Илья Имазин – поэт, переводчик, прозаик, художник – родился и проживает в Ростове-на-Дону. Изучал филологию, философию и психологию в Ростовском государственном университете, параллельно осваивал различные виды декоративно-прикладного искусства, экспериментировал в области книжной иллюстрации, дизайна, веб-дизайна. Имея художественное образование, на протяжении многих лет разрабатывал эскизы ювелирных украшений, занимался скульптурой малых форм. Несколько лет проработал матросом на сухогрузе. Дебютировал в рамках литературного проекта «Глупый дом», в подготовке которого принимал участие, в частности, разработал дизайн сайта (2004). Публиковался в альманахе «Интерпоэзия», в литературно-философском журнале «Топос», в журнале «45-я параллель: классическая и современная русская поэзия». Переводил стихи У. Блейка, Э. Дикинсон, Э. Паунда, Т.С. Элиота, Р. Фроста, У.Х. Одена, Р.М. Рильке, Р. Десноса. Пишет большую и малую прозу. Дебютировал как прозаик в журнале «Homo Legens».

 

 

Беседа, не желавшая прекращаться

 

Мы, господа, здесь только так, мимоходом…

Ф.М. Достоевский «Белые ночи»

 

– …!

– Не убедительно. Ещё раз.

– …!!!

– А это уже с перебором. Как будто ты только что обдолбался , и глаза из орбит. Втяни обратно.

– …!!

– Вот, оно самое. Повтори. Камера!

 

– …!!

– Что это Вы так на меня смотрите?

– Мы знакомы?

– Не думаю.

– Вы очень красивая.

– Банальное начало.

– А я, знаете ли, решил сегодня всё начать заново, с чистого листа, и пообещал себе, по возможности, не усложнять простые вещи.

– Иная простота хуже воровства. Я не знакомлюсь на улице, извините.

 

– Снято. Сойдёт. Перекур!

(…)

 

– Неужели он рассчитывает сляпать из этого дипломную?

– Для нашего кинотехникума покатит.

– Просто парень пытается познакомиться с девушкой на улице?

– Ну да, просто Boy meets girl . Старо как мир.

– Почему он не даёт нам прочесть весь сценарий? Только ту сцену, которую уже снимаем?

– Хочет быть как Феллини. Добивается от нас большей спонтанности.

– Зачем? Мы же играем вслепую.

– Чтобы наши собственные трактовки ролей не мешали нам делать то, что ему от нас нужно.

– Важный такой. Как будто маститый режиссёр.

– Он такой с тех пор, как вернулся из армии. Отслужил, восстановился и теперь на диплом наконец-то выходит.

– Что там дальше по сценарию в этой сцене?

– Минуточку. Вот, здесь. «Поверьте, у меня нет намеренья преследовать Вас, просто нам по пути» – это я говорю. А Вы в ответ: «Пусть так».

– Старомодно. Люди так уже давно не выражаются.

– А как выражаются?

– Короткими, рублеными фразами. И путано, если записать.

– Это потому что тут кусок не договорил, отвлёкся, там намекнул, и можно не продолжать, тебя поняли, и жестами многое, гримасами…

– Вот-вот.

– Не люблю в камеру гримасничать. У меня сейчас чуть глаза не вывалились, пока изображал восторг при виде Вашей героини. Правда-правда. Глазные мышцы так и болят, как будто нагрузил на тренажёре.

(…)

 

– Продолжаем. Помнишь, с какого места? «Вы не будете возражать…» и далее. Вспомнил? Камера!

– Вы не будете возражать, если я сделаю одно предположение?

– Всего одно?

– Я не стану Вам докучать.

 

– Не годится! Обида здесь ни к чему. Ты ещё не успел обидеться. Ты весь – напор, тебе девушка нравится, понял? Заново.

(…)

 

– Я не стану Вам докучать.

– Дайте-ка, сперва я предположу, о чём может гадать молодой человек, которому невтерпёж познакомиться с девушкой на улице. Замужем она или нет? И вывод напрашивается сам собой: не замужем.

– Об этом я не стал бы заговаривать с Вами в начале знакомства.

– Это уже признак такта. И возраст мой вычислять не будете?

– Конечно, нет.

– Что ж, предполагайте, раз нам по пути.

– Вы очень сильно разочаровались, и произошло это совсем недавно.

 

– А вот эту фразу ты должен выделить особой интонацией: ты рассчитываешь на внезапный эффект, ошарашиваешь.

(…)

 

– Мой Вам совет: когда впредь решите с кем-нибудь познакомиться, изберите другую стратегию. Чередуя самые заурядные приёмы и проницательные наблюдения, вы наверняка добьётесь наихудшего результата.

– Нет, хоть убейте, а текст переделки требует! Нужно безжалостно сокращать все длинноты. Безжалостно!

(…)

 

– Как же Вы великодушны, если продолжаете эту совершенно бесполезную беседу и терпите мой вздор!

– Просто не хочу обижать Вас. Мне сразу стало ясно, что человек Вы не опасный… и, вероятно, не слишком удачливый.

– Всё точно. Счёт в Вашу пользу. Позвольте мне только объяснить, почему я решил, что и Вы из числа разочарованных.

– Надеюсь, это не написано у меня на лице.

– Нет, что Вы. Скорее напротив. Дело в том, что я уже третий раз вижу Вас совершенно одну в «Голубой Розе», а, как мне известно, это место притягивает к себе людей, переживающих не лучшие времена. Все, кого я там встречал до Вас, –

а я не первый год околачиваюсь в этой грустной забегаловке, – потеряли что-то очень важное. Возможно, даже самих себя.

