ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ПРОЕКТ На главную



Первый снег

Прозрачная зима, совсем немного снега.
Неуловим разбег весенней маяты.
Мой друг, не отличить изгнанья от побега,
и чудятся везде знакомые черты.

Нежней, чем на щеке снежинка-недотрога,
вольготнее холмов, где воздух невесом,
небрежнее кивка, тревожней, чем дорога,
случайнее травы, примятой колесом, –

непоправимый дар. Чудесно мёрзнут ноги:
промокли башмаки. Не следует любви
просить в чужих краях. Желания – убоги.
Оставь мне этот миг. Часы останови.

Мимозы

Снова зябкий запах дома,
пустовавшего немало.
Эта горечь так знакома.
Только поздно жить сначала.

Он прогреется не скоро:
вытирая пыль с трильяжа,
наблюдаешь в шапке вора,
обокравшего себя же.

Вот и мой водою ржавой
чашку, ждавшую полгода –
незамеченный державой,
не заметивший народа.

Не даривший незнакомке
ни мимоз, ни просто сердца.
Что потом поймут потомки?..
Не согреться, не согреться.

Пирамиды

Поверх пирамиды глядящий верблюд
жуёт, повернувшись спиною к рассвету.
В платках и тюрбанах обветренный люд,
слегка подивившись, забыл про комету.

В огромных зрачках, словно в толще воды,
в печальных и мудрых глазах у верблюда
дрожит отраженье косматой звезды.
Но вовсе не ждёт он нежданного чуда.

Так поздно, что наша погаснет звезда,
во мраке планетой любуясь с орбиты,
межзвёздный скиталец, добравшись сюда,
скорей на Памире найдёт пирамиды.

Горячему сердцу везде неуют!
В пустыне ночной и на солнечном пляже.
...Комета умчалась. Верблюды жуют,
о тысячелетьях не ведая даже.

Начало века

К. И.

Смотри-ка, век почти не тронут.
Отпразднуй первую весну!
Деревья вымокшие тонут
в проталинах. – И я тону.

Но нет вчерашнего кошмара,
и ничего не решено.
И где-то слышится гитара,
едва приотворишь окно.

Никак моё застряло дело?
Не утонул, так сел на мель.
А кошки смотрят обалдело
на ошалевшую капель.

Норвежский лес

Крылья мельниц ветряных,
руки девушек беспечных.
Погрусти о первых встречных,
позабудь пока иных.

Привокзальный ресторан,
полусумрак, полудрёма.
Из оконного проёма
чей-то манит чудный стан.

В три свечи дрожащий свет.
Зря не три глаза руками.
Всё сказали Мураками
и простой помещик Фет.

Уезжай, уже экспресс
подают к твоей платформе.
Будешь девам в униформе
напевать «Норвежский лес».

Уезжай, уже экспресс
подают к твоей платформе.

Голуби

Голубь в окне ворону плечом
пихает, за корку споря.
А я – как в кино, я тут ни при чём,
я просто сижу у моря.

А вот – каблучками по мостовой,
качая бёдрами, мимо...
И я не у моря, я сам не свой:
это неисцелимо.

А ты на диване ревёшь ничком,
орёшь мне: «В окно не пялься!».
Три голубя над помойным бачком
кружатся в ритме вальса.

Серафим

Я съел кружочек колбасы
и влез зачем-то на весы.
О господи спасы!

Но я поел ещё – на кой?..
Встал на весы одной ногой,
как был – нагой.
Кошмар какой!

Что делать, если не уснуть? –
И я поел ещё чуть-чуть.
Забыл к весам я вовсе путь,
хоть чуял – жуть!

Мне было очень нелегко.
Я пил парное молоко,
кумыс, айран, катык, кефир,
и ненавидел мир.

Я много пил и мало спал.
Стал шестикрыл и шестипал.
Душой дитя, судьбой – амбал.
Спешу на бал.

Ты вот что, – лучше помолчи
про колбасу и про ключи.
Про женщин и про кирпичи,
про обезьянку Чичичи.

Мол-чи

Причиталки

I

А можно ландышей нарвать:
букет гвоздик купить в ларьке –
и заманить Адель в кровать.
С утра бессовестно зевать.
В Тибет уехать налегке.
Писать сонеты на песке.
Без сожаленья забывать.
Инжир на рынке воровать,
форель сачком ловить в реке;
с гребцом обняться в челноке.

