Евгений Иванович Блажеевский родился в 1947 г. в городе Кировобаде (ныне – Гянжда). Окончил Московский Полиграфический институт. Жил в Москве. Печатался в «Юности», «Новом мире», «Знамени», в последние годы – в основном, в «Континенте». Автор книг: «Тетрадь» (1984), «Лицом к погоне» (1995), «Черта» (2001, посмертно), «Монолог» (2005, посмертно). Скончался 8 мая 1999 года.

 

 

ПЕТР СОЛОВЕЕВИЧ СОРОКА

( Из армейской тетради )

 

Имя его было Акакий Акакиевич. Может

быть, читателю оно покажется несколько

странным и выисканным, но можно уверить,

что его никак не искали, а что сами собой

случились такие обстоятельства ..

Н. В. Гоголь

 

 

В солдатском клубе шел английский фильм:

«Джейн Эйр» –

Немного скучный

И немного

Сентиментальный фильм о богадельне

Для неимущих маленьких сирот

И о любви –

Возвышенной и трудной –

Любви аристократа с гувернанткой.

 

Сержант Шалаев ,

Так же, как и все,

Курил в кулак,

Смотрел картину,

Думал

О том,

Что скоро ужин и отбой.

 

Но в память красномордого сержанта –

В берлогу, где всегда темно и пусто,

Запали занимательные кадры:

Там,

На экране,

За непослушанье

На табурет поставили девчонку,

Которая мучительно,

Но гордо

Выстаивала это наказанье.

 

Сержант Шалаев гадко ухмыльнулся...

И вот уже

Не в Англии туманной,

Не в армии какой-то иностранной

На табурет щербатый, как наседка,

Далекий от ланкастерских по форме,

Поставлен провинившийся солдатик.

 

Он – Петр Соловеевич Сорока –

Фамилии пернатой обладатель,

С глазами голубыми идиота

На табурете замер

И стоит.

 

Сержант Шалаев курит и смеется.

Он чувствует,

Что шутка удается,

А за окном проносится метель.

 

Она летит во тьме,

Под фонарями

Ее поток напоминает рысь.

 

Она летит,

А там –

У горизонта –

Сжигают ядовитые отходы

За крайними постройками Тольятти,

И полог неба смутен и зловещ.

 

А Петя Соловеевич Сорока

Стоит на табурете,

И в глазах,

Совсем стеклянных,

Отражен размах

Всей этой скверны

И почти животный,

Пронзительно-невыносимый страх...

 

1975

 

 

 

ВОСПОМИНАНИЕ О МЕТЕЛИ

 

Мокрый снег. За привокзальным садом

Темнота, и невозможно жить,

Словно кто-то за спиной с надсадом

Обрубил связующую нить.

 

Мертвый час. Не присмолить окурка,

Мерзнут руки, промерзает взгляд...

Вдоль пустынных улиц Оренбурга

Я бреду, как двести лет назад.

 

Что-то волчье есть в моей дороге –

В темноте да на ветру сквозном!..

И шинель, облапившая ноги,

Хлопает ноябрьским сукном.

 

Хлопают дверьми амбары, клети,

Путь лежит безжалостен и прям.

Но в домах посапывают дети,

Женщины придвинулись к мужьям.

 

Но, уйдя в скорлупы да в тулупы,

Жизнь течет в бушующей ночи.

Корабельно подвывают трубы,

Рассекают стужу кирпичи.

 

И приятно мне сквозь проклятущий ,

Бьющий по лицу колючий снег

Видеть этот медленно плывущий

Теплый человеческий ковчег...

 

 

 

ОКТЯБРЬ

 

Когда идет вдоль сумрачных полей

Согбенною цепочкой велокросса

В затылок перелету журавлей,

Затылком к ветру – тонкая береза,

Когда гнетёт какой-то грустный долг

И перед прошлым чувствуешь вину,

Когда проходит день, как будто полк,

Без музыки идущий на войну,

Когда вокруг пугает пустота

И кажется, что время убывает,

Когда в пространстве правит простота,

С которой холод листья убивает,

Когда в моем заплаканном краю

Веселый мир освистан и повергнут,

В такие дни я потихоньку пью

Остывший чай и горьковатый вермут.