 

– Я, кажется, поняла, про что сюжет. Кафе самоубийц.

– Но почему «Голубая Роза»? Надеюсь, мне не придётся играть педераста? Уж больно мой персонаж смахивает на такого.

– «Голубая Роза» – это, если не ошибаюсь, из Брюсова.

– Да нет же, так называлось товарищество московских художников. Сапунов, Судейкин, Сарьян. Хотя эпоха та же. Упадничество.

– Люблю это время в искусстве. Все, кого ни возьми, были гениями.

– …и, по совместительству, педерастами. А мне что-то не хочется.

– Разве кто-то заставляет?

– Посмотрим ещё. Что можно выжать из совершенно заурядного сюжета? Остаётся только под конец обескуражить зрителя: дескать, вы-то думали, нормальный парень к девушке клеится, ан нет, на самом деле, он голубой, в своих порочных кругах известен как «Роза» или «Розочка»… или фетишист какой-нибудь. Вся сентиментальная каша в начале – ради крутого поворота в финале.

 

– О чём судачите? Текст повторили? Пора, продолжаем.

(…)

 

– И Вы, стало быть, регулярно приходите в «Голубую розу», чтобы понаблюдать за теми, кому ещё хуже, чем Вам? Отвлекает от собственных тёмных мыслей, не так ли?

– Я уже пятый год постоялец «Голубой розы». Ноги сами приводят меня туда, по крайней мере, раз в неделю. Но отнюдь не ради сомнительного удовольствия подглядывать за чужими горестями, а лишь потому, что в этом городе мне больше некуда приходить. Всё чужое.

– Сочувствую. И не стану заверять Вас, что у меня всё в порядке.

– Не нужно. (…) Согласитесь, сам владелец кафе оттолкнул от него многих посетителей. Чего только стоит антураж, вся эта меланхолическая атмосфера поздней осени, созданная дизайнером по замыслу хозяина. Мне доводилось разговаривать с ним. Он признался, что его заведение уже в силу своего расположения более пригодно для уединенных размышлений, и к нему редко заглядывают пары или компании, гораздо чаще одиночки. Обстановка явно не для шумных увеселений.

– Я что-то тоже не припомню там больших сборищ. Когда я заглядывала в «Розу» на чашечку кофе, в ней было человека три, не больше.

 

– Не сбавляем темп! Плетётесь, бормочите, засыпаете! Вы же сейчас ногами и репликами толкаете весь дальнейший сюжет. Бодрее!

 

– Хозяин, чудак, утверждает, что в его кафе всегда одно и то же число постоянных клиентов.

– И сколько же?

– Якобы, двадцать два. Правда, странно?

– Действительно странно. С чем это может быть связано?

– Понятия не имею.

 

22 человека регулярно приходят в «Голубую розу», и так уже не первый год. Как только появляется кто-то новенький, один из старых завсегдатаев выбывает.

 

– Когда хозяин рассказал мне об этом, я вспомнил древнее предание, кажется, еврейское. Кстати, как Вы относитесь к евреям и еврейским анекдотам?

– Нормально. Если человек или анекдот хороший, то хорошо, а если плохой – плохо.

– Отлично. Так вот, у евреев есть одно поверье. Будто на Земле во все века и в каждый конкретный момент человеческой истории было, есть и будет одинаковое число праведников. Вот и теперь их, как и сто, и тысячу лет назад, ровно 22, – ни больше, ни меньше, по количеству букв в еврейском алфавите.

 

Число праведников всегда остаётся неизменным, и когда один из этих 22-х отходит в мир иной, ему на смену в тот же самый миг рождается новый святой.

 

– Вон оно как.

– Да уж. А ещё важно вот что. Ни один из них не знает, что он праведник, и это незнание – своеобразная гарантия святости. Как только кого-то посещает хотя бы смутная догадка о своём высоком предназначении, он тут же праведником быть перестаёт.

– Довольно сомнительная аналогия. Вы же не считаете, что все те, кто, не сговариваясь и не зная друг о друге, приходят в «Розу», сродни иудейским святым? Едва ли есть какая-либо связь, тем паче мистическая, между этими, наверняка, разными людьми.

– Призн а юсь, меня посетила другая идея, куда более мрачная. Я представил, будто «Голубая роза» как воронка затягивает неисцелимых и обречённых – самоубийц. Это что-то вроде незримого тайного общества людей, исповедующих и практикующих философию самоубийства. Стоит кому-то из членов этого ордена довести свою навязчивую мысль до воплощения, как в их ряды тут же вливается новообращённый. Тянет на новеллу, правда?

– Не хотелось бы мне состоять в таком обществе…

– Не берите в голову. Это так, фантазия, не более.

 

Давайте усилием воображения перенесём «Голубую розу» в другое место и другое время. Скажем, в Варшаву на заре Второй мировой. За окном сентябрь, немецкие войска вторглись на польскую территорию и, сломив сопротивление регулярной армии, стремительно продвигаются к столице. Ещё несколько дней, и всё будет кончено. Все понимают это, гарь и тошнотворный запах окончательного поражения уже носятся в воздухе. И вот группа польских интеллигентов, сознание которых отравлено декадентскими и пораженческими настроениями, собирается в маленькой непритязательной кафешке. Звучит танго Ежи Петерсбурского «To ostatnia niedziela» в характерном исполнении Мечислава Фогг а , и когда кто-то в смятении, не попрощавшись, покидает грустное собрание, всем ясно: в этот же вечер в одном из уголков Варшавы грянет финальный выстрел или на пол с грохотом упадёт табуретка, а на шее несчастного затянется петля. Однако завтра же откроется дверь, и в кафе войдёт новый отчаявшийся, пришедший на смену нынешнему, почти покойнику…

Представим, что наши герои познакомились на улице, выйдя из того кафе, и как только Он стал рассказывать Ей еврейское поверье о 22-х праведниках, началась варварская бомбардировка Варшавы – та самая, печально известная, что не оставила камня на камне.

