* * *

Ах, все мы здесь, как тот воробей,

Влетевший в одно окно

И вылетевший в другое скорей,

Не видя, мелькнул смешно,

Не понимая, куда залетел, –

Живем, суетимся, подчас

Шагнув самовольно за тот предел,

Где больше не будет нас.

И кто-то причин расплетает нить

И затевает скандал…

А «стоит ли жизнь того, чтобы жить,

Дело печени» – Фрейд сказал.

 

 

* * *

А.К.

Мне никогда таких не написать стихов.

Нездешние, они пришли невесть откуда.

Пересказать нельзя: сюжет нелеп, таков,

Что не дотронуться – растает это чудо.

 

Старинных перечень утраченных имен

Зачем волнует так, как звуки труб победных,

К ногам положенных, поверженных знамен,

Насквозь простреленных парадных шапок медных?

 

Не воинские, нет, приватные вполне –

Зосима, Феоктист, Ефим и эта фраза

О снеге, что пескам подобен и волне,

Он чудным образом с их именами связан,

Необъяснимым! Вот – порхает белый снег,

А имена смешно топорщатся и лезут

Из восемнадцатого в наш практичный век,

В наш календарь, на стол, где пластик и железо.

 

И более того, сказалась в них душа

Без слов, без лишних слов, одним перечисленьем,

В них столько воздуха, насыщенным дыша,

Как бы взволнованы совместным появленьем…

 

Душевным опытом мы сходны, ты и я,

Но есть у душ такой неповторимый норов,

Жестикуляция и мимика своя,

Сама поэзия рождается в которых.

 

 

* * *

Чудесна в музыке способность к мимикрии!

И потому еще она нежней стиха,

Что музыкант – как врач, ему, как в хирургии,

Расчет необходим, душа его суха.

 

И я подумала, внимая пианисту,

Когда он Шуберта нам исполнял на бис, –

Что обработка та бравурная, по Листу, –

Излишне влажная, напрасно он раскис.

 

Само искусство есть, не правда ли, и нежность,

И любознательность, и стройность, и порыв;

Что их навязывать? Холодная неспешность

Нужна художнику, чтоб вызвать их прилив.

 

Чтобы почувствовать волнение, не надо

Его подсовывать, сама приду к нему.

И ветру дерево, я думаю, не радо,

И сердце тянется не к сердцу, а к уму.

 

 

МАРТ

Этот март манящий, лживый, милый,

Словно дразнит снегом и огнем,

Планы его - шаткие стропила

Старые – обречены на слом.

 

Тучи разгоняет ветром рваным,

Демонстрирует избыток сил,

Утром – счастья полные карманы,

Вечером – всё отнял, разорил.

 

И лыжня – двойного цвета лента:

Пепельная тень на золотом…

Так душа моя амбивалентна,

Двойственность тяжелая во всём.

 

 

* * *

Белые, бесцветные люпины

Посреди лиловых так стоят,

Выгибая бархатные спины,

Что к себе притягивают взгляд.

 

Разве же лиловый чем-то хуже

Белого, отвергнувшего цвет?

Редкий случай! Он зачем-то нужен,

Как талант и как иммунитет.

 

Словно в жизни сумрачно-лиловой

Есть такие где-то островки –

Вечности посланцы, жизни новой

Порученцы, счастья завитки.

 

 

* * *

Памяти Георгия Адамовича

Он под конец своих заметок грустных,

Как разговор с самим собой, таких,

Что хочется запомнить наизусть их,

Привел один знакомый многим стих –

Молитву шестистрочную, и точным

Эпитетом в ней чудным потрясён.

О пребыванье, думаю, бессрочном,

О строгом рае помышлял и он.

 

Я рамочку вчера купила – просто

Дешевый ободок, кружок, овал,

Чтоб взгляд его внимательный и острый

Мой стол, мои бумаги охранял,

Чтобы иметь возможность с этим взглядом

Вчерашний сверить текст и чтобы он

И мысль его, и фраза были рядом, –

Не только там, где вечно зелен клен.

 

И думаю, что, если бы спросили,

Он выбрал бы – не райское, в тепле,

Блаженное и праздное бессилье,

А вечное дежурство на столе.