Я в комнате своей сижу один,

Кренится дождь, уныл и бесконечен,

Толпится небо в прорези гардин,

Но всё-таки приятны этот вечер

И память о подробностях лица,

Забытого , как карточка в конверте...

А дождь идет, и нет ему конца,

И нет конца житейской круговерти.

 

1975

 

* * *

А. Васильеву

 

Мы – горсточка потерянных людей.

Мы затерялись на задворках сада

И веселимся с легкостью детей –

Любителей конфет и лимонада.

 

Мы понимаем: кончилась пора

Надежд о славе и тоски по близким ,

И будущее наше во вчера

Сошло-ушло тихонько, по-английски.

 

Еще мы понимаем, что трава

В саду свежа всего лишь четверть года,

Что, может быть, единственно права

Похмельная, но мудрая свобода.

 

Свобода жить без мелочных забот,

Свобода жить душою и глазами,

Свобода жить без пятниц и суббот,

Свобода жить как пожелаем сами.

 

Мы в пене сада на траве лежим,

Портвейн – в бутылке,

как письмо – в бутылке

Читай и пей! И пусть чужой режим

Не дышит в наши чистые затылки.

 

Как хорошо, уставясь в пустоту,

Лежать в траве среди металлолома

И понимать простую красоту

За гранью боли, за чертой надлома.

 

Как здорово, друзья, что мы живем

И затерялись на задворках сада!..

Ты стань жуком, я стану муравьем

И лучшей доли, кажется, не надо.

 

1976

 

 

 

ДРУГУ

1.

 

По улице Архипова пройду

В морозный полдень

Мимо синагоги

Сквозь шумную еврейскую толпу,

Сквозь разговоры об отъезде скором,

И на меня – прохожего –

Повеет

Чужою верой

И чужим презреньем.

 

И будет солнце в медленном дыму

Клониться над исхоженной Солянкой,

Над миром подворотен и квартир,

В которых пьют «Кавказ» и «Солнцедар»

По случаю зарплаты и субботы.

 

И будет воздух холодом звенеть,

И кучка эмигрантов в круговерти

Толкаться,

Выяснять

И целоваться,

И будет дворник,

С видом безучастным,

Долбить кайлом,

Лопатою скрести.

 

И ты мне будешь объяснять причину

Отъезда своего

И говорить

О праве человека на свободу

Души и слова,

Веры и судьбы.

 

И будем мы стоять на остановке,

Где гражданин в распахнутом пальто,

Такой типичный в этой обстановке,

Зашлепает лиловыми губами,

Но только кислый пар,

И ни гу-гу.

 

И ты меня обнимешь на прощанье,

А я увижу рельсы,

По которым

Уедешь ты

Искать и тосковать.

 

Ох, это будет горькая дорога!..

И где-нибудь,

В каком-нибудь Нью-Йорке

Загнутся рельсы,

Как носы полозьев...

 

Свободы нет,

Но есть еще любовь

Хотя бы к этим сумеркам московским,

Хотя бы к этой милой русской речи,

Хотя бы к этой Родине несчастной.

Да,

Есть любовь –

Последняя любовь.

 

1976

 

 

 

2

 

Обращаюсь к тебе, хоть и знаю – бессмысленно это,

Из осенней Москвы обращаться к тому, кто зарыт

На далеком кладбище далекого Нового Света,

Где тебя Мандельштам не разбудит и не озарит.

 

Твои кости в земле в тыщах миль от московских околиц,

И прощай ностальгия – беда роковая твоя!

Но похожий лицом на грача или, скажем, на Мориц,

Хлопнул крышкою гроба, души своей не затворя .

 

И остался твой дух – скорбный вихрь иудейской

пустыни,

Что летает по свету в худых небесах октября,

Что колотится в стекла и в души стучится пустые,

Справедливости требуя, высокомерьем горя.

 

Но смолчали за дверью в уютной квартире Азефа ,

Чтобы ветер впустить – не нашлось и в других чудака.

Лишь метнулась на лестницу кошка сиамская Трефа –

Ей почудился голос в пустых парусах чердака.

