АРКАДИЙ РАТНЕР: когда я начал читать первое – на 5 стр. стихотворение[1], то очень сильно разочаровался. Хорошо, что следующие стихи мою реакцию не подтвердили. В провале двора улицы не будет – будет двор, парадные… Улица на выходе из провала двора. Вышел на тусклый свет, – улица только добавляет печали. Возникает вопрос – где до этого был автор, почему он раньше не печалился, а тут опечалился? Право автора так говорить, но я этому не верю. Думаю, что тут надо бы подобрать слова, что там, в провале двора. Эта смысловая неточность находит отклик и в рифмах. «Противопоставить – отставить». Конечно, это не пальто – полупальто, но приближается. Еще глагольные рифмы есть. Я считаю это стихотворение неудачным, хотя задумка интересная есть. На 7 стр. интереснее[2], хотя не понял, почему «заяц» должна стыдиться прохожих. И я спросил бы – не описка ли, м. б. «испытал к тебе жалость, к себе же – отвращенье». Так логичнее прочитывается, хотя его вариант тоже прочитывается нормально. Не считая этого места, стих-е довольно интересное. Давайте на стр.12.[3] еще одну вещь отметим, потому что она достаточно типична: «запах солнца (гуляет человек), а снаружи звездный полог». Это типично для автора: в другом месте он «на осеннем ветру вытирает губы снегом».

 

АЛЕКСЕЙ МАШЕВСКИЙ: Ну, это-то вполне возможно – сегодня на майском ветру можно было легко набрать снега и всем умыться, пока он не растаял, а уж где-нибудь в ноябре… Формально упрекнуть автора и за то, что в конце появляется звездный полог тоже невозможно. Он нигде уж так прямо об этом не сказал. Но все свидетельствует о некой дневной прогулке, на что и настраиваешься. Эта фраза появляется, конечно, по другому поводу: внутри тебя закон, а над тобой звездный полог. Но, вспоминая Канта, Вадим не замечает, что звездный полог, реализуясь, начинает противоречить общему заданию этого стихотворения. Ясно, что это – цитата, но неточность свидетельствует о неполной фокусировке этого стихотворения. Мне не очень нравится и «собственная тень из друзей». Понятно о чем, но коряво сказано. Тут опять приходится сделать некоторое усилие, чтобы согласиться с такой постановкой вопроса. Давайте еще примеры неточностей.

 

АРКАДИЙ РАТНЕР: пожалуйста. Стр. 16.[4] не ясно, почему именно вода из каналов, попав в Финский залив, становится «частью летейских вод».

 

АЛЕКСЕЙ МАШЕВСКИЙ: Прав Аркадий, вот по какой причине: хотя совершенно понятно, о чем автор хочет сказать, но он нас так быстро вынес на просторы залива (раз мы видим горизонт), что не ясно, почему только воды каналов сливаются с водами Леты. Мы так далеко заплыли, что одних каналов маловато будет, уже все воды становятся частью летейских. Если бы нас сразу не отправили на такой простор, мы могли бы продолжать прогулку по одному из каналов. Речь не о начале прогулки, а о той точке, с которой мы наблюдаем. Хотя формально, опять же возможно.

Хочу вернуться к стр. 5: «Войдёшь в провал двора, там улица пустая»… (не было текста перед глазами). Единственное, к чему можно придраться, что вызывает сбой, это « войдешь в провал двора». Ясно, что это из дома – там дальше улица, тусклый свет…». Двор, как яма-провал, но в него все же выходят . Если бы стоял этот глагол, не возникало бы никаких вопросов. Откуда силы взять, что противопоставить унынию, когда свое тело надо вынуть из теплого угла и куда-то выдвинуть. Конечно, лучше было бы «я вышел из дверей. Там улица…», но ему был важен этот провал двора, этот колодец. Но он повисает, как бы сам по себе. Когда мы строим образы, то возникают такие дополнительные смыслы (так язык устроен: в провал можно только провалиться). О достоинствах мы поговорим, но автор не достаточно следит, как работают у него слова. Он спешит высказать некую мысль, не замечая, что она не очень ловко высказана. Как фраза «слезится глаз на ветру». Вряд ли у автора была задача сосредоточить нас на этом глазе , но невольно начинаешь думать, не был ли герой одноглазым, ведь по-русски сказали бы «глаза слезятся», а не глаз. Это отвлекает.

 

АРКАДИЙ РАТНЕР: Я делаю более глобальное замечание Вадиму – неточность слов, образов, метафор. Для него это достаточно в тяжелой форме протекает и портит, хотя не до конца. Стихи выбрасывать не надо, но восприятие теряется. В некоторых местах у него больше, чем надо, разжевывания – лучше бы сосредоточился на образах. И лучше бы я, глядя на эти образы, сам пришел бы к тем выводам, которые он мне предлагает.

Стихотворение на стр. 29[5] я не воспринял, как целое, а только, как фрагмент какого-то другого.

