Широкому читателю имя Ирины Олеговны Хроловой (1956–2003) пока еще мало известно, хотя тот, кто внимательно следит за литературным процессом трех последних десятилетий, возможно, вспомнит ее публикации в журналах «Юность» и «Постскриптум», альманахах «Тверской бульвар» и «Теплый стан», в антологии «Русская поэзия ХХ века» (Олма-пресс, 1999). Кому-то, наверное, попадались и книги ее стихов «Если можешь – воскресни» (М., РИФ «Рой», 1996) и «Я – жива» (М., Э.Ра, 2004, посмертное собрание).
Хролова совсем не стремилась делать поэтическую карьеру, даже во времена, когда стихи были намного востребованней, чем сегодня. Она, насколько я помню, всегда, и особенно в последние годы, чуждалась всяких тусовок , не посещала литературных вечеров, не была, что называется, на виду. Доходило даже до того, что Ирина забывала придти на свое собственное, уже назначенное выступление, подводя организаторов и оставляя в недоумении собравшуюся публику. Она твердо знала, что поэт – это тот, кто пишет стихи, а не тот, кто становится «притчей на устах у всех». Нынешние шоу-вумен от поэзии вызывали у нее содрогания.
Мы познакомились с ней тридцать лет назад в общежитии Литинститута. Ира часто проводила время за пишущей машинкой. Она была старше меня на два курса и на пять лет, и обаяние ее личности сильно действовало на меня в ту пору. Хролова мало чем походила на типичную литинститутскую поэтессу. Ее суждения о людях, о жизни, о литературе поражали беспощадной точностью и бескомпромиссностью. Это было время, когда она начала писать свои лучшие стихи, в том числе и посвященный Мандельштаму цикл «Зеркало». Этот цикл или «поэма в осколках», как потом назвала его Ирина, распространялся по общежитию наравне с самиздатом, без имени автора, дабы не искушать еще не утративших ретивость комсомольских активистов. Один восторженный, но неосведомленный однокурсник в разговоре со мной приписал «Зеркало» Арсению Тарковскому.
Читателю, ожидающему от поэзии каких-либо сногсшибательных новаций, я бы не посоветовал читать ее стихи. Подлинная поэзия всегда преемственна. И формально, и содержательно Хролова поэт вполне традиционный. Ее учителями могут быть названы ныне всеми «заезженные» Ахматова и Цветаева (ранняя). Более искушенный читатель непременно отметит влияние Георгия Иванова, которому посвящено, кстати, одно из ее стихотворений. От Иванова – лапидарность, фрагментарность ее стихотворений, их обыденная интонация, способность четко называть вещи своими именами. Но сквозь всевозможные влияния чудесным образом прорывается собственный неповторимый голос Ирины Хроловой. И подобная оригинальность, как у большинства классических поэтов, есть не столько опознаваемый ряд особенных стилистических приемов, эта оригинальность ощущается скорее как душа того или иного стихотворения, цикла, книги, творчества в целом…
С Георгием Ивановым ее роднит еще и присущий им обоим трезвый, лишенный иллюзий взгляд на действительность. Основная тема зрелых стихов Ирины лучше всего формулируется ею самой:
Как мы все одиноки – вдвоем ли, втроем,
Если даже смеемся и песни поем,
Если искренне любим друг друга,
Как мы все одиноки и как мы нежны,
Как мы все никому никогда не нужны –
До гнетущего сердце испуга…
Многие из ее поздних стихотворений ужасают своей безысходностью. И все же в них порой вспыхивает вера в то, что не «все бессмысленно и бесполезно», и тогда Ирина пытается «славить Свет», говоря о своей жажде жизни. В то же время она полна постоянных предчувствий, что ее жизнь вскоре оборвется:
По какой-либо там вероятной весне
У меня остановится сердце во сне…
Это предсказание, как случается только с настоящими поэтами, сбылось с буквальной точностью. Ирина Хролова умерла во сне, утром 8 апреля 2003 года, сорока семи лет от роду.
Игорь Меламед
Ирина Хролова
Стихи
***
Умереть мне во Пскове,
Подле речки Псковы,
У старухи Прасковьи,
У крестьянской вдовы.
А в делах этих опыт
Вековой у нее:
Она баньку истопит,
Поменяет белье.
В чистой белой рубахе
Лягу на пуховик
И забуду все страхи,
Всех чужих и своих.
Только – старые руки,
Их надежная власть...
«Ты же, девка, со скуки
Помирать собралась. –
И сурово добавит:
Коли так, – помирай .
Пусть тебя позабавит –
Что там? – ад или рай.