 

Это голос хозяина звал ошалевшую кошку

И ушел по России, и сгинул за гранью границ,

И оставил раскрытым в ночи слуховое окошко,

Словно вырвалась стая каких-то неведомых птиц.

 

И навеки пропала за серой стеной небосвода,

И растаяло эхо, идущее наискосок...

Поколение это другого не знало исхода:

Голос – в русское небо, а тело – в заморский песок.

 

И когда колченогий режим, покачнувшись,

осядет со скрипом,

То былой диссидент или бывший поэт-вертопрах

На развалинах родины нашей поставит постскриптум:

Только прах от разграбленной жизни остался,

лишь пепел да прах...

 

1977

 

 

 

* * *

 

Ночью сентябрьской птицы кричали,

Над виноградниками шурша.

Чувству свободы и чувству печали

В эти минуты училась душа.

 

Музыка шла неизвестно откуда,

Переливалась, журчала, текла.

Переполняя размеры сосуда

Грустью последнего, может, тепла.

 

Все начиналось. Деревья шумели,

Долго и трудно листвой шевеля.

Может быть, плакали, может быть, пели,

Освобождаясь, леса и поля.

 

Все начиналось; и тени парили

От керосинки – и под потолок,

Словно худые и черные крылья,

Руки воздев, по стене поволок.

 

Музыка шла из ночного предела,

Мучила, жалостью сердце скребла.

От одиночества ёжилось тело,

Но облегчением книга была:

 

«Детство» Толстого... Наставник хлопушку

Взял, обходя близоруко кровать...

Мать на дежурстве. И можно в подушку

Плакать и мамин халат целовать ...

 

<1978>

 

 

 

ОРФЕЙ

 

И я обернулся, хоть было темно,

На голос и нежный, и тихий...

И будет во веки веков не дано

Увидеть лицо Эвридики .

 

Но это не слабость меня подвела,

Не случай в слепом произволе,

А тайная связь моего ремесла

С избытком и жаждою боли.

 

Мне больше лица твоего не узреть,

Но камень в тоске содрогнется,

Когда я начну об утраченном петь:

Чем горше – тем лучше поется...

 

<1982>

 

 

 

СОН

 

Мне снились дождь и черная вода,

Текущая ручьем по косогору.

И мучил голос, шедший в никуда:

«Зачем – одна?.. Зачем в такую пору?..

И в чем я провинился вообще ?!.

Не предавай забвенью и опале...»

А ты шагала в стареньком плаще,

Который , помню, вместе покупали.

И я невольно увеличил шаг.

Переступая рытвины и кочки,

Я вышел на немыслимый большак,

Где люди шли, но все поодиночке.

Я закричал: «Куда же ты, постой!..»

И побежал вдоль мокрого бурьяна.

Навстречу ехал грузовик пустой,

А за рулем кривлялась обезьяна.

И дул с предгорья ветер ледяной,

И снег пошел лепить куда попало .

И что кричать, когда за пеленой

Ты лишь на миг возникла и пропала...

 

1983

 

 

* * *

 

...Темный дуб склонялся и шумел.

М. Лермонтов

 

 

Телефон молчит в ночи,

Дикий ветер бьется в рамы.

Что же сетовать, начни

Третий акт житейской драмы.

 

Будет действо сведено

В зале, где идут поминки.

Прошлой жизни полотно

Надо распустить по нитке,

 

И всему наперекор

В мутном сплаве амальгамы

Разглядеть судьбу в упор

В переплете старой рамы.

 

До чего ж она пуста:

Бабы да катанье с горок...

Трудно начинать с листа

В тридцать и с копейки – в сорок.

 

И нелепо дорожить

Прочерком деяний в смете,

И всего сложнее – жить,

Ибо жизнь страшнее смерти.

 

И уже не оправдать

Ни застолья, ни похмелья.

Да и щуки не видать

За твоей спиной, Емеля.

 

И нельзя в тепле свечи

С головой уйти, как в сено,

В сладкий сон и спать в ночи

Без вина и седуксена .

 

Спать... Но это не дано.