 

АЛЕКСЕЙ МАШЕВСКИЙ: Поэт не только должен выдвинуть на первый план какие-то образы, он должен задвинуть другие на второй, и сделать так, чтобы они не отвлекали. Потому что любое произведение искусства всегда работает на нескольких планах , учитывающих эмоциональную реакцию читателей, слушателей… кого угодно. Наше внимание не должно отвлекаться от главного. Это м. б. приёмом, но тогда сам приём должен иметь смысловой оттенок. Иначе, это – будто на картине «Самоубийство Лукреции»[6] гораздо ярче переднего плана выписаны какие-нибудь кубки на заднем – кто будет смотреть на передний, с её самоубийством? Это, как на стр.21[7], где герой мучается от воспоминаний, об ушедшей любви, но вместо сочувствия, мы отвлекаемся на то, что любовь была «с когтями и плетьми». И сразу возникают вполне предсказуемые мысли о садомазохизме.

Возможно, автору не хватает времени, или он очень упрям, и когда у него что-то выплескивается, не хочет подвергнуть это критическому анализу.

 

АРКАДИЙ РАТНЕР: Напоследок стих-е на стр.42[8], к которому у меня нет никаких замечаний даже к глагольной рифме. Мне оно очень понравилось!

 

АЛЕКСЕЙ МАШЕВСКИЙ: Прекратите третировать глагольные рифмы. Пушкин бы вам такого не простил! (АРКАДИЙ РАТНЕР: он жил 200 лет назад!). А что, он хуже нас писал? (АРКАДИЙ РАТНЕР: сейчас начну цитировать Машевского). Разве я подобное говорил когда-то?!

 

АРКАДИЙ РАТНЕР: Говорили. ( Веселье в аудитории ). Сейчас поясню: мы, м. б. пишем и лучше, но по той простой причине, что стоим на плечах предшественников.

 

АЛЕКСЕЙ МАШЕВСКИЙ: Друзья: во-первых, про «плечи» говорил Ньютон, и к науке это м. б. и применимо. Но искусство устроено странным противоречивым образом: оно контекстуально, невозможно шевельнуться, не учитывая того, что было сделано предшественниками. Ты что-то завершаешь и развёртываешь. Но в этом контексте нет верха и низа, нет выше-ниже. В некотором смысле Пушкин детерминирован тем, что будет после него! Мы постоянно говорим о пророческом даре. В искусстве каким-то странным образом то, что будет потом, уже есть сейчас. Так неким свернутым образом в Пушкине уже есть все, что будет и после него. Кто хотите: и Маяковский, и Мандельштам, и Анненский… В этом плане совершенно невозможно говорить, что мы стоим на чьих-то плечах. Другое дело, что мы уже знаем, что стихи можно строить не только на глагольных рифмах, но на ассонансах, впрочем, во времена Пушкина об этом тоже знали, только это были отдельные опыты, главная магистраль пролегала не там. Вкус общества, скорей, не позволял. Не только искусство так складывается. Есть еще историческое бытование той культурной реальности, в которой мы пребываем. Она не то, чтобы запрещает делать нечто, но оттесняет слишком смелые эксперименты в маргиналии. В этом плане очень показателен и интересен Семен Бобров – выразитель архаического крыла литературы 19 в. Он вслед за Ломоносовым, Радищевым, частично Державиным пытался развивать направление, которое таким смехотворным образом отстаивал Шишков – он пытался настоять на своем, создать поэтику, которая работала бы на барочной метафоричности, на столкновении трудно произносимых звуков… В то же время, параллельно, отталкиваясь от легкой французской поэзии, пишет Батюшков, который, по его признанию, занимается «звуками италианскими». Это две, противостоящие друг другу традиции. Батюшковская, поддержанная Жуковским, Пушкиным, Вяземским расцветает, будучи очень пригодна для языка салона, где она находит употребление, а линия Боброва отступает. Его поэзия подверглась осмеянию, да и таланта не доставало. Одного графа Хвостова хватило, чтобы в эту сторону и не смотрели. Но пройдет некоторое время и Тютчев (частично и Пушкин) снова обратятся к архаике. Тютчев был великий ниспровергатель пушкинской традиции, условно говоря, легкой поэтики. Баратынский сознательно в позднем творчестве архаизмы внедряет. Но это ему было нужно для придания метафизического «тона». Он оставался приверженцем школы гармонической точности. Так что архаика – скорее для «колера». А Бобров-то пытается целиком и полностью работать в такой манере, которая, казалось бы, полностью утрачена.

В историческом бытовании всегда есть запасные – параллельные пути. Кто-то всегда остается в маргиналиях, поскольку культурная ситуация так устроена, что не может сейчас воспринять эти пути. Но проходит время, и эти маргиналии начинают выдвигаться на первое место. Когда основная линия развития оказывается как бы выработана, то устремляются сюда… И наоборот. Сейчас происходит то же самое. Произошла отработка постмодернистского варианта, и вдруг советская поэзия становится интересной. И та поэтика, которая считалась давно традиционно заклейменной, пафосной, неинтересной, снова интересна.