Бумага, перечеркнутые строки,

Цветные скрепки, чашка, крепкий чай…

Не правда ли? – вот где реальный, строгий ,

С небесным конкурирующий рай!

 

 

* * *

Не скука, нет, не сплин, не боль и не печаль.

Цепляется тоска за сердце воровато,

Как робкий ученик за левую педаль.

Подавлена душа, каким-то горем сжата .

 

И скука есть в тоске – как черный паучок

В прозрачном янтаре, и сплин, всегда готовый

С ферзем – наперерез, с конем – наискосок,

И пахнет на беду она печалью новой.

 

И всё сгущаются, всё ниже облака,

Клубятся дымные, и смотрит сиротливо

С укором рукопись на автора, пока

В халат он прячется, и тихо мокнет ива.

 

Дождю не скажешь ведь: приятель, прекращай

Свои дурачества! – он слишком свыкся с ролью.

Как электрички крик отрывист – словно лай,

Вскричит, гонимая внезапной, свежей болью…

 

И словно бестолку зашел на огонек

Сосед прилипчивый и сел понуро с краю, –

Вот так, случается, желаньям поперек

Я собственную жизнь свою пережидаю.

 

Тоска! Тоскливо мне… такого слова нет –

Оттенка горького – в немецком, во французском,

Английском вежливом… Небес таких, примет

У них не водится – в России только, в русском.

 

 

* * *

Собор этих сосен вечерних!

В оранжево-рыжих стволах

Я, дачник, сезонный кочевник,

Творца ощущаю размах.

 

Жилицы небесного рая, –

Что есть он и здесь на земле,

Всем розовым строем внушая,

Стоят в предзакатном тепле.

 

Сдувает растительный мусор

И рыжий задиристый хлам

Порывом…О, сёстры по музам,

По местности и по судьбам!

 

Сочувствие нужно, участье,

Чужие печали приняв,

Как воздух, раздаривать счастье.

Сосняк, как собор, многоглав.

 

И мнится, что в мире посмертном,

Ином, не останусь в долгу

И тоже верхушкой под ветром

Вылечивать души смогу.

 

 

* * *

Когда отчаянно не спишь, не спишь, не спишь,

Тьма расступается, даёт воображенью

Простор непрошенный и потакает лишь

Пустой фантазии и внутреннему зренью.

 

И горы прыгают, как овцы, и холмы,

Как агнцы прыгают, и – что с тобою, море?

Как в 113-м псалме трепещем мы,

Себя не чувствуя, не чувствуя в фаворе.

В борьбе, в унынии, в опасности, беде,

Борясь со страхами, старательно ресницы

Сжимая влажные, – уйти, побыть нигде,

Глотнуть забвения… как этого добиться?

 

Не думать, Господи, не помнить, не желать…

Не Он ли говорил, что ищущий обрящет?

Враждебно всё теперь – и память, и кровать,

«Злопамятливый Бог» , и вот еще: «казнящий».

 

В часы бессонницы ты связан сам с собой,

К себе приворожен бездушной, темной силой,

И не расстаться… О, никто, никто другой

Не страшен так сейчас, как твой двойник постылый!

 

 

КОНФЕРЕНЦИЯ В ИТАЛИИ

To Annelisa Alleva

На заседании пленарном,

Когда притих полемик пыл,

Я вспомнила, что Леонардо

В холмистом этом парке был.

 

В окно мне виден светло-синий,

Кусочек неба; рождена

Я здесь могла быть – Младший Плиний

Мне друг и пиния-сосна.

 

По лицам милых итальянок,

По мимике читаю: им

Знакомо всё – и шелест гранок,

И неуют дождливых зим.

 

Смущенье, колебанья те же.

Фонетика ли нас роднит,

Веселый ветер с побережья

Или рыданья аонид?

 

Как туя с деревцем миндальным

И клён участливо стоят!

Тень Блока с профилем медальным

Склонилась, слушает доклад, –

 

Мы преданы одной отчизне

Приснившейся, и мнится мне,

Что памятью об общей жизни

Обмениваемся во сне.

 

 

* * *

А все-таки Ангел-хранитель

В обиду меня не даёт,

Не случай счастливый, а – мститель,

Вот что удивительно, вот!

 

И, может быть, всё не случайно,

А лишь потому, что с виной

Обиду связала я – с тайной,

Горячей и жгучей одной.