 

В сценарии этот фрагмент сопровождается пометкой «Мужской голос за кадром. Нарезка из кинохроники немецкого вторжения в Польшу. Жуткие сцены налёта на Варшаву, 25 сентября 1939».

 

– Как же далеко может завести Вас воображение! А не кажется ли Вам, что все эти поляки, которые в ненаписанном Вами рассказе так безвольно дезертируют из жизни перед лицом надвигающейся катастрофы, могли бы сплотиться и организовать движение сопротивления, партизанское подполье? Я уверенна, что именно так и было в грустной истории Польши.

– Да, Вы правы. Моему пока не написанному рассказу явно не хватает героического пафоса.

– К тому же, он вторичен. Мне кажется, я где-то когда-то что-то подобное читала.

 

«Где-то когда-то что-то…»

 

– Неуклюжая реплика. Я чуть язык не вывихнула. Сценарий шероховат.

(…)

А вот и мой автобус.

(…)

Это же явно не Ваш маршрут!

– Точно. Мне подходит 45-й.

– Так и не вышли из роли? Решили и в жизни преследовать меня?

– Я только хочу проводить Вас до дома и ничего больше.

– Зачем Вам всё это?

– Не знаю. Пока не знаю.

– Так Вы можете заехать очень далеко. Я на конечной выхожу. Вам потом трудно будет по темноте домой добираться.

– Я успел утомить Вас на съёмках и, наверное, замучил своей болтовнёй?

– Нет. Нисколько. Моё дело Вас предупредить.

(…)

Что это там за шум?

– Кришнаиты. Гремят в свои игрушечные барабаны.

– Вы их, видно, не очень-то жалуете?

– Мне кажется, что они здесь совершенно неуместны. Я как-то случаем попал в эпицентр их ритуального празднества. Какие-то блаженные в оранжевых и розовых тогах, смахивавшие на самых заурядных блудодеев , тянули свои мантры и бесплатно раздавали прохожим «королевские сладости». Я несколько раз уклонился от их щедрого угощения, и уже через пару минут меня начало мутить. Происходившее вокруг было в эстетическом отношении настолько неприемлемо, что я, с несвойственной мне агрессивностью расталкивая адептов Кришны, поспешил прочь и пришёл в себя только в двух кварталах от многолюдной площади. Что-то подобное случилось со мной в деревне, когда я забрался в непроходимо густые заросли сирени: от интенсивного сладковатого аромата меня стошнило.

– Вы мастер малоприятных подробностей, которые неплохо бы и опустить.

– Извините, прошу покорно.

– Ерунда.

(…)

 

В объективе камеры – минорно проползающие за окном автобуса уличные виды. «Осень. – Пасмурно. – Вечереет». После очередной остановки автобус трогается и, со всех сторон стиснутый муниципальным, грузовым и частным транспортом, медленно проезжает мимо салона на углу Комитетского и Монастырской.

Снова голос за кадром . «Там в витринах молоденькие девушки выставлены. Какой-то загадочный магазин: в нём уже полгода ничего не продаётся, и только эти девицы в двух витринах часами пританцовывают и улыбаются прохожим».

 

– Нелёгкая у них работёнка.

– Вон они как раз, смотрите.

– Это только издалека кажется: за стеклом приветливые и жизнерадостные красотки. Стоит подойти ближе, как возникает весьма болезненное впечатление, что перед вами куклы с пустыми безжизненными лицами. Вот уж действительно, место определяет человека – забрался на витрину, становись манекеном. Я недавно зашёл в этот салон и в шутку спросил у первой попавшейся на глаза мадам, продаются ли выставленные девчонки, и по какой цене я могу их приобрести.

– И что же?

– Разумеется, она меня послала.

– Бред какой-то. И зачем хозяину это нужно? Может быть, так рекламируется очередной притон?

– Сомневаюсь. Скорее всего, хозяин за границей. Он выкупил дорогое помещение в центре города и, что называется, застолбил его таким образом. Коммерческая муза пока не посетила новоиспечённого бизнесмена, и он до сих пор не придумал, что можно организовать в таком удачном месте.

– Это весьма вероятно, хотя и безумно.

(…)

 

– Вас и вправду зовут так же, как и героиню фильма?

– Да, моё имя – Майя. Иллюзия, если хотите. Вашему Феллини это очень даже пришлось по вкусу, и он переправил имя в сценарии. «Будешь и в фильме Майя, говорит. Ты – сама иллюзорность». А Вы, стало быть, и в жизни Даниил?

– Точно. Чувствую, придётся мне, либо сон разгадывать, приснившийся Вашей героине, либо в яму со львами лезть.

– Это лучше, чем играть гомосексуалиста?

– Ни то, ни другое не пробовал.

– Почему Вы согласились сниматься в этом дипломном проекте?

