ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ПРОЕКТ На главную



 

* * *

На медлительном узком пароме

в залетейской исчезнем дали.

Только музыка! Музыки кроме,

во дворе, где точильщик Али,

восемь чёрных, потёртых покрышек,

чахлых тополя, может быть, три –

в дочки-матери, в кошек и мышек

здесь играют. Вечерней зари

зажигаются краски. Машины

умолкают, и с неба звезда

тихо катится вниз… Половины

мы не знаем – откуда, куда?

Но любуемся около дома

на игру: «Шишел-мышел! Води!»

Мальчик Саша и девочка Тома,

и горячая нежность в груди.

 

 

* * *

В слезах выбегает хозяйка во двор –

был крупный, как хлопья с небес, разговор.

Кричали, как берсерки, били посуду,

но вот (что похоже, быть может, на чудо)

утихло всё это само по себе!

На пятом играет сосед на трубе.

И падает белый, обманчивый, тихий

волнующий снег, как случайный пиррихий

на слово, которое было в конце.

Потёкшую тушь на усталом лице

хозяйка утёрла и слушает джаз:

« Alas , my baby , alas …».

 

 

* * *

Ты спросишь, друг, меня,

как жить на этом свете?

Не парься, старина!..

Валяется в кювете

каркас – металлолом,

а был, возможно, Опель.

Не знаю, что потом

с владельцем стало. Тополь

пророс через каркас,

шумит на солнцепёке.

И выбора у нас,

быть может, нет. Но щёки

малыш надул и лёг

в коляске из винила,

прелестный дурачок-

-Иванушка-водила.

Пускает пузыри,

во рту мусолит соску...

Мы, что ни говори,

свои на свете – в доску.

 

 

* * *

Гостиный Двор. Бездушная

толпа. Огни! Огни!..

Голодный и простуженный

с фингалом голубым,

 

в китайской куртке кожаной,

пошитой кое-как,

я шёл вчера по Невскому,

ни дворник, ни поэт,

 

ни гражданин ответственный

и не товарищ вам,

а просто Некто пишущий

какие-то стихи.

 

 

* * *

Живёшь – не думаешь о смерти,

торгуешь разным барахлом.

Но день приходит и в конверте

повестка «сборы». Всё – облом!

 

Наутро поезд. Проводница

ещё заигрывает: «Эй,

иди сюда! Чего не спится?

Марина Стогова». «Сергей».

 

А за окном мелькают сопки.

Уже до Мурманска рукой

подать. Налили по две стопки,

поём: «Нарушил мой покой…».

 

Назавтра выдадут хэбэшку,

в столовку строем поведут.

И жизнь, и смерть – всё вперемешку.

Ты здесь никто и будешь тут

 

всегда солдатом. Вспомнишь только

Марины Стоговой духи,

как в темноте качалась полка,

читались лучшие стихи.

 

 

* * *

Небосвод за окнами синий-синий.

– Рот откройте, деточка! Потерпите!..

Бормашина. Бешеный визг Эринний.

Всё известно доктору о пульпите –

 

по кювете никелем звякнут клещи.

Металлурга прочная заготовка

эта челюсть… – Доктор, прошу, полегче!..

Как плотва на удочке, бьюсь неловко –

 

крюк во рту… Но что-то в крови и гное

показали чёрное: бедный, вот, мол,

успокойся, это твоё земное

воплощенье – душу никто не отнял.

 

 

* * *

«Тридцать лет ни дома, ни работы», –

нашептали яростные звёзды!

Ну, не плачь! Не надо! Что ты? Что ты?

Это всё лишь только эпизоды

бытия Всевидящего Бога

Вечного… Так вот какое дело:

поживи пока ещё немного,

подыши: шу-шу… В Период Мела

трудно надышаться динозавру –

остаются высохшие кости!

Было вот что: Цезаря, Варраву

и Матфея приглашали в гости.

Никакая это не награда!

Лишь глаза, расширенные страхом.

Тридцать лет страданий – всё что надо,

чтобы стать пророком или прахом!

* * *

Бульдозер. Бытовка. Бутыль на столе.

В оконце фабричные трубы во мгле.

Бригада бодяжит некисло

из пива и водки «Коктейль Ришелье»…

И нет ни малейшего смысла

 

его нам закусывать сладкой халвой.

Витюньчик похмельной трясёт головой,

кричит: «Я за всё не в ответе!..»

Махнёт экскаватор стальной булавой,

и дом, где счастливые дети

 

когда-то играли и пили кефир,

дом рухнет – загадочный маленький мир,

уютный, как тот первозданный...

Витюньчик не промах: «Давай, бригадир,

налей – мы подставим стаканы!»