 

Победа не помнит провала,

Обида не знает вины.

Но всё, что гнала, отгоняла,

Тайком пробирается в сны.

 

И как-то на Каменный остров

Приехав – билетик в горсти, –

Обиду припомнила остро,

Считая: забыла почти.

 

Вот тут и явилось отмщенье,

Как в сказке; мой ангел, ты – был!

И я приняла как прощенье

Защиту таинственных сил.

 

 

* * *

И нежно-сиреневый клевер,

И наша ромашка простая,

Избрав неуживчивый север,

С настойчивостью прорастая,

Цветут… Только ты, повилика,

Придаток цветенья чужого,

Ползешь, побирушка, калика,

Ни листьев, ни корня сухого.

 

Мне жаль тебя, злая кускута,

Завистница, полурастенье,

Пособие для института

Ботаники и поученье

Студентам. Но может быть, сами

Цветы и побеги растений

Хотят поделиться дарами

Наследственных приобретений?

 

Мир создан разумно, привычно,

Но криво, как эта коряга,

Враг злейший и друг закадычный,

И ты, повилика, бедняга.

И мы, то есть я, недотрога,

Судьба моя, место и время,

Лишь место – в сторонке немного,

А время и страхи – со всеми.

 

 

* * *

Как пальма струится под ветром! Ни тополь, ни клен

Вести себя так не умеют, с достоинством редким.

Лишь пальцами перебирает, как будто вдогон

Приветствие шлет несклоняемым веером ветки.

 

Обидчик не должен узнать, как обидно, когда

Ответить нельзя – безответно и море, и небо.

Кто знает, что чувствует вечером этим звезда,

Мерцая в таинственной тьме лучезарно и слепо?

 

И в сумерках влажных я вижу: обиду сглотнув,

Трепещет победно растенье над гладью ребристой,

И горлинки вижу я тонкую шейку и клюв,

И чудный корабль, освещенный и встроенный в пристань.

 

Шныряет прожектор, и пляжа полоска пуста,

Дрожат отраженья, невольному трепету вторя,

Не та это местность, я вижу, и полночь не та!

Но те же и дрожь, и обида, и может быть, горе.

 

 

* * *

Что-то есть в нас – подобие сгустка слепящего света

Или взрыва большого Вселенной, – нарушив покой,

Это что-то стремится наружу всей силой, и это

Называет болезнью один и любовью – другой.

 

То есть мир в этой вспышке встречается внутренний с внешним,

С тем, который без нас так прекрасен вполне.

И клубится внутри, и путем непрямым, центробежным

Ищет встречи с предлогом услужливым на стороне.

 

Приручить не удастся врожденную дикую силу

И поставить ее бесконтрольный заряд на учет.

И Гомером, и морем бездумная руководила,

И форели она помогала пробиться сквозь лед.

 

Ах, напрасно философы видят лишь противоречье

Между нею и разумом; что он один без нее?

Он не справится, немощный, даже с логической речью,

Убеждает лишь страсть, лишь стремленье – akme , остриё!

 

 

* * *

Для завтрашнего дня готов сегодня он

С достоинством терпеть нужду, она – помеха,

Не более того, и словно быстрый сон

Предутренний, пройдет вне шума и вне спеха.

 

Он и сегодня там, где мысли и дела

Спланированных дней и будущих свершений,

А ты, участница, как будто приросла

К береговой тропе сегодняшних хотений.

 

«Сегодня!» – просишь ты, «ах, завтра!» – он в ответ.

Не хочет понимать, что, в сущности, сегодня –

То самое «потом», с которым встречи нет, –

В сознании звено, посредник только, сводня.

 

И если лишь ему абстрактному кадишь,

Не видишь, что ушла та бытия частица,

Что кажется – пустяк и побрякушка лишь,

Но – радость, посмотри, в руках твоих синица!

 

Исследователь так, смотрящий в телескоп,

Всецело поглощен бесхозным звездным стадом,

Не видит ни сосны, крутой наморщив лоб,

Ни тучки над своим осиротелым садом.

 

 

* * *

Платан у балкона и пышная рядом сосна

Мохнатая, южная, и между ними как будто

Идет разбирательство, машет ветвями она

Печально и вкрадчиво, вижу и чувствую смутно.