Ох и скучно же бабам
В одиноком дому.
Я сама померла бы, –
Хоронить-то кому...»
***
М не был февраль.
Прикрыв тугие веки,
Я слушала воронью перебранку
В больничном парке.
Строгий белый холод
С клонялся надо мной, скрипя пространством,
Безжизненно в плечо меня кусал
И вслушивался:
Я еще дышу ли?
И утверждал, что я сошла с ума.
Так шла моя тридцатая зима.
И я могла весны бы не увидеть,
Но, вопреки уколам и прогнозам,
Я говорила:
Я умру во Пскове,
Как я себе когда-то предсказала.
Но прежде – я должна туда попасть.
Я, может быть, вовек не попаду
В о Псков, а значит, смерти не увижу…
***
В окне палаты – тень куста.
И бабка, с детскою тоскою,
Не в силах наложить креста
К игле прикованной рукою,
На грудь, изрезанную вдоль
И поперек… Она не плачет:
– Ну, что же, Бог не уберег –
Пора и собираться, значит.
Мне тридцать лет. Февраль в снегу.
И я сейчас в безумье рухну,
Коль на секунду не смогу
Поднять дряхлеющую руку,
Сорвать с клейменой простыни
Ее истерзанную мякоть!..
Не плакать, Господи, не плакать …
О , только руку протяни!
* * *
…и тогда меня оставил Бог.
И душа металась надо мною,
Ударялась в голый потолок,
Забивалась в угол меж стеною
И окном: хрипела у стола
С затемненной лампою больничной,
Где седая женщина была
Белой, равнодушной и привычной.
И тогда, срываясь в дикий вой,
Над своею болью издеваясь,
Билась я тяжелой головой
В твердый валик серого дивана, –
Женщина прибавила огня,
Подошла и усмехнулась молча…
И душа опять вошла в меня,
На нее оскалившись по-волчьи.
***
друзьям
Я так хотела вас не видеть,
Когда беспомощной лежала.
Вы не могли меня обидеть.
Но что-то, что-то обижало.
Теперь и помнить бесполезно.
Но все теперь мне стало ясно:
Незримая стена болезни.
Незримая стена боязни.
У вас в глазах такое было
Смешенье страха, боли, света,
Что я прощала вас, любила
И ненавидела за это.
***
Ноет шарманка, слезу вышибая,
В солнечной летней аллее…
Я неживая уже, неживая,
Что же меня ты жалеешь …
Только на юге такое бывает –
Зелень в сияющих пятнах…
Я неживая уже, неживая,
Разве тебе непонятно…
Солнце, кипящую зелень сжигая,
Мелко дробиться о крыши…
Я неживая уже, неживая,
Даже тебя я не слышу.
Тихо живу. Ничего не желаю.
Зелень увядшую глажу.
Тихая… словно вообще неживая.
Словно не жившая даже.
МУЗЕ
Я тебя отдаю не за сладкий кусок
На квадратном семейном столе,
А за тоненький тот голубой волосок,
Удержавший меня на земле.
И нелепую грубую правду твою,
И ночную безумную речь
Я не знаю, кому и зачем отдаю,
Чтобы тело свое уберечь.
Что же, тихая жизнь – не великий порок,
Не больные шальные слова...
Видишь, я назубок затвердила урок
«Я жива, я жива...».
Я жива?
***
Как мы все одиноки – вдвоем ли, втроем,
Если даже смеемся и песни поем,
Если искренне любим друг друга,
Как мы все одиноки и как мы нежны,
Как мы все никому никогда не нужны –
До гнетущего сердце испуга.
Если истине этой в глаза посмотреть,
Нам останется выход единственный – в смерть.
Но и смерти унять не под силу
Всю гордыню бессмертной и жалкой души,
Потому что – любые слова хороши,
Ведь она – никаких не просила.
***
Над пустой суетою вокзальной,
Над бессонной тоской до утра
Бьются долгие, словно сказанья,
Ослепительные прожектора.
И, отчаянна и нерушима,
Над прожектором слепнет звезда…
Для чего вызревает крушина
И летят под откос поезда?!
И прожекторный желтый потрогав
Луч,
внезапно и горько пойму:
Этот луч провожает в дорогу,
Чтобы встретить у входа во тьму.
***
Как я страшусь и сборища людского,
И злого одиночества ночей,
Когда как будто слышишь палачей
Времен далеких острые подковы,
Как будто алый отблеск их рубах
Ложится на окно мое ночное…
И некому кричать, как страшен страх,
Как нужно мне присутствие живое!
Чтоб кто-нибудь ходил, дышал, курил,
Чтоб книгу пробегал бессонным взглядом,
Чтоб кто-нибудь дышал со мною рядом! –
И ни о чем со мной не говорил.