 

И верно, подставили – четверо нас

козла забивает – он блеет сейчас

с чугунной задвижкой на шее.

Мы трезвые все… и кому-то из нас

укладывать кабель в траншее.

 

 

* * *

Все там будем поздно или рано:

тухлая, застойная вода –

в коридоре пили из-под крана.

Что ещё мы делали? Ах, да,

до животной крупной-крупной дрожи

капельниц боялись – пригласят,

руку стянут: «Потерпи. Поможет

галлоперидол». Вот этот ад

мне обычно снится. Просыпаюсь,

долго рядом шарю в темноте,

к женщине красивой прикасаюсь,

обнимаю, слышу в животе

тихое урчание, целую.

Пялится звезда в стеклопакет,

дождь стучит в отлив о жестяную

полосу. Всё кончено. Рассвет.

 

 

* * *

Ах, на ёлке звезда золотая.

Кухня. Гости поют: «Йе-йе-йе!..»

(азиатчина мутит блатная –

под гитару «Гоп-стоп»), оливье.

 

И какого рожна напороли,

напортачили – вспомнить невмочь!

Вышли – трезвые всё ещё что ли? –

в чумовую беззвёздную ночь.

 

Потепление. Лужи. Газоны

зеленеют уже в январе.

На флэту у какой-то Алёны

на вино по четыреста рэ

 

добавляли… Гори оно синим,

красным пламенем наше житьё!

и Марина – красавица в мини –

поднимала за счастье моё…

 

 

* * *

В подземном переходе скрипка

рыдает так,

как будто всё кругом ошибка –

весь этот мрак:

 

газеты, стены, пассажиры –

они бегут –

у них отличные квартиры,

в кастрюлях суп.

 

А скрипка вторит: «Пиу-пиу!

Нишкни, замри!»

Не ударяй, дружок, по пиву

в лучах зари.

 

 

* * *

Крыши, антенны. А голуби сели на водосток

сизые перья почистить. Напротив сушить пальто

кто-то над газом повесил – цветёт голубой цветок.

Кто там живёт? Карамазов? Версилов-маньяк? Никто!

 

В этой квартире я сам оказался бог знает как:

в отпуск хозяин уехал – оставил, пожить, ключи.

Пыльный диван и книги (хозяин, видать, чудак),

двор петербургский – колодец (придёшь – кричи).

 

Как в этом городе жить? Я, признаюсь, не знаю сам!

В полночь шаги раздавались по гулкому чердаку.

Я в рюкзаке сто рублей обнаружил – в универсам

завтра схожу, а сегодня с батоном попью чайку!

 

Может, в окне, что напротив, мне улыбнётся… Кто?

Пьяница? Девушка Соня? Раскольников Родион?

Скоро стемнеет, и выключат газ, уберут пальто…

В дворницкой, слышно, играет аккордеон…

 

 

* * *

Улыбаясь сквозь слёзы,

я лежу на снегу,

и застыли берёзы:

– Ты влюбился?.. – Угу...

 

– Так чего ж ты не весел?..

– Ах, и сам я не зна…

Кто-то ватник повесил

на заборе. Зима

 

пахнет сеном и хлевом,

дым летит из трубы.

Между хлебом и небом

мы в руках у судьбы.

 

То ли крики вороньи,

то ли поезд гремит,

то ли где-то хоронят,

то ли сердце щемит.

 

 

* * *

Усмехнулся тополю, всхлипнул, пробежал

по лужам, по дорожкам, по крыше гаража…

 

Всё промокло: волосы, платье на тебе,

но поёт в наушниках песенку БГ:

«Есть в городе том сад, а в том саду цветы…»

 

Здесь камешек из туфельки вытряхиваешь ты!

Сиренью пахнут волосы и кожа миндалём,

а мы с тобой скамеечку заняли вдвоём.

И ничего, что мокрая. И ничего, что май.

 

«Здравствуй, моя Мурка! Здравствуй и прощай!..»

 

 

* * *

Ты – молния в небе моих надежд.

Ты – ангел в небе моих молитв.

Когда я лишаю тебя одежд,

огромная нежность во мне болит.

 

О, в этой ласковой суете

белеет кожа, как свежий снег,

и, утопая в нём, в темноте

я слышу свой уходящий век

и жизнь у ангела в животе.

 

 

* * *

В расписание вписаны наши судьбы.

Ветер-стрелочник смотрит его странички:

в десять двадцать сольются сухие губы!..

Километры меж нами короче спички,

не длиннее, чем ниточка, – приметал бы

пару пуговиц крепко к твоей сорочке!

