***

У меня в жилах не кровь, а мрак.

Эмиль Чоран

 

Мёртвые на мёртвых разговаривают языках,

над собою страны небольшой не чуя

беспрерывнодышащих, – этакий недопрах,

божоле бестолковое, на что-то там претендуя,

бродит, ёрзает, много чего боится, ругается словом «ах!».

 

 

В мёртвых шевелятся мыслящие червячки,

из андеграунда в андеграунд переползают тайные знанья.

К червячкам по ночам за свежими новостями

слетаются светлячки,

внимают доверчиво

прелестям копошенья и умиранья.

 

Славься, стлевший живот, лядвие с, так сказать…

От смерти, входя в неё, как в насмешливую брюнетку, –

токмо чтоб оказалась длинной, – нечего больше желать,–

слышно в скверном их переводе

вставшему на табуретку.

 

 

 

***

Какой это позор – смерть!

Вдруг превратиться во что-то…

Эмиль Чоран

 

 

Терзаться ль тленьем тле?

Свободы суть нагая

витает на метле,

к себе не допуская

ни помыслов порыв

дурашливого роя,

ни жалобы мотив

согбенного героя.

 

Все 100% тли

погибель поимеет.

Прозрачный зрак петли,

пред коим цепенеет

цветенье всех сортов,

следит удавьим взором

калейдоскоп понтов,

салют перед позором.

 

Не бренность, удила

Пегаса натянувши,

кляну, существ тела

(да и хотя бы туши!)

в неаппетитный прах

крошащую, –

но знанье

о сём.

Его б в котлах,

на радость мирозданья,

жестокое, живьем

сварить, срубить в котлеты,

испытывать огнем

на сорном бреге Леты;

шнурками прикладных

наук стянуть запястья,

а в глотку ледяных

осколков самовластья

изрядно напихать,

дабы свербило в брюхе.

 

И петь, и танцевать

в лад безмятежной Псюхе.

 

 

 

***

Не подлежит сомнению, что когда-нибудь психоанализ будет полностью дискредитирован, но прежде он успеет лишить нас последних остатков непосредственности. И мы уж никогда не будем невинными.

Эмиль Чоран

 

Ах, кто бы дырочку протёр,

в которую верблюд с иглою

следит, горбатый вуаёр,

как дерзкий Дафнис клеит Хлою.

Прикидываясь тюфяком,

ласкает как бы неумело…

 

Трепещет Хлоя мотыльком,

не умолкает Филомела.

 

Верблюду хочется.

Хотя

сквозь пыль античную детали

протискиваются, кряхтя,

а вздохи – те совсем застряли.

 

Так у небесных райских врат,

куда верблюд иглу дотащит,

сей низкой жизни аромат,

в ушк о не просочась, обрящет

тоску животную, и стыд

взамен овечьей неги лона,

да на загон – для Аполлона

предавших – выморочный вид.

 

 

 

Лора

Самое загадочное на свете – предназначение тела.

Эмиль Чоран

 

Зимою открываю форточку,

впускаю воздух, чтобы пах,

и подставляю снегу мордочку –

аж прямо иней на клыках!

 

С любимым вечер, слаще патоки,

вдруг вспоминаю хищным телом

(он предложение мне так-таки,

как ни стонала я, не сделал).

 

Весна уж чуется в скукоженном

промерзшем воздухе из фортки.

Ах, помню, в приступе восторженном

я все его сожра ла фотки!

 

Кому теперь вилять с приязнию

тугим хвостом?

Поджавши оный,

удрал мил-друг, пропал за Клязьмою,

забыл мой облик лунно-лонный.

 

Ловлю снежинки, обреченные

на смерть в каморке с батареей…

 

Зачем сердца ожесточенные

с моей душою-лорелеей

играют в эти игры зверские,

беспечно мчат на рифы страсти?!

 

На мой златой лобок плебейские

слюнявые раззявив пасти!

 

 

 

***

Я существую отдельно от всех своих чувств. Я не могу понять, как это получается. Я даже не могу понять, кто их испытывает. Впрочем, кто этот я в начале каждого из трех предложений?