 

Иголки трепещут и кисточки клонятся ниц,

А лапы платана мотаются, словно не веря

Ни лживым словам, ни дрожанию длинных ресниц,

И в воздухе носится хвойном беда и потеря.

 

Когда-то на Кипре случилось, меж ними – сейчас;

Нам драма навеяна неосторожным Шекспиром.

О, сколько ж она повторилась, я думаю, раз!

И сколько по счастью закончилась все-таки миром!

 

Всего-то и надо – к безумному другу-стволу

Припасть, чтоб услышал, как сердце стучит учащенно,

И словно награду поймав на лету, похвалу,

Он вдруг зашумит очарованно и обречённо.

 

 

* * *

…И как случайно пущенное слово,

вонзившись в чью-то скудную судьбу,

способно искривить ее, готово

на небо вознести ее, рабу,

и новой траекторией победной,

ей кажется, летит она на свет,

как мотылек в мое окошко, бедный,

и как в овраг летит велосипед.

 

 

* * *

Какие грустные стихи! – читатель скажет.

Непосвященному, ему и невдомек,

Что тень вечерняя, лужайка и овражек,

И мячик, пущенный детьми наискосок,

Тогда замечены, когда к душе прижаты,

Она участлива, внимательна была,

А значит, счастлива, и дачный пес лохматый

Претендовать бы мог на часть ее тепла.

 

А не случайный тот и пристальный читатель,

Который чувствует стихи и сам – поэт,

Поймает, выловит, как цель – видоискатель,

Мгновенье радости – их истинный сюжет.

 

 

* * *

Я желтый цвет люблю – медовый, не лимонный.

В нем солнце светится, в нем плещется призыв

Луча горячего, когда сквозь сумрак сонный

Он пробивается ко мне, жизнелюбив.

 

С ним сочетается так чудно темно-синий,

Но и в сиреневом его живая нить,

Подобно молнии, способна без усилий

Глазок внимания зажечь и оживить.

 

Ему сопутствует все лучшее на свете.

В нем Моцарт слышится – и скрипка, и рояль,

И стих лучащийся… Я вспомнила о Фете,

Его подсвеченную, в золоте, печаль.

 

И так прекрасен он в соседстве с красным кленом

Осенним вечером, а утром – на стене

Косой полоскою шафранной и зеленым,

Весенним отзвуком, трепещущим – во мне.

 

 

* * *

Я – это то, что я помню и то, что я знаю.

А просыпаясь, отсутствую, нет меня утром.

Кресло, комод и картинка, висящая с краю,

Тщетно толкутся в сознании сонном и мутном.

 

В бедном сознанье беспамятном, не заселенном,

В миг пробужденья затерянном в сером тумане

Сна бестолкового… С шумным за шторами кленом,

С небом бездумно сливаюсь, с водою в стакане.

 

Мысль пробуждается позже, приходит последней.

Только с тобой повстречавшись блуждающим взглядом, –

Я – это я, а не сна непонятные бредни, –

Вдруг сознаю, – и не платье, висящее рядом.

 

Я – это я потому лишь, что здесь несомненно

Ты – это ты, и незыблема ценностей скала.

Вот и прибилось ко мне по частям, постепенно

Всё, что копила, и всё, что когда-то искала.

 

 

* * *

Этот вежливый тренер-цыган, лошадей знаток,

Среди юных наездников истинного жокея

Распознал, все увидели: руку пожал! Ездок

От предчувствия счастья расцвел, на ходу краснея.

 

И когда он вышел с цыганским конем на старт,

То озноб восторга почувствовал в чудном соединенье

С благородным животным, безумный такой азарт,

Что не выиграть скачку было бы преступленье.

 

И победой последовавшей ни тот, ни другой удивлен

Не был, видели все в суете ипподрома и гаме,

Как они, победители, обменялись как будто сквозь сон

Заговорщицкой, тайной улыбкой одними глазами.

 

 

* * *

В скудном прошлом, смутном и туманном,

Насчитаю несколько минут,

Жарким остановленных и странным

Чувством неосознанным: я тут!

 

Я живу, жива и жизни рада!

