Широкому читателю имя Ирины Олеговны Хроловой (1956–2003) пока еще мало известно, хотя тот, кто внимательно следит за литературным процессом трех последних десятилетий, возможно, вспомнит ее публикации в журналах «Юность» и «Постскриптум», альманахах «Тверской бульвар» и «Теплый стан», в антологии «Русская поэзия ХХ века» (Олма-пресс, 1999). Кому-то, наверное, попадались и книги ее стихов «Если можешь – воскресни» (М., РИФ «Рой», 1996) и «Я – жива» (М., Э.Ра, 2004, посмертное собрание).

Хролова совсем не стремилась делать поэтическую карьеру, даже во времена, когда стихи были намного востребованней, чем сегодня. Она, насколько я помню, всегда, и особенно в последние годы, чуждалась всяких тусовок , не посещала литературных вечеров, не была, что называется, на виду. Доходило даже до того, что Ирина забывала придти на свое собственное, уже назначенное выступление, подводя организаторов и оставляя в недоумении собравшуюся публику. Она твердо знала, что поэт – это тот, кто пишет стихи, а не тот, кто становится «притчей на устах у всех». Нынешние шоу-вумен от поэзии вызывали у нее содрогания.

Мы познакомились с ней тридцать лет назад в общежитии Литинститута. Ира часто проводила время за пишущей машинкой. Она была старше меня на два курса и на пять лет, и обаяние ее личности сильно действовало на меня в ту пору. Хролова мало чем походила на типичную литинститутскую поэтессу. Ее суждения о людях, о жизни, о литературе поражали беспощадной точностью и бескомпромиссностью. Это было время, когда она начала писать свои лучшие стихи, в том числе и посвященный Мандельштаму цикл «Зеркало». Этот цикл или «поэма в осколках», как потом назвала его Ирина, распространялся по общежитию наравне с самиздатом, без имени автора, дабы не искушать еще не утративших ретивость комсомольских активистов. Один восторженный, но неосведомленный однокурсник в разговоре со мной приписал «Зеркало» Арсению Тарковскому.

Читателю, ожидающему от поэзии каких-либо сногсшибательных новаций, я бы не посоветовал читать ее стихи. Подлинная поэзия всегда преемственна. И формально, и содержательно Хролова поэт вполне традиционный. Ее учителями могут быть названы ныне всеми «заезженные» Ахматова и Цветаева (ранняя). Более искушенный читатель непременно отметит влияние Георгия Иванова, которому посвящено, кстати, одно из ее стихотворений. От Иванова – лапидарность, фрагментарность ее стихотворений, их обыденная интонация, способность четко называть вещи своими именами. Но сквозь всевозможные влияния чудесным образом прорывается собственный неповторимый голос Ирины Хроловой. И подобная оригинальность, как у большинства классических поэтов, есть не столько опознаваемый ряд особенных стилистических приемов, эта оригинальность ощущается скорее как душа того или иного стихотворения, цикла, книги, творчества в целом…

С Георгием Ивановым ее роднит еще и присущий им обоим трезвый, лишенный иллюзий взгляд на действительность. Основная тема зрелых стихов Ирины лучше всего формулируется ею самой:

 

Как мы все одиноки – вдвоем ли, втроем,

Если даже смеемся и песни поем,

Если искренне любим друг друга,

Как мы все одиноки и как мы нежны,

Как мы все никому никогда не нужны –

До гнетущего сердце испуга…

 

Многие из ее поздних стихотворений ужасают своей безысходностью. И все же в них порой вспыхивает вера в то, что не «все бессмысленно и бесполезно», и тогда Ирина пытается «славить Свет», говоря о своей жажде жизни. В то же время она полна постоянных предчувствий, что ее жизнь вскоре оборвется:

 

По какой-либо там вероятной весне

У меня остановится сердце во сне…

 

Это предсказание, как случается только с настоящими поэтами, сбылось с буквальной точностью. Ирина Хролова умерла во сне, утром 8 апреля 2003 года, сорока семи лет от роду.

Игорь Меламед

 

 

Ирина Хролова

 

Стихи

 

 

 

***

Умереть мне во Пскове,

Подле речки Псковы,

У старухи Прасковьи,

У крестьянской вдовы.

А в делах этих опыт

Вековой у нее:

Она баньку истопит,

Поменяет белье.

В чистой белой рубахе

Лягу на пуховик

И забуду все страхи,

Всех чужих и своих.

Только – старые руки,

Их надежная власть...

«Ты же, девка, со скуки

Помирать собралась. –

И сурово добавит:

Коли так, – помирай .

Пусть тебя позабавит –

Что там? – ад или рай.

Ох и скучно же бабам

В одиноком дому.

Я сама померла бы, –

Хоронить-то кому...»

 

 

 

***

М не был февраль.