Эмиль Чоран

 

Та комната в лишае и фэншуе,

где мы с тобою предавались снам,

куда носил премило анашу я,

частенько, чую, будет сниться нам.

Трамваев черепашьи перебежки

мы слушали, планируя в раю,

и, смелый гном, сдувал я с Белоснежки,

как с ёлочки, пушистую хвою .

 

И, если бы мы сахарными были,

друг в друге без остатка бы…

Пущай

тут химик ухмыляется – любви ли

смешною быть в диковинку?

Прощай,

последний сквот, евроремонтом в сердце

ужаленный, теряющий права.

Что счастье – как не в прошлое глядеться,

безумье в коем, женщина, трава?

 

Ни жалости, ни жадности не чуя,

припоминаю, лежа на других

поверхностях.

И всё, чего хочу я, –

не позабыть мгновений чудных сих!

 

 

 

***

Глядя в британском музее на мумию певицы, у которой из-под бинтов видны ноготочки, я напоминаю себе, что зарекся произносить слово «я»…

Эмиль Чоран

 

Мне больно, а тебе не больно.

Спи вольно, изменяй невольно.

Мне мнемозинно и бемольно,

тебе смешно и алкогольно.

 

Ку-ку, болванка-растаманка!

Позажигай, дивчина гарна.

Почуять клитором, где пьянка,

 

ты можешь и впорхнуть шикарно.

 

Взбухают вены кровеносны,

трещат возбужденные брюки…

 

И представленья наши розны

фундаментальные о скуке.

 

Порхай, в оргазмах умиранка.

Ни раздраженья, ни обиды.

 

Под коркой заживает ранка,

рыданье смолкло аониды.

 

Не затихает боль в груди лишь.

Немного страшно – не навеки ль?

Крепчает вечер. К звездам выйдешь –

и видишь: перес, мене, текел…

 

 

 

***

В книгах по психиатрии я читаю только высказывания больных, но не комментарии автора.

Эмиль Чоран

 

Я в первом классе ненавидела читать,

и мать не знала, что со мною делать,

и записалась на макулатуру,

и Толкиена прикупила мне.

Вот с тех-то пор я плотно прикипела

ко всякой готике и брак с толкиенистом

(к несчастью, неудачный – не тому

учили игры ролевые)

заключила.

Лилейность чутких персей отдала

ладоням вечно потным, неумелым.

 

Вот случая могущество!

Маман,

Зачем ты Трех хотя бы мушкётеров

мне не подсунула?!

На розовый талончик

Граф Монте-Кристо также выдавался

и Драйзера Трагедии кирпич…

 

Хоть и сменила я теперь пластинку,

отнюдь бытьё уютнее не стало, –

во внутренний попав круговорот

борьбы сверхзапрещённых тайных обществ,

безумные наживки Парвулеско

глотаю глупой рыбой…

– Что за чёрт?! –

отчаянье рассудок вопрошает,

таращащийся мутными глазами

на проблематики экзистенциональной

летящее навстречу остриё:

– Коль человек свободен от страстей,

то власть над гномами ему на кой, о Боже?!

 

 

 

***

Самым замечательным в Германии были евреи. Когда они исчезли, осталась какая-то гигантская Бельгия.

Эмиль Чоран

 

Встречает страсть весну, бледна:

«Зима была не холодна,

по-рыцарски готична,

мне с ней спалось отлично.

 

Зачем нарушила покой

своею мутною рекой,

болтливыми ручьями,

слюнявыми речами?

 

На щепку щепке лезть пора?

Какая, господи, мура –

пунцовые цветочки,

набухшие сосочки…

 

Мне умный снег приязнь дарил,

парок над головой парил,

сквозь нежные метели

мне ели зеленели.

 

Мороз, колючий философ,

уютной робости засов

иронией резонной

сорвал с души бездонной.

 

Шатун, шальной лесной плейбой,

любовью воспылал прямой.

Жаль, в слепоте пыланья

не избежал закланья.

 

А как смущались снегири

от шепотка “Берёшь? – Бери!”!