 

АРКАДИЙ РАТНЕР: Хочу сказать об оформлении книги: фото автора – Гайд-парк, человек там был и не только там, фотопортрет – в очках, а он все со смертью заигрывает, (хоть и честно). И думающий читатель начинает думать – реакция – человек с жиру бесится.

 

АЛЕКСЕЙ МАШЕВСКИЙ: Дело в том, что и Лондон и очки от экзистенциальности не спасают. Но людей это должно раздражать?

 

НАДЕЖДА КАЛМЫКОВА: Ему надо было первым поставить стихотворение, в котором пишет, как в Лондоне все замечательно и радостно, а это его почему-то тяготит.

 

АРКАДИЙ РАТНЕР: Может быть, а он поставил и недоработанное, и неудачное.

 

АЛЕКСЕЙ МАШЕВСКИЙ: Не согласен. Мне первое кажется очень удачным за исключением одного места.

 

ДЕНИС ДАТЕШИДЗЕ: Аркадий хотел сказать, что оформление книги не вполне подходит для этого содержания.

У меня тоже возникла мысль по поводу «Гайд-парка» – фото автора на обложке будто говорит «вот я какой – не просто так». Сотни книг оформлены фотографиями любого парка, но редчайший случай, чтобы было указано, что фото авторское – вроде «не сомневайтесь, я там был».

 

АЛЕКСЕЙ МАШЕВСКИЙ: Как бы вы хотели? Чтобы человек был богат, но ходил в драных штанах и помятой шляпе. Оформление меня, скорее, забавляет: смотрю – на обложке обычная среднерусская природа, русское поле, читаю название книги «В первом приближении…». Почти, как у Кушнера, «Первое впечатление». Понятно, автор приглядывается к до боли знакомому… и дальше вижу, что все не так просто (оказывается, тут и Гайд-парк, и Лондон и вполне широкий культурный опыт)...

Аркадий, Вы что же, остановитесь только на придирках? М.б. и доброе слово скажете?

 

АРКАДИЙ РАТНЕР: Я уже даже прочитал вам стихотворение, которое мне больше других понравилось. Есть и еще несколько. В них между образом и мыслью автора есть точно подобранное соотношение, которое меня трогает. М. б. потому, что он там не пытается мне что-то внушить, что делает в большинстве других стихов.

 

АЛЕКСЕЙ МАШЕВСКИЙ: Я не уверен, что он вообще что-то пытается внушать. Скорее, он моделирует процесс думанья для себя. А уж внушится или нет… У меня нет ощущения, что эти стихи дидактичны, хотя здесь много прямо высказанных мыслей. Внутренний посыл другой. Как нет запрета на глагольную рифму, так нет запрета и на дидактику, главное, как она осуществляется.

 

ВАСИЛИЙ РУСАКОВ: Все замечания имеют место быть. Но в этом разборе отсутствовал системный подход: по технике письма, по строению образа есть, что править. Вадим с техническими проблемами справится. Интереснее то, что он пытается одновременно находиться в мире физическом и метафизическом, и это нормально. Вся поэзия на этом сопряжении и возникающем напряжении и держится. Но увлекаясь метафизикой, надо избегать овеществления метафор, таких, как любовь с когтями . Это надо замечать‚ вовремя рефлектировать и что-то менять. Основная тема – осмысление неизбежности конца существования. Есть некая творческая идеология, что располагает меня в пользу автора. Она, можно сказать – наша. Что близко мне, что меня беспокоит, вычитываю и здесь, хоть и сказано по-другому. Где-то мы с ним пересекаемся‚ перекликаемся, хоть и не всегда. То понимание, что направление движения, на мой взгляд, выбрано верно, располагает в пользу автора, вызывает мое доверие. Даже, если замечаю какие-то вещи, воспринимаемые мною как неточности, ошибки, они меня не раздражают. Другого я бы за это высек, а Вадима только пожурю.

 

АЛЕКСЕЙ МАШЕВСКИЙ: Потому, что есть сильный лирический поток. Но сам себя он должен высечь.

 

ВАСИЛИЙ РУСАКОВ: Как поэт он проявил себя достаточно весомо. Это – хорошая заявка на то, что должно случиться, дай Бог.

 

ОЛЬГА РЕДЬКИНА: Меня ничего в этой книге не раздражало. Я прочитала ее справа налево и наоборот 4 раза. Мне кажется это жизнеутверждающая – не пессимистичная, а очень светлая книга.

 

АЛЕКСЕЙ МАШЕВСКИЙ: Спасибо, мы к этому еще вернемся.

