручье оттаявший карась.

И может, я смогу твоё припомнить имя,

а может, шумный дождь его произнесёт,

чертя свою тетрадь с линейками косыми

и десять тысяч лет, и двадцать, и пятьсот.

И ты ко мне придёшь смущённой и дрожащей.

Беспечен твой наряд ‑ для наших-то широт!

Сорока тарахтит, промокшей скрыта чащей,

и мокрую нору сердито роет крот.

Я хрупкие твои в ладонях спрячу пальцы.

Нелепый нам вдвоём почудился кошмар.

И ты не плачь, не плачь, мы тут не постояльцы.

Не мчится в пустоте и вечном мраке шар.

Ну, здравствуй! ‑ мы давно не виделись с тобою.

Но как же я успел забыть твои черты?

За нитями тире, за серо-голубою

вуалью не понять, где лес и я, и ты.

Наводнение

Не бойся, нам гибель несут не разверстые воды.

Как Кировский спит, ни о чём не мечтая, завод,

наш крейсер Аврора. Дурной не бывает погоды.

Последний ушастый троллейбус за нами придёт.

И Медную Гору тотчас отопрёт кладовщица.

И станет кораблик на шпиле Орлом, и тогда

назад, как Орфею, взглянуть ненароком случится:

бессчётные входят в засохшую реку суда.

Их список и я не осилил и до середины ‑

а скоро сидеть за одним с Одиссеем столом.

На севере диком уж финской не будет трясины.

Не станет рудою сегодняшний металлолом.

Где ядерный меч созидали и гены кроили,

из хищных вещей вытекали пластмасса и ртуть,

потомок арапа из звёздной не сложится пыли.

Не верь, не надейся. И даже не думай, забудь.

На это потрачены пять миллиардов безбожных

немыслимых лет от третичной звезды рождества.

И плоть динозавров, и трепет созданий ничтожных,

и Нила разливы, и даже скупая Нева.

И мир, остывая, уж более не успевает

поставить ещё раз чудовищный эксперимент.

И ветер мне волосы треплет, и флюгер кивает,  

в холодный туман погружаясь, как в серый цемент.

Да ты же продрогла, любуясь, как кружится птица

над ртутной водой, и глотая дождинок драже!

Ничуть не беда, что уже ничего не случится.

Ну да, не случится. Но, боже! ‑ случилось уже.

Разлука (четыре стихотворения)

I.

Драгоценный свет петербургский в моё окно

в декабре заползает к полудню ‑ больной, несмелый.

Так и кажется: солнце взойдёт. Никуда оно

не восходит. Звезда, и только. Но лампы белый

свет его заменяет неплохо: цветут цветы.

И меня от депрессии как-то лечит, замечу.

Не замёрзла река, но и не разводят мосты.

Да и я на мосту уже никого не встречу. 

II.                

Безадресная жизнь пуста ‑

пусть стол накрыт, полны бокалы,

картины украшают залы,

и дев доступна красота.

От бедных радостей земных,

пускай отменных и в достатке,

воспоминания не сладки.

И снится свет краёв иных.

Там, в незнакомой пустоте

светил холодные забавы.

Обман любви и тихой славы

пройдёт, душа: лети к звезде.

III.

...А я завёл чудесный сад

цветов тропических ‑ я вижу

в окне не блёклый Ленинград,

не дом в подтёках или крышу,

не бедный чёрно-белый край,

людей с походкой похоронной, ‑

а остров Чад, как личный рай.

Пускай безлюдный и холодный.

И тут меня переживут

не закорючки в трёх тетрадках,

а создающие уют

три фикуса в огромных кадках.

Кому достанутся они?

Кто заберёт их? Что за дело.

Как много сердце не успело!

Повремени, повремени.

IV.

А. Кушнеру

...Но христианства не люблю:

оно спесиво и жестоко.

И приравняло к костылю

для нравственности образ Бога.

А что до смерти на кресте ‑

тут мальчик умирал от рака:

кричал три месяца. Бродяга ‑

Тебе знакомы страсти те?

И ждёт любого крест, хоть вой.

Но я на смертном том пороге

хотел бы думать не о Боге,

а об одной душе живой.

Наверно, “жажду!” взвоет плоть:

её ведь ни в любви, ни в муке

душе, увы, не побороть.

Но, отправляясь в край разлуки,

где нету встреч, в конце пути

о, как хочу я, против правил,

не возопить: “Зачем оставил?!” ‑

“Мой друг, ‑ шепнуть, ‑ прощай, прости”. 

Кострома

Обиделся бы я за Клин или Торжок.

А. Кушнер

Кострому проезжаешь ‑ а мог бы родиться тут.

Эта женщина в сером ‑ а мог бы венчаться с нею.

Почему же всё время спешу, суечусь, робею?

Вдоль дороги пыльные тополя цветут.

Как обычно, нет под рукою карандаша,

чтобы зарисовать эти башенки, скверы, шпили.

Мы бы тут взрослели, дружили, дрались, любили.

Я чужую жизнь листаю, едва дыша. 