А брали как! – ликуя,

прилежно крылышкуя…»

 

Тут зев, зелёный – просто страсть,

раскрыв, весна пожрала страсть:

«Люби во тьме утробы

сосульки да сугробы!»

 

 

 

***

Из европейской поэзии исчез крик. Осталось жонглирование словами, художества акробатов и эстетов. Эквилибристика пустозвонов.

Эмиль Чоран

 

Какие-то святые мощи мы целовали –

слава Богу, никто ничем так и не заразился.

В архизорком, сверхбдительном чьем зерцале

наш перфоманс рисковый

с бесовскою срифмовался

плотоядной ухмылкой?

В посмертном чего астрале

ожидать?

Вот аквариумные рыбки-вуалехвостки

тож резвятся, коряги им брошенные говнами полируют.

А какие пакости проделывают подростки!

Кондуитный ужели всех их фиксирует поляроид?

 

База данных мощна ли учёта мерзостей невеликих,

предъявляемых бледным душам почивших в бозе?

Демиург-прокуратор не запутался ли в уликах?

Не обрыло ль Архангелам

на полном судить серьёзе

за поджог кузнечика, отягчённый чечёткою на улитках?

 

Други! Истинно вам говорю: заражённые постмодерном,

с модным запахом серы из-под крылатых подмышек,

они так прикалываются,

нас к некрупным склоняя сквернам

 

(что-то вроде прививок для засранцев-приготовишек).

 

 

 

***

Совершенно невообразимо, чтобы бог или даже человек произошел в результате неких гимнастических упражнений, завершающихся хриплым стоном.

Эмиль Чоран

 

Во мне живёт воспоминанье,

а в нём живёт переживанье,

в переживанье тож живёт

какой-нибудь нелепый плод.

Вот так клубится бестелесный

и молчаливый мир во мне.

О нём прекрасно знают бесы,

все в вожделения огне.

Змеясь, вокруг меня оне

плетут хвостаты политесы.

 

Вяжу им мысленно хвосты,

чтоб, слабины не дав, забыться

упрямым сном. А в нём плоды

спасённые летят резвиться

бесовски чёрной близ воды.

Морзянка медлит, горн трубит,

гетера мудрая хохочет.

Ревёт, и стонет, и кипит,

и никого рожать не хочет

изнемогающий пиит.

 

А ты, моих седых оплот

Ночей, наездница-отрада,

зачем завесть желаешь плод

из крови и соплей?

Не надо

боятся смерти так и ада!

 

Уж в нас они.

 

Стучат в живот.

 

 

 

***

Какой фее я обязан неистребимой каплей уксуса в крови?

Эмиль Чоран

 

Моя муза ездит на «мазерати»,

по ночам бухает на грязных пати,

доползает едва до моей кровати.

 

Ни словца не добиться, одно мычанье.

Не пора ли суровой начать леченье

прозой, спрятать шампанское и печенье?

 

Жаль беднягу – штук двести, и что ж, что мёртвых? –

родила стишков мне, все в муках, в спёртых

вдохновением тиглях, котлах, ретортах.

 

Никогда, бездыханный плодя детинец,

не шептала в бреду: «Сумасшедший немец.

Слаб твой дар, убог, так сказать, с мизинец».

 

Аль не знала, когда оставалась греться?

«Хочешь жить, – острит, – так умей иметься,

а сумев, добела умудрись отмыться».

 

…Что, когда за плечами гудят руины,

станет делать прошедший до половины

путь напрасный?

Не резать же, право, вены,

вспоминая душистого тела крики

над костром (прежарки его языки!),

над амбарною книгой смежая веки.

 

 

 

***

Если бы ангелы занимались писательством, то – за исключением падших – их было бы невозможно читать. Безупречная чистота переваривается с трудом, поскольку она несовместима с вдохновением.

Эмиль Чоран

 

Ш. Лемуркину

 

Я, человек, недалёкий от литературы,

сиюминутных пиитов разглядывая партитуры,

живо себе представляю чудовищные шуры-муры,

проделанные мерзавцами с музой глубоколонной,

ранее уже выебанной семидесятников пятой колонной.