***
…и женщина, сжимающая рот…
Еще не плача, но уже готовясь
К тому, что набухает и растет
Бессилие, болящее, как совесть…
Когда б она во всем была права,
Ей было бы не проще, но спокойней.
Но все это – слова, слова, слова…
И женщина, сжимая рот ладонью,
…отчаянье глуша,
Следит, как между пальцев, плотно сжатых,
Медлительно скользит ее душа.
В небытие. Одна. Без провожатых.
***
У прощания – волчий оскал.
Так всегда при разлуке бывает,
Даже если потом забывают.
Только ты – не такого искал.
Будет женщина рвать и метать.
Будет нервы и душу мотать.
Потому что терять не умеет,
Даже если совсем не имеет.
Даже та, что сумеет простить
И на волю тебя отпустить,
Будет выть по ночам, потому
Что уже не нужна никому.
Только ты не такого искал.
От любви не хотел ничего.
Потому-то и волчий оскал
У святого добра твоего.
***
Уже устало сердце маяться .
И прежней страсти – нет возврата.
Зачем она приходит каяться?
Она ни в чем не виновата.
Мне жаль ее. Она – сестра моя.
И будет мне сестрой земною.
О, с ней случится то же самое!
Но пострашнее , чем со мною.
Но для чего мне так печалиться,
Ее тоскою изнывая:
Ведь там, где души повстречаются,
Она пройдет, не узнавая…
***
Ты знаешь, даже плакать не хочу.
Ты знаешь, даже помнить бесполезно.
И только что-то тихое шепчу
И нежное…
Так в месяцы болезни,
У маетной постели хлопоча,
Не ждут неторопливого врача,
Не плачут, обреченные разлуке.
Но подают лекарство и питье.
И тихое больное забытье
Предпочитают ясности и муке.
***
Всё бессмысленно и бесполезно.
Даже имя не в силах назвать…
Я на миг задержалась над бездной –
И отпрянула в страхе назад.
Никого, никого, кто мне дорог,
Никого не оставлю в душе,
Потому что единственный ворог –
Разум мой – истерзался уже.
И не справиться мне с этим зверем,
Потому что и каждый из нас
Никому никогда не поверит
Даже в самый доверчивый час.
Мы живем, никого не жалея,
Забывая свои имена,
Потому что комета Галея
Неизбежна во все времена.
***
Думать незачем. Не все равно ли,
Отчего погибать нам придется –
По чужой ли, по собственной воле.
Всё равно эта нитка прядется.
Нитка к нитке – и выйдет веревка.
Но, прощаясь с привычным, вчерашним,
Вдруг подумаешь: очень неловко
Быть распухшим, и синим, и страшным.
А подумаешь – плюнешь и выпьешь.
А когда на душе посвежеет –
Дробь нелепую пальцами выбьешь
По столу. И распустишь на шее
Воротник заскорузлой рубашки.
И последнее радио включишь.
И такие известья получишь,
Что и жить уже больше – не страшно.
***
Мне как-то позвонил случайно Толик.
Болтал о том о сем и, между прочим,
Вдруг прочитал одно стихотворенье
Чухонцева.
И там была строка,
Потрясшая меня не новизною,
Не смелостью, а строгим точным смыслом
В сего, что происходит на земле.
«...а кровь – все кровь, и требует расплаты...»
Вот как это сказал Олег Чухонцев.
А прежде я читала у японцев,
Не помню у кого, – там говорилось:
Убитый должен сам убить убийцу,
Чтоб не было убийства на земле.
Как просто все решилось! Если платы
Кровь требует – убитый убивает
Убийцу; сам становится убийцей
И снова погибает от руки,
Его сразившей первою...
А мы?
А мы, как говорится, ни при чем.
Какое счастье! Пусть их платят сами,
Ведь дети за отцов не отвечают,
И нас освободили от долгов.
...Когда бы грек увидел наши игры...
***
Надо же хоть изредка понимать:
Никому не хочется помирать .
Смерть – она не каждому по плечу…
Ох, с какою жаждою жить хочу!
Пусть во всем виновна я – все равно.
Сладкое церковное пью вино,
Стоя у заутрени… Свет в окне…
Что там голос внутренний шепчет мне?
Льётся Богородице свет в глаза.
Надо мною носится стрекоза.
Крылышки прозрачные всё ясней.
Господи! Что значу я рядом с ней…
Рядом тихо молятся … Н е спеши,
Если слово молвится из души.
Всякому дыханию – много лет!
Этими стихами я славлю Свет!