Генетический код

МЩ

Я мил и приветлив, я вас принимаю радушно.

Я палец поранил, строгая баранину, ‑ мелочь.

А ветер подует, эпоха нагрянет ‑ послушно

я выброшу тело (шепни ‑ в кислоту или щелочь?).

Я мог бы родиться в субтропиках, мог бы учиться

в Сорбонне, в лицее, и на скакуне, а не строем,

я шведов бы бил, но скорее могло бы случиться,

что я безымянным бы был и совсем не героем.

Но тысячелетий так десять назад непременно

я внёс бы свой вклад в генетический код человека.

А морфий тогда не вводили в конце внутривенно,

и боль искупила б нечуткость: калека, калека.

Никак, ничего, никуда, лишь простуда, дремота.

Зевота, из крана холодная льётся вода.

Столетья, мой друг, эволюция, нудная нота,

песок, антрацит, нефтяные каверны, слюда.

Прыгуны

Нехватка ноги заметней, чем в голове

какой-то программы, которая не затем,

чтоб завтракать с дамой раздетою на траве

и даже глаголом касаться высоких тем.

Почти у любого, кого я встречал, в башке

отсутствует, что ли, устройство, деталь, прибор

для думанья. То есть, дело ведь не в прыжке,

а для чего-то другого пострел не спор.

И знаешь, такая беда: триста лет тому

деталь эта, вроде, едва ли была во прок.

Скорее мешала. А нынче ‑ ура уму.

А может, он всех погубит, лишь дайте срок.

Но нам-то и срока дано от скупых щедрот.

Зачем же заботиться вечно о том, о том,

чего не застанем? Теряется след, но рот

упрямо лепечет всё то же: “потом, потом”.

А это “потом” непонятно, увы, уму.

А сердцу-то как неприятно ‑ ну просто вой.

Но всё, что я сочиняю ‑ для тех, кому

родиться случится с исправленной головой.

Вороны

В одном и том же вагоне мы

едем в разные стороны,

и то друг друга обгоним мы,

а то слетимся как вороны

на хлебца белого крошево.

“Я всё отдаю задёшево”.

“За стаявшее мороженное”.

“За руки твои”.

Тоже мне соловьи.

Ворона смешна анфас.

Но не выраженьем глаз.

И тут ‑ ничего хорошего,

и там ‑ ничего для нас.

“Куда же мы едем, милая?”

“Слово “мы” позабыла я:

“Was ist das?”

Пчёлы

Попробуй-ка выйди из строя ‑

взглянуть на место пустое.

Ты, вроде, тоже тут был?

Никто не выходит, все маршируют,

месят кирзою землю сырую.

Достойный зависти пыл.

А выйти и страшновато,

и, кажется, рановато.

И что это я изрёк?

И вены не вскрыты, в кармане ‑ баксы,

скрипит перо, в результате ‑ кляксы,

и злится ручной хорёк.

Построили пчёлы соты,

и, скажем, каждой трёхсотой

пчеле воздадим почёт.

Хорьки ручные тоже в почёте.

Всё прочее, что вы ещё прочтёте,

будет уже не в счёт.

Гречиха

Горячечные сны, июль, неразбериха.

Бессчётных летних дней возня и толкотня.

Под соснами в саду цветёт гречиха,

медовым запахом гудящий рой маня.

И кто-нибудь пускай себе читает Кафку,

прихлёбывая чай из блюдца не спеша.

А ты велосипед седлаешь смело, в лавку

айда летишь, пускай в кармане два гроша.

Беспечные года сплошной неразберихи:

пятнашки желтых пчёл, гормонов толкотня.

А что ты подглядел сквозь заросли гречихи ‑

двенадцать было лет, и ты не знал меня.

И я тебя не знал. Ты был тогда ‑ детёныш.

Я улыбнусь, когда начнёт в груди колоть:

то зрячих пальцев ты подушечками тронешь

опять гречихи трепетную плоть.

Лыжи в детстве

Выкатив волчий фонарь, одурел апрель:

злая луна голодной дымит весной.

Волка не радует зябкая птички трель.

Верба когда цветёт, о какой страстной?

Заячья летопись вьётся на грязном снегу.

Помню, как в слякоть я торфяную гать

перемахнул на лыжах. Но не могу

даже помыслить нынче: не надо лгать.

Я, как герой, по обрубкам еловых лап

полз бы сейчас, кряхтя. Велика беда?

Нет, не беда, что никакой эскулап ‑

да, никогда меня не вернёт туда.

Там невозможно всё, что я приобрёл.

Всё, что я потерял, я прожил дотла.

Пусть я давно совсем уже не орёл, ‑

есть перо и бумага ‑ белым бела.

Просто так

Почему до меня должно быть дело?

Поступаешь как захотела.

Что я погибаю ‑ тоже мне драма.

Кто заплачет? Мама.

В жалобах мало толка.

И равнодушие ведь не грех, спроси у волка

когда он жуёт барана. А что он, палки

должен жевать? Ему же нужны белки,

и толка от палки нет, а белки -

до них не допрыгнуть, такая беда,

они залезают на ёлки, да,

а ему туда не с руки.