 

НАДЕЖДА КАЛМЫКОВА: Только сейчас, слушая Аркадия, начала сознавать кол-во огрехов, мимо которых прошла, поскольку тоже просто получала удовольствие от стихов. Сколько лет на разных ЛИТО я надеялась когда-нибудь получить книги или рукописи, которые можно будет читать с подобным интересом и удовольствием. Наконец-то, попала в такое место, где это постоянно происходит. Я настолько была рада, читая эту книгу, что даже не очень вдумывалась, поскольку не была назначена оппонентом. Но чем интереснее идеи и прорывы с бытового уровня, тем больнее царапают не очень ясно выраженные мысли. Понимаю, что можно остановиться и додумать, но иногда было бы достаточно поставить просто запятую, и смысл бы стал совершенно внятен. Хотя в стихах, конечно, не все нужно разжевывать. Приведу пример, хотя думаю, что мне быстро объяснят, что тут все лучше лучшего. В первом стихотворении, которое мне очень понравилось, в последнее строке: «…что станут плотью слов, /упавших в никуда, невидимые зерна…». Я начала мучиться – зерна чего? Мыслей? Тогда нужны дополнительные слова. Но если бы появилась пауза из-за поставленной запятой или другим способом после «плотью», то смысл стал бы ясен сразу: станут плотью, слов невидимые зерна.

Сначала ставила плюсы, потом перестала, поскольку практически всё нравится‚ хотя таких зацепок достаточно много. Но возможно, я пока не имею некого ключа, и услышу, как надо было прочитать, чтобы понять, стихотворение на стр. 25[9]. Так бесподобно начинается: букет подсолнухов на воспаленном полотне… И вдруг утверждение: «художник счастлив? Не вполне». Откуда он знает – счастлив ли этот художник? Кажется, лучше бы и здесь знак вопроса – было бы размышление. Он ведь только предполагать может. А к концу просто биографические ссылки: бедности тисками, страданьем сжат… Это одно из редчайших стихотворений, которое я для себя обозначила минусом. И были некоторые невнятные по смыслу стихи, как с этой черной бабочкой-любовью, которая уже умерла, но ее зачем-то надо засушить, сохранить. Я не буду искать, но есть стихи, смысл которых для меня очень туманен, где очень накручено и противоречиво. В стихотворении про «облака, как молоко»[10], автор вначале утверждает что: хорошо в одиночестве – счастье тяжелее, а в итоге: «разделить счастье не с кем…». По-моему, явное противоречие: если он вообще отвергает усилия необходимые для счастья, то зачем сокрушаться, что его не с кем разделить?

 

АЛЕКСЕЙ МАШЕВСКИЙ: Надежда, таким способом можно разобрать и стихотворение Пушкина «Дар напрасный, дар случайный»: сначала он пишет «жизнь, зачем ты мне дана, и зачем судьбою тайной ты на казнь осуждена?», а потом « цели нет передо мною, и томит меня тоскою…». Противоречия в каждом стихотворении. В данном случае, по-моему, все на месте: ситуация прогулки, конечно, в достаточной степени метафизической, но не важно. Вторая глобальная тема книги: мучительное приглядывание к счастью – кажется, протяни руку и достанешь, кажется, что оно все время где-то рядом. Это чужое счастье, которого человек лишен, однако, ему хочется, хотя и понятно, что оно невозможно. В том числе потому невозможно, что никакое счастье не бывает дольше, чем одну минуту. Поэтому «с одиночеством легко» – состояние некой подмороженности, как наркоз, с которым не так больно, – «с счастьем тяжелее». «Здесь подстрижен каждый куст…» – ясно, что гармония внешняя, которая не оказывается твоей внутренней гармонией. Ну, и пусть. Если жизнь – пустыня, если мне не с кем разделить то, что я вижу, (а я вижу эту гармонию, но разделить это невозможно)…Пусть. Ничего не надо. И ты – природа не соблазняй веткою косматой. «Этой жизни жалкой мне не жалко, если нить лопнет… Разделить счастье не с кем…».

Нет, хорошие и очень важные стихи. Во всей книжке под разными углами это приглядывание к счастью-несчастью людей. Эту книгу вообще можно было бы назвать «опыты по выяснению природы счастья». Т. е. кто, когда, по каким поводам может быть счастлив. А человек, который стоит за этой книгой, горестным образом от него отторгнут. Впрочем, как и каждый из нас. И если возвращаться к теме, которая все последние разы муссировалась, начиная с книги Дениса Датешидзе, которую мы недавно обсуждали… Как её Василий Ковалев обозначил : смысл страдания. Покупается ли ценой страдания что-либо? Если нет, то в чем же его смысл? Здесь эта тема тоже присутствует, но под своим углом. Здесь это особенно хорошо в последнем стихотворении, которое я читал, заявлено: долго прощались. Никак не могли проститься». Ясно, что человек одинок, и он приглядывается к чужому счастью. Но смотрите, как это достойно и замечательно выражено.

 

Долго прощались, никак не могли проститься –

чтоб разглядел я прекрасные лица

в серой толпе, задержался на них в пути.

Кто-то хотел в этот вечер меня спасти.

 

Кто-то поставил влюбленную эту пару

прочной преградой отчаянью и кошмару

передо мною – трепещущий ориентир,

чтобы я снова вступился за этот мир.

 

Чтобы я снова на воздух морозный вышел.

Кто-то хотел, чтобы я непременно выжил.

Чтобы я вместо рыданий глухих и слез

их поцелуй прощальный до вас донес.