– Сам не понимаю. С Веней мы едва знакомы. Он как-то встретил меня в пешеходном переходе и давай упрашивать: «Я хоть тебя и не знаю совсем, но чувствую, что ты, именно ты сможешь сыграть то, что мне нужно. Только вот сценарий дать тебе не могу, это разрушит весь мой замысел. Будешь текст учить по кускам прямо перед съёмкой». Я сразу понял, что из этого не выйдет ничего интересного. Но меня легко уговорить. А Вы-то зачем согласились?

– Поначалу ради заработка. Отец Вениамина – успешный бизнесмен, работающий в Израиле, – выделил ему на съёмки некоторую сумму. Веня и пообещал мне платить посуточно.

– Вот как? А со мной он о гонораре даже не заикался.

– Потому что позже Вас пригласил. К Вашему приходу скромный бюджет был уже на грани, и об оплате Веня больше не вспоминал. Мне только первый день оплатили, да и то половину обещанного. «Все последующие выплаты – в конце съёмок», так он сказал. Я, конечно, не верю и продолжаю в этом участвовать исключительно потому, что не привыкла начатые дела бросать на середине. Воспитание.

– Понятно. А Вам часто говорят, что Вы красивая?

– Вы что, роль решили повторить?!

– Нет, просто интересуюсь.

– Я вообще не придаю таким вещам никакого значения. Мало ли, что говорят! Слова как вода. Сама я себя красивой не считаю.

– А вот это верно, очень даже верно. Красоте не следует осознавать себя.

– Почему же?

– Потому что знание самой себя её убивает.

– Не понимаю я Ваших премудростей.

 

Сказанное справедливо для двух вещей в нашем мире: для красоты и для святости. И красавица, и праведник не должны ничего знать – первая о собственной красоте, второй – о присущей ему праведности. В обоих случаях знание неотвратимо влечёт за собой гордыню, а гордыня не может быть ни прекрасна, ни праведна...

 

– Это следует из еврейской притчи, которую Вы только что мне рассказали?

– Вот именно.

 

Да и простые житейские наблюдения приводят к тому же выводу. По-настоящему прекрасно то, что не знает своей красоты. Например, закат на море, гарцующая молодая лошадь или ребенок, улыбающийся матери…

В объективе камеры : солнце, как толстый мальчик, грузно переваливается за линию горизонта – лошади гарцуют по степи, мнут ковыль, падают на спину, перекатываются и снова вскачь – младенец с улыбкой засыпает на коленях дородной матери. Стилистика – кинематограф начала 1960-х.

 

– А чем Вы, Даниил, любите заниматься помимо ежедневных наблюдений и блужданий по городу?

– Смотрю сны и хорошие фильмы.

– И какие это, «хорошие», если не секрет?

– Мой кумир – Жорж Мельес . Великий чародей и изобретатель, незаслуженно забытый уже при жизни. Кстати, как Вам «Путешествие на Луну»?

– Не припомню. Из недавнего?

– Что Вы! Эта короткометражка появилась в самом начале XX века, когда кино ещё искусством не считалось и находилось в руках трюкачей.

 

Мужской голос за кадром . «Бедняга Мельес ! Настоящий титан, сняв полтысячи картин, он разорился, потерял своего зрителя и в приступе ярости сжёг негативы всех созданных за два десятилетия шедевров. Ему удалось оборудовать в Монтрё , в живописном поместье собственную студию, чудесный мир, который пришёл к закату у него на глазах».

 

– Я часто представляю, как старина Мельес заказывает чашку кофе в Голубой Розе всех потерянных и обречённых. Мы подолгу беседуем с ним.

– А я вот, как ни странно, не очень-то люблю кинематограф. Помню, в детстве посмотрела один фильм, который напугал меня до полусмерти. Там главную героиню на протяжении всего действия преследовали призраки.

– «Джульетта и духи»?

– Вероятно, так он и назывался.

– Так это же Феллини, которого мы сегодня не раз помянули всуе! Неужели Вам не понравилось?

– Мне ближе литература.

(…)

 

– Нет, Вы его видели? Это же настоящий Циклоп, застукавший нас всех в своей пещере! Слава Богу, он вышел, в автобусе сразу стало больше воздуха и света!

– Это точно. Если бы мужчины поголовно были такими, мир рухнул бы от избытка мужественности!

– Или вернулся к первобытнообщинному строю!

– Я часто встречаю этого верзилу. Таких лучше перевозить в специальных вагонах. Когда бы он ни появился здесь, у него всегда скверное настроение, и те, кто оказываются рядом, всю дорогу ёжатся да жмутся по углам, остерегаясь его габаритных мускулов.

– Вот же беда!

– В нашем автобусе, как и в «Розе», свои «постояльцы». Только, по моим наблюдениям, это люди не разочарованные, а чем-то возмущённые, рассерженные. Целый автобус недовольных!

– И Вы по два раза на день попадаете в столь взрывоопасную компанию!

– Привыкла. Впрочем, мы увлеклись неприкрытым злословием.

– Полагаю, нас никто не слышит. Остались одни бабушки, а у них явно проблемы со слухом.

 

Женский голос за кадром . «К сожалению, не только у них. Среди постоянных пассажиров автобуса есть два печальных персонажа – вечно взвинченная и одновременно стыдливая мать и при ней ребёнок лет шести со слуховым аппаратом. Всё: движения малыша, то, как он озирается по сторонам, непривычно растягивая слоги, произносит слова, даже его особая интонация, чуждая нашей повседневной речи, – выдает неустранимый дефект, врождённую ущербность. Это и раздражает молодую мать, держит в непрерывном напряжении, порождая то вспышки гнева, то чувство вины. Но глухота ребёнка так органична, он такой милый, живой, что не производит впечатления неполноценного человека, поэтому горе матери может совершенно несправедливо расцениваться как малодушие, а её озлобленность так и вовсе походит на жестокость».