 

Я, заработавший язву, жря гэги и каламбуры,

требуются, заявляю, литераторы-штукатуры,

шпаклёвщики трещин словесности разноязыкой.

Довольно отапливать космос!

То же самое, кстати, с музыкой.

 

Мрак многоглазый хохочет, треплет зыбкие стенки.

Блядская слава легко раздвигает коленки.

Хладные струи из щели поднимают, глумясь над птицей,

над уровнем оную кислорода.

В общем, требуются скрипторы без амбиций.

 

Самое жестокосердное учение о смиреньи

надо заставить зазубривать в обмороке сирени

каждого, даже занюханного, эксплуататора алфавита,

чтоб кромсал аллигатор печень, а не Dolce ублюдку vita.

 

Музе пристало вести местечковую жизнь мистички.

Дабы не гас горний свет, воровать циклодол из аптечки.

При виде (о ужас!) члена ассоциации аутистов

заводить его в графомань, где анчар ядовит и неистов.

 

А демиург плодородной литературы

удобрит членскою книжкой

ноосферу съедобной культуры.

 

 

 

***

В предвоенные годы жил один старый больной поэт, которого совершенно забыли и по просьбе которого всем посетителям должны были говорить, будто его нет дома. Время от времени жена – из жалости к нему – звонила в дверь…

Эмиль Чоран

 

Пренебрёг деталями и друзьями,

из винтажной кости слона мансарду

в ипотеку вечную,

запах серы

игнорируя,

как в полусне оформил.

 

Был рассеян чертовски любезный брокер,

ЗАО с ч удным названьем «Котлы и топки»

поручилось;

«На справки забей, – сказали

симпатичные менеджеры, – какие

между нами, сапиенсами,

кривды».

 

Хорошо в мансарде: чего захочешь,

помечтаешь о чём иль возжаждешь плотски –

всё получишь, получишь, получишь.

Трусят

от догадок соседи премьер-министры,

да шестёрки опытные – медведи.

 

Как блистают удачи младой доспехи!

Безмятежность баксы шлёт безнадёге.

«Что стряслось? – волнуется просветлённо. –

Как кишится, как плачется в чёрной слизи?»

 

Не желаю боли – старо и пошло.

Не волнует правда – с ней рядом страшно.

 

Но раз это требуется – неспешно

подойду к окошку, шепну послушно:

 

Ну давай, кажи мне свою порнуху,

расстилайся дымною лентой едкой,

распалённая низкая жизнь, –

пребуду

украшеньем твоим,

оправданьем, смыслом.

 

 

 

 

***

Быть или не быть.

… Ни то ни другое.

Эмиль Чоран

 

Бери, бери чужой экстаз

как несомненный лётный газ.

Свой охладелый цеппелин

заправь и, вдаль плывя один,

на безмятежных вышина х

в инаких просыпайся снах.

 

Сто проживя чужих судеб,

гарем отведав и вертеп,

познав любимую другим, –

стань только опытом нагим,

в себя вобравшим всё и вся.

 

Нейтронным мозжечком вися.

 

 

 

Памятник

 

«Вечность»: спрашиваешь себя, как ты сумел выговорить это слово столько раз, не сойдя с ума.

Эмиль Чоран

 

Ты не отвертишься от вечности своей,

она верна без колебаний.

Согласных суета и слово-воробей

не избегут её лобзаний.

 

Как смыслы ни тумань, как в терниях ни тырь

напрасный и случайный дар свой –

найдёт и ясности безумной нашатырь

вручит: живи со мной и царствуй.

 

С опаской, нехотя, не горячась ничуть,

томленью грозному покорен,

мнёшь трансцендентную, немыслимую грудь,

в угрюмой нежности проворен.

 

Всплывает с грохотом названье корабля,

кадабру коего не всякий спишет школьник.

Заиндевеет детскосельская земля,

когда по ней нечести вольник,

зело осклабившись, прошествует, ища

упруго-ветренной податливой поживы,

не лавра хрупкого, но грубого плюща,

объятья чьи смертельно-лживы

 

(как все слова на свете).