 

Значит кому-то, мой друг, и до нас есть дело,

так не гляди печально, осиротело:

будто все знаешь, уже ко всему привык…

Сердце наполнено счастьем, пускай на миг.

 

Вот почему Ольга права. Эта книга не безрадостная . Она в некотором тайном своем смысле – замечательное оправдание бытия . Поэт все время и ищет оправдание бытия. Обращаю ваше внимание, почему мне так и нравится книга Вадима. Мне нравится его позиция, и по сравнению с тем, что мы обсуждали, (ничего не поделаешь, приходится и о некоторой идеологии лирической говорить)… Так вот, позиция Вадима представляется мне более горячей и глубокой, нежели та, которую мы застали в последней подборке Василия Ковалева. Там все разрешается на уровне… со мной это происходит или нет. Автора же данной книги своя человеческая судьба , понятно , тоже волнует, но, важнее для него другое: есть ли счастье в этом мире. И даже, если тебе лично оно недоступно, то его наличие и твоя способность его увидеть, назвать, и тем самым донести до других (пускай оно не твое), дает тебе возможность дышать. В этом стихотворении все держится на контрасте внутренней боли и счастья, увиденного со стороны… Поэт действительно одинок и мучительно это переживает… Но финал замечательный. Оказывается можно, если ты по-настоящему заинтересован не собой, а миром в целом, быть счастливым и этим – как бы отраженным счастьем.

 

АРКАДИЙ РАТНЕР: Если бы еще не такой вывод, или вывод был бы по-другому сформулирован – не так напрямую.

 

АЛЕКСЕЙ МАШЕВСКИЙ: А тут нет никакого вывода!

 

ДЕНИС ДАТЕШИДЗЕ: Когда Вы читали стих на 44 стр. (Долго прощались, никак не могли проститься), было почему-то ощущение советских стихов.

 

АЛЕКСЕЙ МАШЕВСКИЙ: А я сегодня и говорил, что среди них случались замечательные.

 

ДЕНИС ДАТЕШИДЗЕ: «Кто-то хотел, чтобы я непременно выжил…» – сказано пафосно и плохо.

 

АЛЕКСЕЙ МАШЕВСКИЙ: Уже говорил, но повторюсь – я совсем не против пафоса тогда, когда этот пафос внутренне обоснован. Когда человек находится в определенной степени разогретости, в определенной степени горестности, или интереса, или любви, он может себе позволить высокие или даже дидактические слова. Потому что эта дидактика обращена к себе самому. Он рассуждает и размышляет, он ничему не учит. Всё это стихотворение построено, как замечательный внутренний срез собственных переживаний.

 

ДЕНИС ДАТЕШИДЗЕ: «Их поцелуй до вас донес».

 

АЛЕКСЕЙ МАШЕВСКИЙ: Поэт – защитник всего прекрасного, что в этом мире происходит. Главная задача, чтобы это не пропало.

 

ДЕНИС ДАТЕШИДЗЕ: Донес до читателей?

 

АЛЕКСЕЙ МАШЕВСКИЙ: До людей, кто способен… Он говорит: «Друзья, я хочу поделиться с вами счастьем». Таким противоречивым несчастным счастьем. Трудным. Невозможным счастьем. Поскольку вся книга написана с позиций полной невозможности счастья для себя.

 

ДЕНИС ДАТЕШИДЗЕ: Должен сделать важную оговорку: меня не было прошлый раз – не имел возможности прочесть книгу, поэтому впечатления первые, пока смутные – все может измениться совершенно.

Но так ли аргументирована в книге полная невозможность счастья для себя?

 

АЛЕКСЕЙ МАШЕВСКИЙ: Она здесь аргументирована. Она здесь постоянно возникает. Потому что это – фон, на котором существует эта книга. Я даже больше скажу: тут понятно, что происходит: во-первых, человек занят не своим делом, и это постоянно присутствует на всех уровнях здесь, начиная с самого первого стихотворения. Он сразу заявляет – то, чем он занимается, характеризуется, как надвигающаяся тоска. «Откуда силы взять? Что противопоставить / унынию? Скажи, скажи, что это – грех./ Что надо все отдать, своей рукой отставить…»

 

ДЕНИС ДАТЕШИДЗЕ: Ну, это Вы знаете его…

 

АЛЕКСЕЙ МАШЕВСКИЙ: Это я вычитываю из стихов. Об этом сказано везде. Не прямо, не в лоб… Это существует, как некий фон, который абсолютно угадываем. Что человек не может жить так, как хотел бы. Другой вопрос, что он и сам, м. б. не знает, как хотел бы.

 

ДЕНИС ДАТЕШИДЗЕ: Вопрос, кто может?