Видно, срублен дуб старинный.

Хочется уйти на дно

Затонувшей субмариной...

 

1986

 

 

 

ОТРЫВОК

 

Игорю. Меламеду

 

...Упала тьма и подступил озноб,

И жар вконец защекотал и донял,

Когда он тронул свой горящий лоб

Легко и быстро, словно печь – ладонью,

И разглядел светильники в ночи,

И пристальней вгляделся в звездный хаос:

Их было семь... и острие свечи

Зловещее

над каждым колыхалось...

И ветер дул, неся в ноздрях песок,

И голый путь был холоден, как полоз,

И – от безумия на волосок –

Он услыхал идущий с неба голос

И оглянулся, и повёл плечом, –

Была темна безлюдная дорога,

Но голос шел невидимым лучом,

И плавились слова в душе пророка.

И в ухо, как в помятую трубу,

Текло дыханье воздухом горячим,

Подсказывая верному рабу

Посланье в назидание незрячим ,

Посланье в назидание глухим,

Как приговор и страшное возмездье...

И замер Иоанн, когда над ним

Застыло роковое семизвездье,

Когда запели трубы и когда

Под всадниками захрапели кони

И вспыхнула зловещая звезда –

Полынь-звезда на мутном небосклоне…

 

1986

 

 

 

ОСЕННЯЯ ДОРОГА

( Магистрал Венка сонетов )

 

По дороге в Загорск понимаешь невольно, что осень

Растеряла июньскую удаль и августа пышную власть,

Что дороги больны, что темнеет не в десять, а в восемь,

Что тоскуют поля и судьба не совсем удалась.

 

Что с рожденьем ребенка теряется право на выбор,

И душе тяжело состоять при раскладе таком,

Где семейный сонет исключил холостяцкий верлибр

И нельзя разлюбить, и противно влюбляться тайком...

 

По дороге в Загорск понимаешь невольно, что время –

Не кафтан и судьбы никому не дано перешить,

Коли водка сладка, коли сделалось горьким варенье,

 

Коли осень для бедного сердца плохая опора...

И слова из романса: «Мне некуда больше спешить...»

Так и хочется крикнуть в петлистое ухо шофера.

 

 

 

* * *

 

От мировой до мировой,

Ломая судьбы и широты,

Несло героев – головой

Вперед – на бункеры и дзоты.

 

И вот совсем немного лет

Осталось до скончанья века,

В котором был один сюжет:

Самоубийство Человека.

 

Его могил, его руин,

Смертей от пули и от петли

Ни поп, ни пастор, ни раввин

В заупокойной не отпели.

 

И если образ корабля

Уместен в строчке бесполезной,

То век – корабль, но без руля

И без царя в башке железной.

 

В кровавой пене пряча киль,

Эсминцем уходя на Запад,

Оставит он на много миль

В пустом пространстве трупный запах.

 

Но я, смотря ему вослед,

Пойму, как велика утрата.

И дорог страшный силуэт

Стервятника в дыму заката!..

 

1990

 

 

 

ПРОГУЛКА

 

Во мне воспоминаний и утрат

Уже гораздо больше, чем надежд

И радостей,

А потому не буду

На будущее составлять прогнозы,

Но хочется воскликнуть невзначай:

«Как быстро мы состарились, приятель,

От Пушкина спускаясь по Тверскому!..

И радости,

Которыми, казалось,

Пропитан воздух,

Поглотил туман.

И женщины,

Которых мы любили,

Уже старухи...»

 

Дует ровный ветер,

Кленовый лист влетает в подворотню,

И я приподнимаю воротник.

На мне чернильно-синие штаны

И скромное пальто из ГДР –

Страны, не существующей на свете...

 

1990

 

 

 

* * *

 

Невесело в моей больной отчизне,

Невесело жнецу и соловью.

Я снова жду слепого хода жизни.

А потому тоскую или пью.

Невесело, куда бы ни пошел, –

Везде следы разора и разлада.

Голодным детям чопорный посол

В больницу шлет коробку шоколада.

Освободясь от лошадиных шор,

Толпа берет билеты до америк ,

И Бога я молю, чтоб не ушел

Под нашими ногами русский берег...