 

– Вы как будто сами себе противоречите. Сначала говорите, что дефект слуха накладывает отпечаток на весь внешний облик и поведение мальчика, делая его как бы иностранцем или даже инопланетянином среди здоровых людей, и тут же возражаете себе, умиляясь его детской непосредственности и живости. Эта двойственность так характерна для нас: мы склонны одновременно видеть и не видеть что-то болезненное, подчёркивать недостаток и тут же сглаживать его.

– Вы правы. Очень точное наблюдение. Как же быстро, однако, темнеет.

– И дома пошли сплошь маленькие да кривенькие , словно детской рукой нарисованные.

– Старая застройка.

– Город пыжится и хорохорится в центре, а ближе к окраинам начинает сдуваться, мельчать…

– У Вас на всё какой-то отстранённый и критический взгляд. Разве это странно? Вас же не удивляет, что деревья из плодородной почвы растут большие и раскидистые, а из песчаной – чахлые.

– К деревьям у меня нет никаких претензий, а вот город я не люблю.

– Вы бы предпочли жить в деревне, где можно одуреть от разросшейся сирени?

– Если бы я женился, то непременно уехал с женой в какое-нибудь уединенное место, подальше отсюда.

– Такие места идеально подходят для мрачных семейных историй в духе Эдгара По, не правда ли?

…

Я, кажется, смутила Вас? Простите.

– Здесь нам лучше сделать паузу…

– Кстати, конечная остановка. Мы как раз приехали.

(…)

 

– Ну и глухомань. Ни разу тут не был.

– Это не конечный пункт. Нужно идти ещё минут десять через пустырь, а потом по частному сектору почти столько же. Я предупреждала, что это не ближний свет. Сами провожать вызвались.

– И каким ветром Вас занесло сюда, что называется, к чёрту на кулички?

– Вы можете вернуться. Минут через пятнадцать автобус поедет обратно. А я вполне доберусь сама.

– Здесь красивые сумерки и, подозреваю, созвездия в ночном небе смотрятся не так, как в центре города с его бешеной иллюминацией. Я, пожалуй, задержусь ради астрономических изысканий.

(…)

 

– В это время дети готовятся ко сну и просят почитать им сказку на ночь.

– А если бы Вас попросили, какую сказку Вы бы прочли?

– Что-нибудь из Андерсена. Например, «Соловья». Я с детства помню наизусть начало: « В Китае, как ты знаешь, и сам император, и все его подданные – китайцы». Великолепно, правда?!

– Да-да, Ганс Христиан Андерсен. Я недавно задался вопросом, кем из великих писателей мне хотелось бы быть, если бы у меня появилась возможность прожить творческую жизнь кого-то из гениев мировой литературы. Речь не идёт, конечно, обо всех жизненных перипетиях, цензурных запретах, арестах и ссылках, проигранных дуэлях, сумасшествии, одиночестве, гомосексуализме и прочем – всё это мы выносим за скобки. Предельно сузим вопрос: чьи произведения я, такой, как я есть, хотел бы написать?

– И чьи же?

– Андерсена.

– Он хороший писатель, не поспоришь.

– Вы читали «Ночной колпак старого холостяка»?

– Кажется, нет. А о чём там?

 

Это очень грустная история про старого холостяка по имени Антон. В детстве он познал настоящую, чистую любовь, однако его избранница, девочка по имени Молли, в юности разлюбила и отвергла его. В зрелости на Антона обрушились горе и нужда, а в старости его настигло одиночество. Беспросветное и безысходное. Нередко приходится слышать, как о пожилой женщине, за всю жизнь так ни разу и не побывавшей замужем, говорят «старая перечница». Из этой сказки Андерсена можно узнать, кто такие «перечные молодцы». Это вечные холостяки, немецкие торговцы перцем и другими пряностями, которые жили и торговали в Дании, и с которых их хозяева брали обязательство не жениться на чужбине; так они и доживали свой век вдали от родины в полном одиночестве.

 

– Мне в память врезалась фраза из той холостяцкой сказки: «И раскаленная, и замёрзшая пластинки железа сдирают кожу с губ, если станешь целовать их, Антон же одинаково крепко целовался и с любовью, и с ненавистью».

– Похоже, я пропустила эту невесёлую историю.

– Если бы Вы её прочли, то не смогли бы забыть. Цепкая, как репейник, эта сказка не отпускает мозг. Перед сном я нередко вспоминаю её и представляю, как престарелый Антон ночью нахлобучивает свой неизменный колпак. Он уже начинает проваливаться в дрёму, как закрадывается сомнение: погашена ли свечка на ночном столике? И вот он высовывается из-под одеяла, наугад тянется в темноте к свече и двумя пальцами зажимает фитиль. Снова ложится и надвигает колпак на глаза. Но тут, в свой черёд, приходит новая забота: потухла ли зола в жаровне, там, внизу, в его лавке? Упаси Бог, пожар! И тогда Антон поднимается с постели и ковыляет к жаровне, чтобы убедиться, что в ней не осталось ни одного слабо тлеющего уголька. И так всю тревожную одинокую холостяцкую ночь. Но и когда он убеждается, наконец, что в доме всё в порядке, нет ему покоя: горькие воспоминания спешат навестить его, горючими слезами струятся из глаз и звонкими незримыми жемчужинами безответных слёз собираются в его колпаке. И никому не пожелаешь надеть ненароком тот холостяцкий колпак: вся тоска неуютных бобыльих ночей мигом выльется на незадачливую голову.