 

АЛЕКСЕЙ МАШЕВСКИЙ: Так и написано не о Вадиме Ямпольском. Это и есть лирический субъект, которым является каждый из нас, чем и дорого, и интересно. Потому, что это каждому знакомо, потому что я то же могу сказать в этой ситуации со счастьем. Ибо тебе всегда не дается то, что ты для себя почитаешь самым главным. И понятно. Сама природа человеческая такова, что мы тянемся к тому, что для нас является невозможным . Ибо все возможное воспринимается, как само собой разумеющееся, так сказать, по заслугам нам данное в свободное распоряжение. Такова человеческая природа. Продуцируемые ею неврозы, как известно, лечат психотерапевты и психоаналитики. Но поэзия - не психология, поэтому рассматривает эту обманку бытия, эту удивительную закономерность, как экзистенциальную проблему и старается нащупать свой ответ. В этом плане поэзия, так же, как вообще искусство, занята оправданием бытия – онтодицеей в некотором смысле. И здесь Вадим хорошо справляется.

Я бы вот ещё на какое стихотворение, для меня оказавшееся радостно неожиданным, хотел обратить ваше внимание. Вернее, сопоставить два. Первое – девушка, наряженная зайцем, мне не очень понравилось, хотя здесь есть добросовестная честная зарисовка. Как человек ужасается, сопоставляя свой образ жизни, себя с кем-то со стороны. Для молодого человека это – честная, закономерная позиция. Молодые любят примерять на себя чужие роли и заочно ужасаться за остальных. Юные люди любят писать об умирающих, нищих, бездомных, подставляя себя на их место.

Заодно таким образом мы стараемся освоиться в социальной жизни и понять, как же там все это все устроено. Но с моей точки зрения, данное стихотворение не более, чем зарисовка, к концу несколько сентиментальная. И жалость, прежде всего к себе – ведь бумажки взял, значит, участвует в этой странной диковатой ситуации. «Совесть нам поблажки /чаще раздает. Терзает реже». Даже здесь от прямого сентиментального выхода уклоняется, уходит. Стихотворение не о «зайце», а о самонаблюдении, над тем, как работает твоя психология. Вадим систематически занят самонаблюдением. Исследованием, как меняется душа, как она привыкает, адаптируется.

Возьмем другое стихотворение, созданное практически на том же самом материале (стр.8). При всей заданной дидактичности, казалось бы, и абсолютной прямизне, оно меня просто очаровывает, показывая на выходе весь интеллектуальный диапазон этого поэта. Показывает то, что я так мучительно пытался объяснить на обсуждении стихов Вас. Ковалева. Что тут этот диапазон выявляет? Способность человека посмотреть на ситуацию с разных сторон, в разном приближении, точнее, удалении. Охватить ее с разных сторон и занять позицию, в которой не будет ни кокетства, ни сентиментальности. Тут вопрос, обращенный прямо в душу, – к себе.

 

На Московском вокзале женщина на билет

клянчит, дескать, «в столицу еду, добавь чуть-чуть…»,

врет, конечно, я тоже совру ей, что денег нет,

через пару недель снова встретимся, та же муть.

повторится дословно. Чрезмерно увлечена

монологом давно заученным, на лице

та же постная мина. И страшно, что жизнь одна,

что припомнится что-нибудь этакое в конце,

а еще страшнее...

 

А ведь было бы достаточно того, что он уже сказал – это по-некрасовски решено. Некрасов, понятно, и бесился оттого, что его жалость одолевала. И ничего он не мог поделать со своей больной совестью. А тут тоже совесть больная, но под конец еще и переведенная в философский план. Не просто в философский, что было бы дидактикой, а в этический план. Потому что проблема не в жалости, а в предопределении. Здесь вдруг намек на это предопределение хвостиком и помаячит. И вот тут скажу, почему эта книга большинству нравится: и почему хочется простить множество оговорок, которые справедливо называли. Здесь есть самое главное – есть по-настоящему занятая та самая лирическая позиция, с которой он не сойдет, которая на долгие годы вперед задаст ему экзистенциальную тему. Ибо это – тема судьбы. А вот с этого и начинается большой поэт: когда у него возникает своя тема судьбы. Нечто, не дающее ему покоя, не дающее жить:

 

… что, видимо, я бы мог

изменить ход вещей, раз учитель в который раз

вызывает к доске. Но напрасно учил урок

ученик нерадивый, и с двойкой покинет класс.

 

Снимаю шляпу! Здесь высший пилотаж, здесь нет неточностей – ничего не раздражает. Т. е. Вадим вполне может без неточностей – ему просто надо быть внимательнее.

Выскажу совершенно крамольную мысль, за которую критики-позитивисты меня убили бы тут же. Думаю – занятие искусством, по преимуществу, этическое дело. Великий художник или поэт в момент, когда выполняет свою функцию, наверное, и есть этически абсолютно чистый человек. Я бы святость видел в этом. Да, в конечном итоге, гений и злодейство… но с одной оговоркой: есть, к сожалению, проблема перфорированности нашего сознания. И мы на каких-то участках можем вытягивать весь этот груз понимания и ответственности, а потом не в состоянии. О чем Пушкин и писал: «пока не требует поэта к священной жертве Аполлон…». Правда, это очень опасная позиция – как бы позиция оправдания. Но у Пушкина нет оправдания, он не говорит, что на этом основании иногда можно… и снимите с меня ответственность… «…ничтожных мира…быть может, всех ничтожней он». Правда.