 

1990

 

 

 

* * *

 

Я просыпаюсь в час самоубийц,

В свободный час, когда душа на воле

И люди спят, а не играют роли,

И маски спят, отлипшие от лиц.

Я просыпаюсь в час, когда сирень

Трагедию являет в палисаде

И мечется морской волной в ограде

Штакетника, и в шапке набекрень,

Познавший по окуркам все сорта

Заморских сигарет и злые муки,

Блуждает бомж, и голубые мухи,

Как искры, вылетают изо рта.

Я просыпаюсь в час, когда метла

Еще не шарит по пустым бульварам,

И ужас бытия ночным пожаром

Тревожит жизнь, сгоревшую дотла.

 

1994

 

 

 

КАЛУЖСКИЕ СТИХИ

 

Ольге Чулковой

 

Нет, пожалуй, печальней небес,

Чем над нашей осенней равниной.

Облака надвигаются без

Суеты рококо, и лепниной

Небогато пространство для дум

О развалинах дивного замка,

И невольно приходят на ум –

Штукатурка, известка, изнанка,

Пожелтевших белил густота,

Воронье над развалом помойки…

И такая вокруг пустота,

Словно ты на заброшенной стройке,

Что уперлась в небесную твердь

Арматурою и кирпичами.

О, не с нас ли, Всевышний , ответь,

Началось в небесах одичанье ?!.

Ни плывущих в закате бород,

Ни видений воздушного цирка… –

Только белого света разброд

И дождливое небо из цинка.

 

1994

 

 

 

* * *

В.К.

 

Я поздно пойму, что за сказочный дар –

Твое обнаженное тело,

Когда возникает взаимный пожар

Любви за чертою предела.

И хочется эти мгновенья продлить,

Из прошлого взяв по осколку,

Пока между нами незримая нить

Еще не ослабла,

поскольку

Всему в этой жизни приходит конец,

Не долго веревочке виться.

Осталась зола от горенья сердец,

И надобно остановиться.

Октябрь разбросает листву по полям,

Бореем пройдется по лесу,

И нас навсегда разведут по полам,

По признакам, по интересу,

По призракам полузабытых дорог,

Едва различимых под илом,

По судьбам, которые выдумал Бог,

По разным углам и могилам…

 

1994

 

 

 

* * *

 

Напрасно … Н е проси

У Господа, простак,

Ни запоздалый кров,

Ни запоздалый ужин.

Ты появился здесь

Совсем не просто так,

Востребован судьбой

И для чего-то нужен .

Как, скажем, мотылек –

Для пламенной свечи,

Как бледный стеарин –

Для ассирийской меди…

Не знаю, почему

Мерещится в ночи

Томительный финал

В пошлейшей из комедий,

С которой ты уйдешь,

Когда придет пора

Явиться на коне

Безумному ковбою…

Всего не объяснить

При помощи пера,

В пустой бессонный час

Беседуя с собою.

Но можно поглядеть

На контур фонаря,

Что отразился весь

В провинциальной луже,

И аллилуйю спеть,

За все благодаря ,

И вспомнить про друзей,

Чья жизнь сложилась хуже.

 

1995

 

 

 

* * *

 

В осеннем парке мечется Борей,

Пестрит в глазах от желтой круговерти,

Ложащейся к подножью фонарей

В глухом порыве коллективной смерти.

 

Сдувает поколение с берез,

И мы, бренча монетами в кармане,

Выходим на медлительный откос,

На музыку в кочующем тумане.

 

Что значат наша долгая любовь

И романтизм души, почти ребячий,

Пред этой силой, холодящей кровь,

Пред облаками над рекой рябящей?..

 

Что поздняя хвала и похвала? –

Они не стоят ничего, ей-богу,

Как серая халва и пахлава,

Досаду вызывая и изжогу.

 

Но за кустами издали видна

Дощатая площадка мокрой сцены.

На ней мы выпьем горького вина,

Еще не вечер, мой дружок бесценный!..

 

<1996>

 

 

 

* * *

 

Лишь подводя итоги в декабре,

И глянув на судьбу с другого бока,

На годы, что построились в каре,

Поймешь, как жизнь пуста и одинока.