– Вам, похоже, приходилось примерять этот колпак?

– Хм-мм... Возможно. Ещё в прошлой жизни.

– Поэтому Вы уже не первый год всерьёз подумываете о женитьбе, ведь так?

…

А вот я бы никогда не вышла замуж, спасаясь от одиночества. И не стала бы связывать свою жизнь с человеком, который стремится создать брак из страха остаться на старости лет без заботы и попечения. Брак, основанный на таком малодушии, хуже холостяцкого ночного колпака.

– Я рассуждаю сейчас вовсе не о браке, а о старости. Сказка Андерсена впервые заставила меня всерьёз задуматься о том, что я тоже однажды состарюсь. И мне стало вдруг так жалко себя! Я прочитал её уже во взрослом возрасте, лет в восемнадцать. Помню, сидел я, точно статуй, в полной тишине и неподвижности, погрузившись в какую-то отрешённость. Книга сказок лежала на коленях, открытая на странице с заключительными словами той истории: «Пусть никто не пожелает обзавестись колпаком старого холостяка!» И вдруг мне сделалось совсем не по себе: я ощутил, как моя собственная рука непроизвольно гладит мою же под ёжик стриженую голову. И глаза моментально наполнились этой проклятой слёзной жидкостью! Я редко плачу, а тут как нахлынуло… И хотя никто не видел меня в тот момент, мне стало стыдно, что я, как ребёнок, расплакался, что из-за какой-то сказки потерял контроль над собой. Я не мог сдержать слёз. Они капали и капали. Крупные, горячие.

– До чего же Вы впечатлительный! Я сейчас так отчётливо представила плачущего мальчика, сидящего в темноте.

– Это такое непередаваемое, щемящее чувство. Что-то подобное я испытывал совсем недавно, перечитывая «Старик и море». Мне захотелось плакать, когда я представил, как старик кряду восемьдесят пять дней выходил в море, но так и не поймал ни одной рыбы. Как он говорил мальчику, что собирается поужинать, хотя у него ничего не было на ужин, а мальчик подыгрывал ему; и как они делали вид, что у старика есть хорошая крепкая сеть, которой тоже не было и в помине. Старому человеку часто приходится говорить и действовать так, будто у него всё ещё есть то, чего уже нет: здоровье, сила, удача. Беда не только в старческой немощи, но и в идиотской необходимости внушать себе и другим, что ты ещё крепкий орешек, что «мы ещё повоюем!».

– Мне трудно говорить на эту тему.

– Почему?

– Я начинаю думать о том плачевном состоянии, в котором находится моя бабушка. А это очень больно. Я приучила себя уходить от подобных мыслей, отгонять их. Только бы не впасть в уныние, не раскваситься.

– Ваша бабушка болеет?

– Да, и очень тяжело. Я виню себя за тот случай… никуда уже не деться от вины. Окажись я тогда рядом, ничего бы не произошло.

– Лучше не рассказывайте, раз трудно об этом говорить.

– Нет, всё же расскажу, так честнее. Если Вы, конечно, согласитесь выслушать.

– Я внимательно слушаю Вас.

– Моя бабушка уже год как сходит с ума. Постепенно и необратимо. На сегодняшний день она не способна ни одеться, ни искупаться самостоятельно. Мы живём вместе, и я стараюсь окружить её максимальной заботой, но бабушкино состояние с каждым месяцем и даже днём становится всё хуже. Положиться мне совсем не на кого: мать три года назад вышла замуж за канадца и эмигрировала; живёт в Оттаве, регулярно высылает деньги, за что ей, конечно, спасибо; а вот молодой человек, с которым мы встречались несколько лет и даже планировали создать семью, в прошлом месяце, увидев безрадостную перспективу, сделал ноги. Никто, кроме меня, не может позаботиться о бабушке – другие родственники либо умерли, либо разбросаны по всей России. А началось всё после того ужасного нападения. Какие-то подонки ворвались в наш дом, когда бабушка была в нём совершенно одна. Я в тот день гостила на даче у подруги, и та уговорила меня остаться ночевать. Даже дурное предчувствие не зародилось, как это часто бывает в подобных случаях, сердце ничего не подсказало мне! Страшно представить, что творилось в ту ночь, с чем пришлось один на один столкнуться моей бедной бабушке!

 

Сначала её оглушили ударом по голове, она потеряла сознание, и эти выродки перевернули весь дом вверх дном. У бабушки Майи были редкие ювелирные украшения, дорогие запонки, перстни, серьги. Всё это они сразу же выгребли вместе со скромными сбережениями – бабушка никогда ничего не прятала, всё лежало в ящичках комода, которые она даже не запирала, потому что давно потеряла ключ. Налётчики уже были готовы уйти с награбленным, но, к несчастью, бабушка пришла в себя раньше и стала звать на помощь…

И тогда её били до тех пор, пока она снова не лишилась чувств.

 

– Она кричала, а её били, и все соседи были далеко, никто не вызвал милицию, не пришёл на помощь. Кто может знать, что довелось ей пережить, каким издевательствам она подвергалась! Врачи только качали головами и не вдавались в подробности, но было ясно, что бабушка прошла через ад, и эта жизнь вдруг повернулась к ней самой страшной и отвратительной своей стороной. Чт о по сравнению с этим холостяцкие слёзы, собранные в ночном колпаке, или сто дней без удачи и улова, проведённые впроголодь в компании доброго отзывчивого мальчика? Разве в свете такого кошмара не меркнут так поразившие Ваше воображение горести вдовцов и холостяков?