 

ВАСИЛИЙ РУСАКОВ: Когда мы сталкиваемся с чем-то, что подлинно и говорим об этом… Сама ситуация подлинности не оставляет нам выбора.

 

АЛЕКСЕЙ МАШЕВСКИЙ: Совершенно правильно. По поводу того, что причина, что следствие, почему нет неточностей и замечательно сделано, я отвечаю для себя так: когда ты находишься в состоянии подлинности, то ты свою подлинность и выражаешь средствами подлинными. Это называется вдохновением обычно. А что такое вдохновение? Боговдохновение… Состояние благодати. «Нету счастья и не надо». Главное не то – будет с тобой что-то или не будет, а то, что ты в этот момент подключен к чему-то высшему. Это абсолютная этическая позиция. С христианской точки зрения, только это и есть этика. Этика начинается тогда, когда ты свою волю отбрасываешь.

Но были сделаны дурацкие выводы типа того: всемирно-исторический гений, ошпаренный вдохновением, из себя начинает что-то такое петь. Это, правда достижение только 19 века, в средневековье отчетливо понимали, что речь идет именно о благодати. Ты становишься орудием Господа Бога в этот момент, и предоставляешь себя, как такое стило, которым будет нечто записано. Когда ты действительно оказываешься в этой позиции – обратите внимание – в ней изничтожается вопрос: искупляются страдания или не искупляются, зачем бессмысленные страдания? – Он больше не возникает, просто потому, что когда прикасаешься к Истине, личных вопросов уже не остается. А тогда «ты видишь все не через тусклое стекло, – как говорит апостол Павел, – а прямо». Тогда неточностей не будет, тогда не будет вопросов, почему это он так придумал, а на самом деле мы так выражаем. И почему он использует эти слова или глагольные рифмы. Потому что в этом состоянии всё равно, что ты используешь. Только используй то, что точно выражает всё, что ты сейчас видишь. И пафос возможен в этих состояниях.

 

ДЕНИС ДАТЕШИДЗЕ: Повторяю, что мои впечатления пока неотчетливы, но как-то часто вспоминаются Ваши стихи, чувствуется, по-моему, влияние. Говорю это безоценочно даже. Нельзя ли тут допустить некоторой аберрации? Если стихи написаны отчасти под Вашим влиянием и с признаками Вашей поэтики, может быть, поэтому они Вам и нравиться. Нет?

 

АЛЕКСЕЙ МАШЕВСКИЙ: Мне внутреннее развитие Вадима очень понятно, его способ думанья близок. Но, во-первых, я сегодня перечислил огромное количество моментов, которые мне не нравятся, а во-вторых, если я способен на кого-то оказывать влияние, ну и Слава Богу. Вопрос не в том, что на нас влияет, а в том, что мы с этим влиянием делаем. Сказать, что Вадим подражает моим стихам, никак не могу. Не подражает. То, что есть какое-то внутреннее сродство…вероятно, так. Повторяю, что мне изнутри понятно, как эти стихи делаются, как они пишутся. Мне понятно устройство его взгляда, почему автора горячо волнуют определенные вещи, и почему он к ним обращается.

 

НАДЕЖДА КАЛМЫКОВА

Денис, так Ваша книжка, по-моему, А. Г. понравилась гораздо сильнее. Это тоже потому, что Вы ему подражаете?

 

АЛЕКСЕЙ МАШЕВСКИЙ: Это не та ситуация, когда бы я стал сравнивать. Потому что понравилось по-разному и за разное. Я не буду снова подробно возвращаться к тому, что говорил по поводу книги Дениса. Думаю, достаточно ясно обрисовал, что меня удивило. Прежде всего то, что там была такая замечательная по-новому сформулированная постановка целого ряда вопросов, и выполнено это на высоком уровне поэтики. Но тут же в укор Денису могу повторить: то, что для Вас является не очевидным, является поводом для лирической рефлексии, здесь реализуется как внутренне неоспоримое. И если Вы не можете занять определенной «положительной» жизненной позиции, то тут она именно занята. Если Вы в некотором смысле – отрицатель, то он-то – утвердитель. Он по своей природе – утвердитель и всю жизнь будет искать «ценности незыблемую скáлу»… Вы мне скажете, что делаете то же самое…

 

ДЕНИС ДАТЕШИДЗЕ: Я ничего не скажу, поскольку мы тут ступаем на скользкую почву. Если я начну оправдывать себя…

 

АЛЕКСЕЙ МАШЕВСКИЙ: Да перестаньте рефлектировать – хотите оправдываться – оправдывайтесь. Высказывайте свою позицию... Смотрите, какая интересная вещь. В чем различие: Вадим, рефлектируя, не будет рефлексией обуславливать свое пафосное высказывание. Он на него решится. Вы же всегда выступаете в апофатическом ключе: выскажетесь, а потом: «а впрочем я…» и т. д. Это Ваше свойство. Это м. б. и составляет суть Вашей лирической позиции, потому что Вы, кстати, на этом настаиваете. Если бы не настаивали, тогда кранты. Но Вы настаиваете на своем праве сказать «а впрочем…». Эта позиция, если говорить о лирической идеологии, мне гораздо менее близка, потому что я знаю, кто задает вопрос «а правда ли?»[11]. И к чему он приводит. Но Ваша лирика устроена таким хитрым образом, что по-настоящему вопрос «а правда ли?» уже задается за рамками стихотворения. Потому что, пока длится Ваше стихотворение (хоть там как бы и присутствует этот вопрос), любое высказывание звучит убедительно. Вы замечательным образом вывернули отрицательную позицию наизнанку, сделав ее единственно правдивой, единственно возможной, то есть как бы положительной… Но не буду повторяться.