II

Жить, изготовившись к броску?
Смени пяток советских пломб!
Цени в Онегине тоску,
ругай Гомера за апломб.
Любой квадрат – прищурься – ромб.
Прижми, прижми ладонь к виску! –
Не надо вовсе гекатомб:
и тыщи водородных бомб
страшней один обычный тромб
в твоём мозгу... твоём мозгу.

Объяснение в любви

И. Б.

О путешествиях приятней рассуждать
или рассказывать, чем, скажем, в самом деле
кормить клопов в каком-нибудь мотеле
да «мух давить», разглядывая блядь
провинциальную (но сей соблазн под стать
желанью странствовать: вот так на каравелле
отчалишь еле – хочется блевать).
С утра курить рассеянно в постели
и только в полдень выехать опять.
Считать столбы, несущиеся вспять,
и вспоминать, как тёрлось тело в теле.

При слове «родина» в груди какой-то ком.
Я побывал там после перестройки.
И каждый был, ей-ей, со мной знаком.
Я в гости зван был парнем, что в райком
меня таскал и «Сказкою о Тройке»
сполна попотчевал. Но той головомойке
уже лет двадцать. Как финал попойке,
с его подругой я такое в койке
выделывал, что – расскажи тайком –
Вы б принялись трудиться кулаком.
Вот телефончик Людки (или Зойки?)

В Венеции, пожалуй, нюхать гниль
приятней, чем на Мойке или Пряжке.
Но в Северной столице-замарашке
есть тоже свой особый шарм и стиль.
На длань вождя всё так же гадят пташки,
но всяк завёл коль не автомобиль,
так телефон мобильный. И милашки
на вкус любой у «Идеальной Чашки».
Приятно жить: нашарить тапки, иль
с тоской глядеть на голубые ляжки.
Водить рукой нетвёрдой по бумажке.

Да Вы ж мертвы. Я, кстати, Вас – любил?..
...........................................................................

Держава

Саше Леонтьеву

Как скучно в городе в июле.
Гнетёт и давит духота.
Все, кто сумели, упорхнули.
Все, кто остались, – как всегда

погрязли в грядках и ремонтах,
да смотрят в офисах в окно.
Давай поспорим о бальмонтах,
попьём холодное вино.

Как много пьющих и едящих!
Но что им радужные сны.
И верно: мало настоящих.
Ну и кому мы тут нужны?

Была ль и вправду величава,
прямолинейно говоря,
та незнакомая держава,
что мне седалище царя

работы Павла Трубецкого
напоминает иногда?
Глотнуть бы воздуха морского!
Пошла б горячая вода.

Чужое столетие

– Are you one of them who want to save the world?
– Yes. But I only want to save it to my memory.
– Then why did you come here to speak to me?
– I beg for freedom.
– What makes you a slave?
– Mortals' fear of unknown.
– It is in your nature.
– Then tell me: what is Your World?
– You are confined to what you are. That is beyond your comprehension.
– Thank you. I am free now.

From "The Sacred Dialogs"

После инсульта, не чувствуя вовсе боли,
вроде в беспамятстве, всё же порой – кричат.
Тёмный предмет. Что-то скверное снится, то ли?
...Словно с обмылочков суши Мазай зайчат,
просто слова я спасаю от общей доли –
ну, не курьёз ли? – для ваших, заметьте, чад.

Да-с. Перебрался в Америку, дабы как-то
не егозя перебиться с питьём-шмотьём.
Но принимаю в расчёт обратимость акта.
Сплю чёрт-те с кем. Но всё с теми же пью. О чём
выскажусь, кстати, без ложного, скажем, такта:
как-то мы скушно сегодня, ребятки, пьём.

Худо тому, кто средь хищных подарков века
сам принимается, данности вопреки,
мыслить. А значит – и плакать не как калека.
Нынче, Создатель, Ты пасынков береги.
Едет, к примеру, с обозом с трескою грека:
броды, мосты, только нет ни одной реки.

Если обидно одним и другим досадно, –
не извиняюсь, что ересь принёс в собор:
лобные доли не выросли многократно.
– Кто тут подскажет, похож ли наш мир на тор?
Сдуру и сам залезал в тот раёшный сад, но –
яблочек понадкусали Эйнштейн и Бор.