…

– Да, конечно, Майя. То, что Вы рассказали, страшнее, ужаснее стократ, и я очень сочувствую Вам и всей Вашей семье. Простите, что мой рассказ заставил Вас вспомнить…

– Я всегда помню об этом и только недавно перестала плакать… Давайте лучше переменим тему. Кстати, «Старик и море»… эта повесть, кажется, одна из последних у Хемингуэя?

– Верно.

– Когда он её писал, то уже пребывал в депрессии и много пил, ведь так? Но она не произвела на меня столь угнетающего впечатления, как на Вас. Я даже удивилась, узнав, что человек, написавший такую вещь, вскоре покончил с собой. Там ведь есть и сила духа, и доброта, и братство человеческое… я не почувствовала безысходности. А ещё мне очень понравилась концовка, простая и лаконичная: «Старику снились львы».

– Не только в литературе – в каждом деле важен финал. Я, к примеру, придаю значение тому, как заканчивается беседа с тем или иным человеком: на какой ноте, на какой фразе, с какой интонацией и эмоцией…

– И что это значит для Вас?

– К концу беседы часто проявляется подлинное отношение, которое может всячески маскироваться в начале. Если во время разговора интерес искусственно подогревался или только демонстрировался, собеседники расстаются с чувством усталости, пресыщения. Если же двух людей связала искренняя взаимная симпатия, то в последний момент она непременно даст о себе знать.

 

– Эй, ханурики ! А мы тут только что Колумба замочили! Не фиг было открывать эту грёбаную Америку!

– Молодцы, ребята! Так держать!

– Братишка, суши ганжубас , отсыреет!

 

– Откуда берутся такие кретины?

– Вы, как будто, сдрейфили? Сердечко тук-тук-тук, не так ли?

– Терпеть не могу ошалевших ублюдков!

– А кто же их любит? И что нам до них?! Мы не любим свой страх перед ними и себя во власти этого страха.

– Неандертальцы! Не правда, что все они вымерли. Они приспособились и живут, размножаются среди нормальных людей. И прут, стоит нам проявить слабину.

– Гитлер рассуждал примерно так же. Правда, он был не в состоянии отличить неандертальцев от еврейских праведников.

(…)

 

– Где же Ваш дом? Мы всё идём и идём, а дорога, как будто, и не желает заканчиваться…

– Как и наша беседа. Такое чувство, будто она существует отдельно и независимо от нас. Согласно собственным законам.

(…)

 

– Прошло больше часа, как мы вышли из автобуса. Вы живёте так далеко от автобусной остановки? Наверное, неудобно?

– Да, нет же. Просто что-то произошло с пространством… или со временем. Либо пространство растянулось, а мы остались теми же, либо время тянется медленней, чем обычно. Или, наконец, мы с Вами уменьшились во много раз и со скоростью муравьёв пытаемся одолеть незначительное расстояние.

– Вы разыгрываете меня?

– А почему бы нет? Вспомните, как в детстве, бывало, идёшь от одного конца парка к другому, и, кажется, что за время прогулки проживаешь целую жизнь, а потом вырастаешь и то же самое расстояние преодолеваешь минут за 15.

– В каком-то смысле, вся наша жизнь – это игра со временем.

– Я сейчас вспомнила, как на собственном опыте убедилась в том, что время – вещь относительная.

– И как же это произошло?

– Мне было, кажется, лет 12-ть или 13-ть. Мама однажды вечером пришла навестить нас с бабушкой, а в тот день как раз переводились часы на летнее время. Мама несколько раз напомнила нам об этом, но, видимо, не понадеявшись на мою память и опасаясь, что я опоздаю в школу, сама вошла ко мне комнату и перевела часы. И то же самое, разумеется, не сговариваясь, по неведенью, сделали в свой черёд я и бабушка. В результате на следующее утро я проснулась на три часа раньше обычного и пришла в школу к пяти. Еще даже не рассвело. Сторож только пальцем покрутил у виска: «Ты, девочка, совсем заучилась!».

 

Заметки автора на полях сценария . Работая над фабулой, пришёл вот к какому выводу . Многие наши проблемы от того, что мы привыкли измерять время, дробить его на интервалы, как расстояние. Но у времени нет никакого определенного количества. У него есть только качество, распознав которое, мы можем сказать, чт о это за время. Время ожидания или время триумфа, беззаботное время, трудные времена… Время – это всегда переживание, и его общей меркой не измеришь… или возможность, если речь идёт о будущем… веер возможностей, как выразился кто-то. Или невозможность, если речь о прошлом. Невозможность вернуться к началу.

Невозможность что-то изменить.

Необратимость.

 

– А что такое «потерянное время»? В детстве, прочитав сказку Шварца о потерянном времени, я всё думала, куда оно утекает и где скапливается?

– У меня такое чувство, что оно не исчезает, но сопровождает нас, а иногда и вторгается в нашу жизнь, нарушая её привычное течение, оборачиваясь тоской, ностальгией, досадой или привычкой опаздывать. Это всё недовоплощённое , что стремится прорваться, напомнить о себе и вочеловечиться в нас, мы же не отзываемся на суровый бетховенский стук, а, напротив, запираем двери.

– И тогда Время, изгнанное нами через дверь, врывается в окно без всяких церемоний?

– Примерно так. Я, знаете ли… только не смейтесь и не думайте, что разговариваете с сумасшедшим горе-философом… я уже давно пытаюсь вывести формулу времени.