Розоватый клевер, гравий, дуб,

Оплетенная вьюнком ограда,

Слово, ветром сорванное с губ…

 

Это мысль моя воспоминанье

Загодя готовит на потом,

Словно легкокрылое созданье

Прячет, проколов его, в альбом.

 

Знает, что понадобиться может

В будущем; чем позже, тем верней.

Если жизнь внезапно крылья сложит,

Холодом повеет от дверей.

 

Вспоминаю, как я вспоминала

Здесь под воробьиный слабый писк

Воды веницейского канала,

Остров мертвых, солнце, кипарис,

 

И толкаю со смешком привычным

Душу зазевавшуюся - пусть

Ловит мельтешенье это птичье

И запоминает наизусть.

 

 

* * *

Пожалуй, музыка – одно из тех искусств,

Что, совершенствуясь, меняясь ненароком,

Не разбазарило благоговейных чувств

По отношению к своим первоистокам.

 

И как бы ни был стих сухой замысловат,

Куда б порой его ни вознесли печали,

Стремится памятью податливой назад,

В предгорья музыки, которой был вначале.

 

И как расчетливо ни выстроил бы ты

Разумный космос свой, включив в него, помимо

Ненужной мистики, и страхи, и мечты, --

Поглотит хаос их, - как сказано, родимый .

 

 

* * *

Сначала подыскали курьера толкового:

- Болховитинов! – его решили послать с сообщением.

За всю войну не было ничего более важного, более нового.

Оседлал коня тотчас же, помчал через лес с поручением.

К ночи прискакал к главному штабу, разбудил адъютантов,

Генерал Коновницын спал глубоко, был болен,

Но намотал торопливо портянки (никаких аксельбантов)

И понёс донесение Толю.

Толь вошел к светлейшему в половине второго ночи,

И Кутузов, придерживая на груди рубашку, успел подумать: без битвы!

Со слезами к образам обратился, воздев очи:

«Господи! – воскликнул, - Ты услышал наши молитвы!»

Как долго, как упорно он удерживал армию от сражений,

Говоря меж тем: никакого мира, никаких братаний!

По цепочке, в ночное время, выныривая из сновидений…

 

Вот так добирается к нам исполнение желаний!

 

 

* * *

Мне снился сон: как будто я одна

И комнату в каком-то дачном доме

Снимаю; стол, диван и два окна.

Я счастлива и счастья нет знакомей.

 

Хозяйка мне кивает головой

Приветливо, мы с ней договорились,

Я уезжаю временно домой,

Я в поезде… ужели только снились

 

И эта местность, и свобода та,

Прильнувшая к бревенчатому раю?

Какая легкокрылая мечта…

Я силюсь вспомнить адрес и не знаю.

 

Насколько помню, там белел жасмин,

Хотя, возможно, яблоневым цветом

Сиял тот сад, и тополь-исполин

Вставал, завороженный чудным светом.

 

Но как туда вернуться? Как найти?

Села не знаю, улицы названье…

И кажется: мне нет туда пути,

И может быть, спасительно незнанье.

 

 

ПЕРВАЯ СИРЕНЬ

Запах детства у первой сирени,

Обещаний туманных привет.

Даже бед промелькнувшие тени

Излучают сиреневый свет.

 

Жизнь, ты пахнешь сиренью в начале!

Для чего? – глуповат мой вопрос.

Чтоб любили тебя, изучали,

Чтобы мир развивался и рос.

 

Чтобы голос, что еле нам слышен,

Утешая, настойчиво звал,

Чтобы статуя высилась в нише,

Чтобы облако плыло в канал.

 

Чтоб манила сезонная к лету

Распродажа и клен под окном

Шелестел и тянулся к рассвету,

И являлся с предутренним сном.

 

И когда этот запах, вобравший

Опыт жизни, слетает с куста,

Он как брат многоопытный старший

Рад свиданью, целует в уста.

 

Словно после глубокой разлуки

Возвратился домой, не устал,

Всё, что было, берёт на поруки

И счастливый пророчит финал.

 

 

СТАРАЯ ФОТОГРАФИЯ

Фотография блёклая – взрослые мальчики группой,

Оживленные лица и форма гимназии старой

Говорят мне, что смерти безжалостно преданы грубой,

Всем гуртом молодым, подростковою дружной отарой.

 

Всё погибло, ушло, всё исчезло, пропало и сгнило.