Прикрыв тугие веки,

Я слушала воронью перебранку

В больничном парке.

 

Строгий белый холод

С клонялся надо мной, скрипя пространством,

Безжизненно в плечо меня кусал

И вслушивался:

 

Я еще дышу ли?

И утверждал, что я сошла с ума.

Так шла моя тридцатая зима.

И я могла весны бы не увидеть,

 

Но, вопреки уколам и прогнозам,

Я говорила:

Я умру во Пскове,

Как я себе когда-то предсказала.

 

Но прежде – я должна туда попасть.

Я, может быть, вовек не попаду

В о Псков, а значит, смерти не увижу…

 

 

 

***

В окне палаты – тень куста.

И бабка, с детскою тоскою,

Не в силах наложить креста

К игле прикованной рукою,

 

На грудь, изрезанную вдоль

И поперек… Она не плачет:

– Ну, что же, Бог не уберег –

Пора и собираться, значит.

 

Мне тридцать лет. Февраль в снегу.

И я сейчас в безумье рухну,

Коль на секунду не смогу

Поднять дряхлеющую руку,

 

Сорвать с клейменой простыни

Ее истерзанную мякоть!..

Не плакать, Господи, не плакать …

О , только руку протяни!

 

 

 

* * *

…и тогда меня оставил Бог.

И душа металась надо мною,

Ударялась в голый потолок,

Забивалась в угол меж стеною

 

И окном: хрипела у стола

С затемненной лампою больничной,

Где седая женщина была

Белой, равнодушной и привычной.

 

И тогда, срываясь в дикий вой,

Над своею болью издеваясь,

Билась я тяжелой головой

В твердый валик серого дивана, –

 

Женщина прибавила огня,

Подошла и усмехнулась молча…

И душа опять вошла в меня,

На нее оскалившись по-волчьи.

 

 

 

***

друзьям

Я так хотела вас не видеть,

Когда беспомощной лежала.

Вы не могли меня обидеть.

Но что-то, что-то обижало.

 

Теперь и помнить бесполезно.

Но все теперь мне стало ясно:

Незримая стена болезни.

Незримая стена боязни.

 

У вас в глазах такое было

Смешенье страха, боли, света,

Что я прощала вас, любила

И ненавидела за это.

 

 

 

***

Ноет шарманка, слезу вышибая,

В солнечной летней аллее…

Я неживая уже, неживая,

Что же меня ты жалеешь …

 

Только на юге такое бывает –

Зелень в сияющих пятнах…

Я неживая уже, неживая,

Разве тебе непонятно…

 

Солнце, кипящую зелень сжигая,

Мелко дробиться о крыши…

Я неживая уже, неживая,

Даже тебя я не слышу.

 

Тихо живу. Ничего не желаю.

Зелень увядшую глажу.

Тихая… словно вообще неживая.

Словно не жившая даже.

 

 

 

МУЗЕ

Я тебя отдаю не за сладкий кусок

На квадратном семейном столе,

А за тоненький тот голубой волосок,

Удержавший меня на земле.

И нелепую грубую правду твою,

И ночную безумную речь

Я не знаю, кому и зачем отдаю,

Чтобы тело свое уберечь.

Что же, тихая жизнь – не великий порок,

Не больные шальные слова...

Видишь, я назубок затвердила урок

«Я жива, я жива...».

Я жива?

 

 

 

***

Как мы все одиноки – вдвоем ли, втроем,

Если даже смеемся и песни поем,

Если искренне любим друг друга,

 

Как мы все одиноки и как мы нежны,

Как мы все никому никогда не нужны –

До гнетущего сердце испуга.

 

Если истине этой в глаза посмотреть,

Нам останется выход единственный – в смерть.

Но и смерти унять не под силу

 

Всю гордыню бессмертной и жалкой души,

Потому что – любые слова хороши,

Ведь она – никаких не просила.

 

 

 

***

Над пустой суетою вокзальной,

Над бессонной тоской до утра

Бьются долгие, словно сказанья,

Ослепительные прожектора.

 

И, отчаянна и нерушима,

Над прожектором слепнет звезда…

Для чего вызревает крушина

И летят под откос поезда?!

 

И прожекторный желтый потрогав

Луч,

внезапно и горько пойму:

Этот луч провожает в дорогу,

Чтобы встретить у входа во тьму.

 

 

 

***

Как я страшусь и сборища людского,

И злого одиночества ночей,

Когда как будто слышишь палачей

Времен далеких острые подковы,

Как будто алый отблеск их рубах

Ложится на окно мое ночное…

 

И некому кричать, как страшен страх,

Как нужно мне присутствие живое!

Чтоб кто-нибудь ходил, дышал, курил,

Чтоб книгу пробегал бессонным взглядом,

Чтоб кто-нибудь дышал со мною рядом! –

И ни о чем со мной не говорил.