Что ж до червивых огрызков – теперь народы
в очередь встали: равняйся во фрунт, учи!
– Если Ты есть, одного лишь прошу – свободы:
мимо промчавшись, от трусости излечи.
А возвращаясь, меня не застанешь – что Ты...
Может, скворец пару слов прокричит – в ночи.

Платье

Не вспоминай, кто уткнулся, уснув, в плечо.
Разницы нет. Незрячий почти, как крот,
склянку нашарь, там на треть коньяка ещё,
и содержимое выплесни смело в рот.

Не вспоминай, озвереет в затылке боль.
Разницы нет. А женское есть тепло.
Жидкий кристалл снова делит один на ноль:
позднее солнце сквозь потное льёт стекло

оторопь дня на чудовищный натюрморт.
Чей это дом? И спорил вчера о чём?
Что угадаешь по платью-то, умный чорт?
Не вспоминай. И не шевели плечом.

На последнем дыхании

Она-то, может быть, и гадина,
но фраза главная украдена
у умирающего с уст.
Она уйдёт, не оглянувшись, но
его там больше нету всё равно,
огромный мир отныне пуст.

Ну да, пробежка с папироскою.
Поймёшь ли губ игру неброскую?
Уже не спросишь: «Не простишь?»
Она уйдёт, не зная главного.
И будет жить, наверно, заново.
Вокруг шумит чужой Париж.

Просить о чём-нибудь позволено?
Не допусти, чтобы, как в том кино,
моей души бесценный стон
толпа, жуя, перековеркала.
Потренируюсь-ка у зеркала
губами двигать так, как он.

Осень

Чем бормотать о жатве опять,
лучше упрямо слонов считать,
маясь с пяти без сна.
Много ль успеешь ты в сентябре?
Нынче бессмертие на дворе.
Встали часы. Весна.

В сети сардины сами идут.
Kаждый в саду распустился прут.
Всякий цветёт лопух.
Жабы поют, глаза закатив:
им соловей подарил мотив.
Тут уж одно из двух:

или и сам свисти и фальшивь,
или мольберт раздобудь и вкривь
изображай и вкось
всё, что построишь ты из песка.
Всё остальное забрось пока.
Иль навсегда забрось.

Злое сердечко ноет внутри?
Ладно, ладонью упорно три
впадинку вдоль ребра.
Стебель случайный в пальцах вертя,
полем несжатым пройди, хотя
дождь моросит с утра.

Раннюю осень путали б мы
с маем, да внятен урок зимы.
Зелен убор лесной.
По фотографии не поймёшь:
разве тут листья бросает в дрожь?
Ладно. Скажу. Не ной!

И барыши считать не спеши:
если в итоге всегда гроши –
мы ли с тобой бедны?
Солнечный зайчик спрячешь в горсти?
Разве всё время должно везти?
Разве не снятся сны?..
........................................

Фотографии

А ей сейчас слегка за сорок лет.
Какая чушь, совсем не в этом дело:
искал я рифму к слову «пистолет»,
а то в архиве слишком черно-бело.
Но кое-что цветное уцелело.

Бесстыдной плоти чудная тюрьма!
Я не боюсь. Подробности не тела,
скорей лица – сведут меня с ума.
Я не могу. Какой позор! Сама
сошла с ума: позировать посмела!

И никому мне их не показать.
И некому прочесть стихотворенье.
Хотя – как знать...
Холодная кровать.
И потолка бестрепетная гладь.
Скрещенье ног. Но не переплетенье.

А рифма – дрянь. И я-то не влюблён.
Душа ведь – ящер смрадный, а не птица.
Но иногда мелькнёт неясный сон,
мир приоткроется, как небо между крон,
и так светло, что впору застрелиться!

Может быть

О чём я говорю? А вспомни ты тогдa,
как первокурсница нам в покер проиграла
на раздеванье – боже! – в первый раз.
И для того смятения, стыда,
каких таких стихов не будет мало?
И отвести не можно было глаз.

О чем я говорю? – Ну да: цветёт жасмин.
До тех крапивников куда теперь жасмину?
Но жалких слов ещё волнует яд.
В саду сижу я вечером один.
Я стал умней. Привычно ломит спину.
Всё те же сосны надо мной шумят.