– Вот как?!

– Да именно так. В моей формуле две переменные: Желание и Возможность. И одна константа – Смерть.

– Со смертью всё ясно: чувство времени напрямую связано с осознанием конечности этой жизни. Но почему желание?

– Мне кажется, мы по-настоящему понимаем, чт о есть время для нас, только когда испытываем и осознаём сильное, в данный момент не осуществимое желание. Мгновенное удовлетворение лишает нас будущего, перспективы: всё уже есть здесь и сейчас, под рукой или в желудке. Но время начинается с отсрочки. Только тогда появляются возможность (или невозможность) и смерть, как предел, положенный всем нашим желаниям и, прежде всего, нашему главному желанию – жить. Исходя из таких нехитрых рассуждений, я и пытаюсь в своей формуле соотнести с категорией времени Желание, Смерть и Возможность.

– В целом понятно. Но как это будет выглядеть математически?

(…)

 

– Кстати, когда Вениамин отошёл попить минералки, я не удержался, подскочил к его складному столику, открыл сценарий на последней странице и прочёл финальные реплики. Следуя режиссёрскому замыслу, у самой двери Вашего дома я должен спросить: «А есть ли у Вас, Майя, какое-нибудь заветное желание или мечта, которую Вы носите в себе и лелеете годами?»

– В детстве, примерно в десятилетнем возрасте я мечтала стать драконом. Так и внушала себе: в следующей жизни обязательно буду драконом. Конечно, не противным – холодным, чешуйчатым и склизким, подобно нашим рептилиям, но тёплым и мохнатым, как на китайских картинках. Своим пламенем я смогу и согреть, и испепелить. А как же иначе? У всего ведь, как минимум, две стороны… И я буду защищать своих близких, просто слабых, притесняемых людей. Я буду драконом-воином, конечно, неистовым и ужасным, но при этом мудрым, справедливым, вовремя приходящим на помощь.

– Ваши близкие будут бояться Вас в таком обличье…

– Нет, что Вы. Для них я буду ручной.

– Вы будете самкой дракона?

– Не люблю это слово, «самка». Грубое какое-то. Я буду Девой-Драконом.

– Драконихой ?

– Пусть так, если угодно.

– А у Вас будет Дракон-Кавалер?

– Это уж как сложится.

– Оказывается, я влюбился в девушку-оборотня!

…

И зачем Вы рассказываете себе эту восточную сказку? Чтобы почувствовать свою силу, обрести мифическое могущество? Разве нет?

 

Женский голос за кадром . «Я просто решила заранее спланировать своё следующее земное воплощение. Есть немало девушек, которые хотели бы в следующий раз родиться мужчиной. А для меня как раз мифический Дракон – наиболее подходящая форма существования. И я верю, что однажды произойдёт перевоплощение: в другой жизни я приду в наш мир в драконьем облике! Моя юность придётся на средние века и будет как один непрерывный полёт. О, да, я налетаюсь вволю! Я облечу весь земной шар. Люди разных стран, завидев меня в небе, сочтут это знамением. Моё появление в небесах над крупными и малыми городами будут сопровождать пышные празднества, игрища и шествия. А затем я скроюсь в огромной пещере и на много столетий погружусь в сон. Вся история нашей земли станет одним моим сновидением. А земные жители начнут складывать обо мне предания и легенды и, чтобы как-то объяснить моё загадочное исчезновение, понапридумывают всевозможных доблестных героев, якобы во времена оно победивших меня. И только когда наш мир придёт к упадку, и силы зла возьмут верх над силами добра и разума, я воспряну ото сна. И тогда я не сдержу свой испепеляющий гнев и не пожалею огня – всё разложившееся, гнусное, подлое сгинет в очистительном пламени моей неукротимой ярости! Конечно, однажды я буду побеждена, но не каким-нибудь самовлюблённым и тщеславным богатырём, а скорее научно-техническим прогрессом… я окончательно исчезну, навсегда скроюсь от людских глаз просто потому, что люди перестанут верить собственным сказкам, когда-то сочинённым обо мне. А все боги, небожители и сверхъестественные существа нуждаются в вере смертных не меньше, чем род человеческий – в солнце…»

 

– Ну и история! Дух захватывает!

– Я бы хотела, чтобы всё было именно так, по-настоящему, без ерунды.

– Без ерунды? Это как?

– Без оглядки. Жизнь как единый порыв.

– Что же мешает Вам жить так уже сейчас? Почему Вы откладываете это до своего очередного воплощения?

– Нет, в этот раз не получится, я точно знаю.

– Почему?

– Так уж сложилось. С самого начала не задалось. Это как утром встать не с той ноги. Придётся всё навёрстывать в следующей жизни.

– А что же в этой? Чего бы Вы хотели уже сейчас?

– Я хочу снега. Хочу, чтобы пошёл чистый белый снег. У меня каждую зиму такое чувство, будто он выпал специально для меня. В детстве мы с бабушкой, как только выпадал снег, такой мягкий, свежий, пушистый, выбегали во двор «делать ангела». Вы когда-нибудь делали ангела? Вижу, что нет. Это просто. Нужно выбрать сугроб побольше и рухнуть в него. Вытянуть руки вдоль тела и совершенно прямыми руками описать две дуги, которые, начавшись от бедер, встретятся как раз над Вашей головой. Потом нужно очень аккуратно встать, чтобы не испортить получившийся на снегу рисунок. След Вашего тела в сугробе будет напоминать контур ангела с огромными расправленными крыльями…