А что мне тебя не хватает ‑

что седеют виски ‑

снег спроси: а зачем он тает?

Ручей течёт, всё остальное не в счёт.

Кому будет не всё равно лет через 500?

Тебе всё равно сегодня, но это ‑ возня.

Время проходит, дразня

соблазнами, до которых не дотянуться.

Горячий чай лучше пить из блюдца:

меньше шансов обжечь язык.

Может быть, я привык.

А если и не привык, то тоже

лет через 500 будет всё то же.

Что хорошо, ибо ‑

без меня, и за то ‑ спасибо.

Диалог

— Будешь в краю чужом мне женой?

— Зачем же тебе жена? Не ной!

Или чтобы мыть посуду

и носки подбирать повсюду?

— Посуду моет машина,

     да и сам я могу, я мужчина.

Чтобы кофе было кому приносить в постель, дарить цветы,

обожать до немоты.

— Да пошёл ты!

 Сова

Спешу домой, там моя нора.

Одиночество. Хочешь ‑ кричи и вой.

Но только не ной, не ной, не ной.

Нет толка, та же дыра.

В угол смотрю, там ‑ решето.

Или дуршлаг.

Вот так.

Возможно, сито.

Не вижу, солнце, окно открыто.

Но...

После нас остаётся что?

Такой вот ушиблен на всю голову

перечитываю главу,

точнее её конец.

Кажется, Голсуорси?

Волосы вовсю растут на торсе:

значит ‑ живу.

В гости более не зову:

испортился, извините.

Но иногда звоните.

Спрашивайте Сову.

Ты чихнула, Сова?

Будь здорова.

Ты чихнула снова?

Начнём сначала.

Я не чихала.

В кавказской долине, у чужого аула,

где белым выкрашены дома,

у ручья, где света игра,

помню точно вчера,

схожу с ума от восторга,

запрыгнув в сарай, где лежат дрова,

трясогузка трясла хвостом и чихнула.

Спросите у трясогузки:

Со-ва?

Это, кажется, по-французски?

Жи-ва.

Зарисовка

Что же это такое? Двое, давно за сорок.

И о чём же им говорить или молчать?

Лишь о жизни прошедшей. Споров или разборок

можно, конечно, добавить. Можно начать

заводить собачек, кошечек, или даже

покупать картины, чтобы жить в Эрмитаже,

или цветы на окнах, скажем, лимоны.

Или же рисовать иконы.

Смотреть, как на голых ветвях зимуют вороны.

Как чья-то тень бежит по кирпичной стене.

Пенсию получить в чужой стране.

Съездить на острова по путёвке.

Дожидаться автобуса на остановке.

Пить вино, научиться готовить пиццу,

по скорой загреметь в больницу,

лежать на выглаженной простыне.

Чемодан

Сегодня ночью я потерял чемодан. В аэропорту в Зеленогорске, по дороге в Горьковскую: дальше я должен был ехать на поезде. Потерял два раза. Какая-то служительница с некрасивым лицом взялась мне его везти и растворилась. Но я его нашёл в комнате для потерянных вещей. А дальше на таможне, куда он там девался ‑ ума не приложу. Жаль, хороший чемодан, Швейцарский, хотя внутри ничего особенно ценного не было. Но, пока я его искал, поезд ушёл ‑ до поезда было 7 минут. Так что я пошёл в creperie в малюсеньком университетском городке в Бельгии, по диагонали и за угол. Заказал себе блин с козьим сыром и креветками и, на десерт, попросту с вишней и взбитыми сливками. Всё не осилил, силы не те, но мне остаток упаковали в две маленькие аккуратные коробочки. Конечно, никакого аэропорта в Зеленогорске нет, но есть один из самых красивых соборов под Питером, на холме, окруженный соснами. А самое обидное ‑ недоеденные блины, увы, тоже остались во сне.

Париж

Раньше я закрывал глаза ‑ и было темно.

А теперь ‑ тёплый свет, мираж, я дождался чуда.

Я не знаю, чем я пожертвовал, и откуда?

И зачем мне оно?

Я не помню, что за окном, что за век, сезон,

и какая страна мельтешит со своей мурою.

И какая река сливается там с Курою,

как сказал один неудачник, увидев сон -

да, в долине, да, Дагестана, да знаю я!

За моим окном даже ласточки не летают.

Никакие снега для меня уже не растают.

Догорела нодья. Не надо, друзья, нытья.

Нить бы я перерезал ‑ да слышал раз соловья.

А порою даже и говора птиц не слышишь.

Закрываешь глаза и под веками ввысь за крыши

нашего с тобою Парижа

(это шепотом разговор,

счастье с лисьей повадкой,

украденное украдкой,

пускай неумелый вор,

Gare du Nord,

жизни чудесный сор,

тесных улиц простор)

прячется тень твоя.

Остались лишь речь ручья,

здесь, на чужбине,

где нет тебя и в помине.

И боль моя,

боль(ше) ничья.