Где этот мальчик, в солнечном окне

Следящий белый крестик самолета,

Гудящего в осенней тишине,

И римскую пятерку перелета,

Скользящую по небесам на юг?..

Где шалопай , лежащий на соломе,

Который выбрал в скопище наук

Науку грусти, что таится в слове?..

Где эти люди, родина и мать?..

Лишь призраки толпятся у порога,

И продолжает сигарету мять

Рука непроизвольно, и у Бога

Бессмысленно просить за мир, увы,

Людей исчезнувших из обихода

Без суеты и горестной молвы

В той очереди серой, как пехота,

Где ты стоишь, придвинувшись уже

К самой решетке, за которой бездна

Ревет, как зверь – в подземном гараже,

И просьба о пощаде бесполезна…

 

1996

 

 

 

* * *

М. Х.

 

В Сокольниках сентябрь.

И я к Преображенской

До станции метро

Шагаю через мост.

А под мостом ленивая вода

Течёт уклончиво,

Как бы издалека

Рождая эхо,

И печалью женской

Тревожат душу

Осень и река.

 

И видятся дома,

Стоящие на склоне,

И голубой дымок,

Ползущий от люля ,

Зеленое пальто

И баба на балконе

На фоне простыней

И прочего белья...

 

Всё кружится в лучах

Червонного заката,

Уплывшего туда,

Где ночь и перегной,

Но женское лицо,

Любимое когда-то,

Опять, как наяву,

Опять передо мной.

 

Проходят наши дни

В квартире на девятом

Высоком этаже ,

Где музыка и свет...

Но столько лет прошло!

И больше ни тебя там,

И ни меня давным -

Давно в помине нет.

 

И что тебе сказать? –

Что жил певцом опальным

Под сенью то серпа,

То нового орла,

Что проживаю я

В другом районе спальном,

Что, вроде бы, женат,

И мама умерла...

 

А за окном прошли

Немыслимые сроки.

Тебе ж и тридцати

Веселых лет не дашь...

И может, потому

Пишу я эти строки,

Чтобы убить в душе

Еще один пейзаж.

 

1997

 

 

 

* * *

 

Геннадию Чепеленко

 

Ночной больничный двор

Слегка присыпан снегом.

Слетаются к стеклу

Снежинки, словно моль.

И корпуса молчат.

Они сравнимы с неким

Угрюмым банком, где

Накапливают боль.

 

В палате, у окна

Отыскивая спички

И пачку сигарет,

Я слышу, как впотьмах

За лесом иногда

Проходят электрички,

Квадригами колес

Вздымая снежный прах.

 

И снова тишина.

Морозом, как наркозом,

Прихвачена земля

И голые кусты.

Мы в темноте лежим,

Как бревна – по откосам,

Пред болью подступающей пусты

Душою...

Но давай

Пошарим по сусекам,

Остаток дней своих

Сжимая в пятерне,

Давай поговорим

С быстролетящим снегом

И поглядим на мир

При медленной луне...

 

1998

 

 

 

* * *

 

Когда-нибудь настанет крайний срок,

Для жизни, для судьбы, для лихолетья.

Исчезнет мамы слабый голосок

И грозный голос моего столетья.

 

Исчезнет переплеск речной воды,

И пёс, который был на сахар падкий.

Исчезнешь ты, и легкие следы

С листом осенним, вмятым мокрой пяткой.

 

Исчезнет всё, чем я на свете жил,

Чем я дышал в пространстве оголтелом .

Уйдет Москва – кирпичный старожил,

В котором был я инородным телом.

 

Уйдёт во тьму покатость женских плеч,

Тех самых, согревавших не однажды,

Уйдут Россия и прямая речь,

И вечная неутоленность жажды.

 

Исчезнет бесконечный произвол

Временщиков, живущих власти ради ,

Который породил, помимо зол,

Тоску по человечности и правде.

 

Исчезнет всё, что не сумел найти:

Любовь любимой, легкую дорогу...

Но не жалею о своем пути.

Он, очевидно, был угоден Богу.

 

1997