 

 

 

***

…и женщина, сжимающая рот…

Еще не плача, но уже готовясь

К тому, что набухает и растет

Бессилие, болящее, как совесть…

 

Когда б она во всем была права,

Ей было бы не проще, но спокойней.

Но все это – слова, слова, слова…

И женщина, сжимая рот ладонью,

 

…отчаянье глуша,

Следит, как между пальцев, плотно сжатых,

Медлительно скользит ее душа.

В небытие. Одна. Без провожатых.

 

 

 

***

У прощания – волчий оскал.

Так всегда при разлуке бывает,

Даже если потом забывают.

Только ты – не такого искал.

 

Будет женщина рвать и метать.

Будет нервы и душу мотать.

Потому что терять не умеет,

Даже если совсем не имеет.

 

Даже та, что сумеет простить

И на волю тебя отпустить,

Будет выть по ночам, потому

Что уже не нужна никому.

 

Только ты не такого искал.

От любви не хотел ничего.

Потому-то и волчий оскал

У святого добра твоего.

 

 

 

***

Уже устало сердце маяться .

И прежней страсти – нет возврата.

Зачем она приходит каяться?

Она ни в чем не виновата.

 

Мне жаль ее. Она – сестра моя.

И будет мне сестрой земною.

О, с ней случится то же самое!

Но пострашнее , чем со мною.

 

Но для чего мне так печалиться,

Ее тоскою изнывая:

Ведь там, где души повстречаются,

Она пройдет, не узнавая…

 

 

 

***

Ты знаешь, даже плакать не хочу.

Ты знаешь, даже помнить бесполезно.

И только что-то тихое шепчу

И нежное…

Так в месяцы болезни,

У маетной постели хлопоча,

Не ждут неторопливого врача,

Не плачут, обреченные разлуке.

Но подают лекарство и питье.

И тихое больное забытье

Предпочитают ясности и муке.

 

 

 

***

Всё бессмысленно и бесполезно.

Даже имя не в силах назвать…

Я на миг задержалась над бездной –

И отпрянула в страхе назад.

 

Никого, никого, кто мне дорог,

Никого не оставлю в душе,

Потому что единственный ворог –

Разум мой – истерзался уже.

 

И не справиться мне с этим зверем,

Потому что и каждый из нас

Никому никогда не поверит

Даже в самый доверчивый час.

 

Мы живем, никого не жалея,

Забывая свои имена,

Потому что комета Галея

Неизбежна во все времена.

 

 

 

***

Думать незачем. Не все равно ли,

Отчего погибать нам придется –

По чужой ли, по собственной воле.

Всё равно эта нитка прядется.

 

Нитка к нитке – и выйдет веревка.

Но, прощаясь с привычным, вчерашним,

Вдруг подумаешь: очень неловко

Быть распухшим, и синим, и страшным.

 

А подумаешь – плюнешь и выпьешь.

А когда на душе посвежеет –

Дробь нелепую пальцами выбьешь

По столу. И распустишь на шее

 

Воротник заскорузлой рубашки.

И последнее радио включишь.

И такие известья получишь,

Что и жить уже больше – не страшно.

 

 

 

***

Мне как-то позвонил случайно Толик.

Болтал о том о сем и, между прочим,

Вдруг прочитал одно стихотворенье

Чухонцева.

И там была строка,

Потрясшая меня не новизною,

Не смелостью, а строгим точным смыслом

В сего, что происходит на земле.

«...а кровь – все кровь, и требует расплаты...»

Вот как это сказал Олег Чухонцев.

А прежде я читала у японцев,

Не помню у кого, – там говорилось:

Убитый должен сам убить убийцу,

Чтоб не было убийства на земле.

Как просто все решилось! Если платы

Кровь требует – убитый убивает

Убийцу; сам становится убийцей

И снова погибает от руки,

Его сразившей первою...

А мы?

А мы, как говорится, ни при чем.

Какое счастье! Пусть их платят сами,

Ведь дети за отцов не отвечают,

И нас освободили от долгов.

...Когда бы грек увидел наши игры...

 

 

 

***

Надо же хоть изредка понимать:

Никому не хочется помирать .

Смерть – она не каждому по плечу…

Ох, с какою жаждою жить хочу!

 

Пусть во всем виновна я – все равно.

Сладкое церковное пью вино,

Стоя у заутрени… Свет в окне…

Что там голос внутренний шепчет мне?

 

Льётся Богородице свет в глаза.

Надо мною носится стрекоза.

Крылышки прозрачные всё ясней.

Господи! Что значу я рядом с ней…

 

Рядом тихо молятся … Н е спеши,

Если слово молвится из души.

Всякому дыханию – много лет!

Этими стихами я славлю Свет!