 

Сорок раз ещё встретимся мы до свадьбы –

тридцать девять расстанемся. Ставить точки

рановато. Шушарочка, ты – хозяйка

безрассудному сердцу! Прими в ладони

и баюкай…

 

…Курьерский. Соседа байка

про бандитов чеченских: – Убей – не тронет!..

……….Цепь на шее рассказчика золотая.

Как рояля клавиши, мчатся шпалы,

и берёзы, стремительно улетая,

горизонт обнимают тревожно-алый…

 

Двадцать пять сантиметров на карте. Двое

суток в поезде нас разделяет или

сорок семь через реки мостов – простое

вычисление скажет: мы всё забыли.

Но пока мониторы горят и в рёбра

бьют сердечные мышцы, мы будем сниться

по ночам друг другу – факир и кобра,

Магомет и гора, небеса и птица

Гамаюн…

 

…И чаёк заварился. Масса

темноты. Под грохот колёс не спится.

Скоро встретимся – скоро снимать с матраса

мне бельишко: – Спасибо вам, проводница!

 

 

* * *

Лицо прекрасное, но, может быть, от боли

слегка усталое, в трагических у глаз

морщинках маленьких. Я спрашиваю: – Оля,

о чём ты думаешь?.. – Я?.. Видишь ли, как раз

о нас двоих… Иду, охваченный мгновенной

счастливой музыкой: «Откройся, мой Сезам!..»

Листва обрызнута лимоном и мареной.

Огни зажёг полупустой универсам.

– Ах, видишь ли, со мной сегодня, Оля,

творится странное… – Да, знаешь, и со мной!..

Морщинка дрогнула от нежности, от боли,

от неизбежности и тяжести земной.

 

 

* * *

Вчера, ко мне нагрянув, принесла

огромный торт. Но стряхивая капли

с потрепанного зонтика, числа

припомнить не могла. И объяснять ли,

что, кашляя, с улыбкой неживой

« Pall Mall » курила молча на диване.

В окне широком шелест дождевой

усилился. Но что-то между нами

происходило странное. Она

рассеянно мобильник теребила.

Кусала губы. Встала у окна.

И вдруг я понял: только что решила

на тротуар с шестого этажа

бросаться вниз… «Ну-ну, поплачь!» –

утешить

её пытался. Плакала, дрожа.

Потом сидела бледная, как нежить.

И наконец, сказала мне: «Ушёл

сегодня муж». Молчание. Усталость.

Я наливал. Она пила. Ещё

пила коньяк…

…А небо прояснялось.

 

 

* * *

Сны. Душный потолок. Снега. Дорога.

И пассажиров заспанные лица.

«Люблю тебя! Да-да!» – колёса пели.

Твои слова сквозь ночь со мной летели:

«Не уезжай, Медведик мой, надолго!»

Ведром железным мимо проводница

носила уголь. А сосед джин-тоник

пил в темноте (купил в Рязани где-то).

На верхней боковой у туалета

вторые сутки лёжа, как покойник,

я думал о тебе: морщинках этих,

сосках, ложбинках, детях, что могли бы

у нас… у нас… Но прыгала на петлях

и грохотала дверь, а в окнах глыбы

пакгаузов летели. Проводница,

ругаясь, подметала что-то шваброй.

Казалась речь её абракадаброй.

А ты мне, наконец, смогла

присниться.

 

 

* * *

В китайский

пурпур тучи над Кронштадтом

закат окрасил – вот она свобода! –

на сваях в бар с кофейным автоматом.

Зашли, замялись радостно у входа,

и сели у окна, и говорили

о счастье жить без горечи и страха.

Хотя предполагаю: бередили

коросту сна, когда в Pellini сахар

добавив, принимались за попытку

себя насытить ломтиками хлеба.

А между тем, почтовую открытку

за окнами вывешивало небо

туда, на горизонт, где океаны

крушили шельфы двух своих Америк.

Но здесь меж сосен виден был песчаный,

дождём и ветром высветленный берег.

……………………….

Сказала:

– Пух, смешной медведь, не бойся,

есть воздуха запасы между нами!..

Я знал за ней обманчивое свойство –

о главном говорить обиняками.

 

    обсуждение →

 

НА ГЛАВНУЮ ЗОЛОТЫЕ ИМЕНА БРОНЗОВОГО ВЕКА МЫСЛИ СЛОВА, СЛОВА, СЛОВА РЕДАКЦИЯ ГАЛЕРЕЯ БИБЛИОТЕКА АВТОРЫ
   

Партнеры:
  Журнал "Звезда" | Образовательный проект - "Нефиктивное образование" | Издательский центр "Пушкинского фонда"
 
Support HKey