О чем я говорю? Ну вот: стихи – звучат.
А эта женщина, стоявшая без платья, –
что мотылёк. Непрочная пыльца
на пальцах: мел и блёстки. И зачат
лишь слабый звук. Нелепей нет занятья!
Что за беда: не вспомнить ни лица,

ни имени, ни голоса, ни тела.
Но, может быть...

Ручей

...до эволюции, что тысячи веков
лепила нашу плоть, кому какое дело.
Но всё, что так в душе понаболело –
следы теперь бессмысленных оков,
не в юрского ль периода трясине
ковавшихся? – но прочных и поныне.

...и заключённая – о боги! – в эту клеть
душа (коль есть она) – то вовсе и не птица.
Ей по ночам совсем другое снится.
Нисколько ей не хочется взлететь.
Но что привиделось – то, как туман над долом,
уже развеялось, и места нет глаголам.

...но, может быть, гуляя вдоль ручья
прозрачной осенью, по неродному краю,
порой и впрямь себя я забываю.
Среди сестёр летит звезда ничья.
И нет меня среди речного плеска
и стихшего сквозного перелеска.

Музыка

Б. Р.

Итак, музыкант играет в концертной зале.
Где я скучаю, допустим, в восьмом ряду.
Я в жисть не пошел бы, но те, кто меня позвали,
позвали так, что я дал слабину: «Приду».

И рядом старуха плачет от этих трелей,
и друг со значеньем заглядывает в глаза.
Я думаю о слепцах, что у акварелей
того же Мунка могли бы хоть два часа

смешною тростью по полу стучать незряче.
В палитре из ультразвука каких чудес
летучая мышь лишена, ну а я тем паче?
В ушко игольное глупый верблюд полез.

С годами все чувства делятся, скажем, на сто.
И несколько женщин, которых любил – иль так
привязан был сильно, – теперь мне звонят нечасто.
Какая-то шпoнка сломалась. Досадный брак.

Я двинулся к Невскому. Вышел. Вошёл под арку.
Ну что же за люди всё время вокруг снуют?
Я радовался неловкости, как подарку.
Так сладостны бесприютность и неуют!

Я буду, не слыша, слушать саксофониста.
Конечно, и в банте чёрном, и на ветру.
И будет впервые на сердце легко и чисто.
И долгожданные слёзы, стыдясь, утру.

Памятник

Я, собственно, тебя и помню-то едва ли.
И вряд ли б отыскал, плутая меж оград,
без помощи отца тот камень, где вначале
фамилия... твоя. А далее – подряд
ещё пяток имен. Везде в России тесно,
и бабушке моей достался лишь петит.
А строчку про меня и вовсе не известно
куда теперь гравёр, поохав, поместит.

Тут нужен ювелир. Сказать бы что-то вроде:
«огромный пласт угля сжимается в алмаз».
Но стайка воробьёв шумит о непогоде,
и время не глядит, прищурившись, на нас.
Наш опыт непохож. Тревожные громады
холодных городов. Послевоенный быт.
Рассветные дымы гудкам фабричным рады,
и спутники пищат восторженно с орбит.

Как сладко жил бы я, избавлен от сомнений,
державою гордясь, её простой полпред,
от потных прыгунов до чудных озарений:
от эллинских забав до шахматных побед.
Но в век, когда шутя машина б одолела
Набокова, игру волшебную губя,
не выпорхнешь, увы, как ласточка, из тела.
И я учусь глядеть иначе на себя.

И кажется, теперь, заговорив с тобою,
таким, как прежде, я не буду никогда.
Как дорог этот мир морщинкою любою.
Опять попала в глаз соринка... иль звезда.
Взгрустнёт ли обо мне потомок мой надменный?
Оплачет ли меня огромная страна?
К картонным небесам приклеен месяц медный,
и влага на губах горька и солона.

НА ГЛАВНУЮ ЗОЛОТЫЕ ИМЕНА БРОНЗОВОГО ВЕКА МЫСЛИ СЛОВА, СЛОВА, СЛОВА РЕДАКЦИЯ ГАЛЕРЕЯ БИБЛИОТЕКА АВТОРЫ
   

Партнеры:
  Журнал "Звезда" | Образовательный проект - "Нефиктивное образование" | Издательский центр "Пушкинского фонда"
 
Support HKey