Неужели и тот – коренастый, живой, круглолицый?

В нем такая веселая издали светится сила,

В светлых, дерзких глазах приютилась и чудно искрится.

 

Где та сила теперь, самолюбие, радость, весёлость?

Узнаю их бесхозных, они-то как раз не пропали.

Лишь сменили владельцев, нашли себе новую полость,

А казалось, что этому мальчику принадлежали.

 

Третий слева – мой дед. Как в халате из темной фланели

Вечерами, я помню, корпел над чертёжной доскою,

И когда в репродуктор знакомые арии пели,

Он сиял, напевая и такт отбивая рукою.

 

…Неужели наш трепет сердечный, привязанный прочно

К переулку, мелодии, людям, кустам и страницам,

Нам придется пожертвовать времени водам проточным,

Чтобы кто-то, как мы, ликовать мог, скорбеть и дивиться?

 

 

* * *

Вот здесь, в Таврическом, под сенью мощных ив –

Расположились вдоль канавки, -

О, не плакучие, их вид самолюбив,

Он говорит о переплавке

Сердечных судорог во что-то, что живет

И расцветает пышной кроной,

Весь в мелких дырочках подвижный небосвод

Их кружевной, бледно-зеленый…

 

Вот здесь, в Таврическом, под ивами в цвету,

Сказать «в цвету» нельзя, наверно,

Встречаю душу я свою, сказать «мечту»

Было б неправильно, неверно,

Но здесь я чувствую наедине с собой

Ту жизнь тишайшую, немую,

Что связываю я с древесною душой,

А в повседневности миную,

 

Ту жизнь, ту скрытую, подобную мечте,

Что в нас незримо существует,

Не хочет, лёгкая, томиться в темноте

И, как кузнечик, крылышкует,

Вот здесь, где лиственная в небе снасть,

Где тень во всякую погоду,

Она является, готовая совпасть

С собой, как лист, слетевший в воду.

 

 

* * *

Как хороша темнота

Рембрандтовского портрета –

Не черная пустота

Вселенной, а столбик света,

Что падает в никуда

Сквозь полотно ниоткуда,

Так светит в ночи звезда –

Наше земное чудо.

 

О, как печален взгляд!

Жизнь – прокурор железный,

только смерть – адвокат,

но глухой, бесполезный.

Видишь – щель вместо рта,

и посетовать нечем,

непосильно-проста

жизнь и давит на плечи.

 

Но глядят зеркала

и томит впечатленье,

нет добра – нет и зла,

как во сне, в сновиденье.

И тюрбан, и чалма,

и застёжка на платье

золотая, и тьма

раскрывает объятья!

 

Светится нагота

и горит позолота,

тайну хранит темнота,

обещают полотна

что-то помимо нас,

нашей жизни короткой, –

этот зал, этот час

благодарности кроткой.

 

 

* * *

Я живу в Туруханске, куда завела меня нить

Ариадны Эфрон, ее письма читаю оттуда.

Я умею колоть, штукатурить умею, белить,

Всё зима и зима, ледоход – долгожданное чудо.

 

Здесь природа всегда так нахмурена, раздражена,

Неустойчивый женский характер и гнева раскаты.

На полу ледяном, на коленях, как в церкви, одна

Я рисую им лозунги праздничные и плакаты.

 

И старею, ссыхаюсь, как вложенный в книгу цветок,

В уголовный и в процессуальный заложенный кодекс.

Из всего можно вынести, если не пользу – урок

Утешительный, по Аристотелю, – элеос, фобос.

 

Боже мой, я бы так не могла, я бы так не могла!

Умерла б от разлуки и не протянула б недели.

Сколько надобно сил, чтобы вынести… Вечная мгла

И горчайшие мысли о жизни в холодной постели.

 

Жизнь, ты что же такое, о, не отпирайся, скажи!

Как смириться с тобой, непонятная, злая затея?

С неразумной, слепой, без учета отдельной души...

Замерев над письмом, вопрошаю, дрожа, холодея.

 

 

* * *

Спросил участливо: «Опять не спишь?». Не сплю.

Не позволяет спать мне счастья напряженье.

Мне свет является в ночной тиши, люблю

Ума горячего бесцельное броженье.

 

«Спи, детка, засыпай», - мне говоришь сквозь сон,

И сонную к плечу протягиваешь руку.

Мне кажется: уснуть – как потерпеть урон,

Примерить начерно загробную разлуку,

 

Покинуть жизнь свою, оставить друга, дом,

Стол письменный, тетрадь, открытую страницу.

Остановилась я вчера на месте том,

Где не хотела бы никак остановиться.

 

И не умею я, как ты – строку одну

В тетрадку занести, как бабочки скольженье

Прервать, накрыть сачком, пусть, не мешая сну,

Трепещет до утра и ждет стихотворенья.

 

 

* * *

А кольчатая путаница листьев

Прибрежной ивы в завиточках тонких,

Как волосы, к моей прильнула кисти.

Прелестная, ей не нужны гребенки,

Заколки, шпильки, в шевелюре нежной

Колечки виснут мягкие, тугие…

 

Я, видимо, мужчиной в жизни прежней

Была, и были девушки такие.

 

 

* * *

Культура за чужой, известно, счет

Живет, и все, что сколком, подражаньем

Нам представляется, на самом деле

Есть усвоенье пройденного. Вот.

Вооружившись доблестным вниманьем,

Чужой мотив мы заново пропели.

 

И если б древний римлянин взглянул

На то, что сделали его потомки,

Их обвинил бы верно в плагиате.

Как он ошибся бы! Для нас Катулл

Предутренние разводил потемки,

И благородный чтит его читатель.

 

Культура в самом деле – общий дом,

Как средиземноморский этот берег.

А мы – как галечник, так мы похожи.

Национальность наша ни при чем.

Нева иль Сена, Темза или Терек –

Бессмертью все равно, и смерти – тоже.

 

 

* * *

Когда ты в комнате, тебя не замечаю.

Ты за столом сидишь, я тоже занята.

Но если нет тебя, то стол и чашка чая,

Стеллаж с компьютером и пепельница та,

 

Что принесли тебе друзья на день рожденья,

Все в этой комнате, мне кажется, хранит

Твое внимание, твое воображенье –

Трудов пристанище, обитель аонид.

 

В твое отсутствие здесь, как ни странно, больше

Тебя, чем при тебе… Как это объяснить?

И больше, может быть, чем в Праге или Польше

На конференции, где ты и должен быть.

 

И эта странность так порой меня тревожит,

Волнует, трогает, как возвращенный сон.

В твое отсутствие короткое я тоже

Вдвойне присутствую… звонит мой телефон!

 

 

* * *

В Египте синий цвет мечтал о воскрешенье,

В Китае обещал он вечную весну.

«Берлинская лазурь» – волшебное смешенье

Оттенков голубых, сродни морскому дну.

 

У древних христиан на выцветших полотнах

Одежды синева изображает грех.

Но синему греху я верю неохотно,

Он втайне адвокат, оправдывает всех.

 

И в синий облачась, является Мария,

И в голубом плаще на троне Соломон.

Поистине, как жизнь сама, его стихия,

И всё, что знаем мы, в себя вбирает он.

 

Я этот цвет люблю – цвет жизни, цвет печали,

Цвет смерти и любви, спасенья и стыда.

Как много мне его оттенки нашептали,

Привязчивы, нежны, текучи, как вода.

 

А тот, кто наблюдал в музее в Амстердаме

Молочницу в чепце и синий фартук (цвет,

Который, как стихи, беседует с богами), –

Тот видел: счастье есть, а смерти – смерти нет!

 

 

* * *

Озираю рассеянным взглядом

Свой письменный стол, экран

Компьютера, книгу рядом,

Бумагу и чая стакан.

 

Коричневый столбик дымится

И жалит язык,

На тридцать второй странице

Автор бедный душою поник.

 

Сугроб на нашем балконе

Почти в человеческий рост,

Одинокий голубь в нем тонет

И в снегу его хвост.

 

Что за глупая штука – сердце!

Норовит занять у снежка

Способность кружиться, вертеться,

Взлетать и смотреть свысока.

 

Вот он валится, сыплется с неба,

Заметает зависть и зло.

А без них, без ранящих, мне бы –

Знаю точно – не повезло.

 

Словно связаны их укусы

И саднящий еще порез

С дружелюбием музы,

С милосердьем небес.