 

ДЕНИС ДАТЕШИДЗЕ: Когда Надежда задала мне вопрос, она как будто перевела разговор немножечко в психологический план: будто я хочу обругать Вадима. – Не в этом дело, конечно. Я, действительно, пока не разобрался. Но часто в каких-то кусках чувствовалась общность (хотя бы интонационная) с Вашими стихами. – Это не хорошо и не плохо.

У меня пока впечатление, которое потом, м.б., и развеется, что в стихотворении «Долго прощались, никак не могли проститься» есть отчасти некоторая сделанность. Задано с самого начала, о чем будет идти речь, а потом это «додавливается», дорисовывается. Очерчен круг с первых строчек, очерчена тема, очерчена ситуация и она как-то не переворачивается, не прогрессирует. Но это только предположение.

 

АЛЕКСЕЙ МАШЕВСКИЙ: Думаю, это предположение неправильное (во всяком случае, для стихотворения, названного Денисом). Хотя одновременно и правильное: методика Вадима такова… Он очерчивает круг и не будет ничего внешнего к нему добавлять… Мне понятно, как это устроено. Что он делает: он углубляется в тему, он просто думает. Он взял некий жизненный срез – момент, который он пережил, а дальше ему внутри себя надо понять, что это значит. Поэтому ничего привешивать и никуда особенно далеко от этого он уходить не станет. Но почему я процитировал стихотворение о попрошайке на Московском вокзале? – вот вам результаты внутреннего вдумывания. Вот они. Когда ни на шаг, не отступив в сторону, и словно талдыча одно и то же, Вадим вытаскивает из смысловой ситуации то, о чем нельзя было догадаться вначале.

 

ДЕНИС ДАТЕШИДЗЕ: Назовите меня тупым или не вдумчивым, но я не вполне уверен в точности этого поворота. Что, я мог бы изменить ход вещей? Не мог. Как – дать ей десятку?

 

АЛЕКСЕЙ МАШЕВСКИЙ: Вот я про то и говорил: это Ваша – апофатическая позиция. А он уверен, что может изменить ход вещей. И если не делает этого (независимо от обуславливающих причин), то сам виноват – совершенно некрасовская ситуация…Ваше замечание следует логике, но мы вину чувствуем вопреки логике. И эта самая вина становится великой достоверностью, которая обязывает нас занимать позицию: да, мы можем , потому что это от нас требуется .

Почему я прощаю этим стихам очень многое – потому что надеюсь: Вадим научится обращать внимание на детали и приглядываться к мелким версификационным огрехам. Но самое главное – героическое – сознание у него наличествует. А героическое сознание – это очень серьезная штука. Потому что с него и начинается искусство. С него начинается трагический герой, с него начинается великая эпика, а потом и лирика греков. И именно исчерпание героического сознания, происходившее в европейской литературе с 17 века, приводит к деградации и человека, и искусства. Мы сейчас как раз и переживаем последствия. Великая борьба конца 20 – начала 21 века – борьба за искусство, по большому счету – протекает даже не в плоскости оппозиции традиционности и авангардизма. Это борьба за возвращение трагического героя и героического сознания. Это уже вопрос не только искусства, а выживания. Если, например, обратиться к проблеме образования, то могу сказать: все было бы более-менее поправимо, если бы у моих студентов наличествовало героическое сознание, то есть если бы они были способны не ориентироваться на социальную норму, поступать не как все . Тогда можно учиться, пытаться понимать, думать. На индивидуальном уровне. И прорываться здесь, раз на коллективном уже никто не учится и не думает. Ибо как все – это сейчас и значит: скопом – в пропасть. Героическое сознание – это возможность сказать: да, вы все маршируете туда, а я тут стою и не могу иначе . Потому что в мире нечто, очень важное, от меня зависит. Смысл совершаемого от меня зависит, способность быть настоящим, любить, защищать то, что опознал как ценность, жертвуя ради этого всем.

Когда Володя Бауэр на прошлой студии назвал стихи Василия Ковалева орнаменталистикой, я пытался объяснить, почему возникает такое ощущение (на уровне отдельных строф и целых стихотворений) – потому что там героического сознания нет. И можно восхищаться тонкостью работы, остротой поэтического слуха, но все время присутствует ощущение какой-то недостачи: автор не готов пойти до конца, не готов потребовать от себя и мира невозможного, не готов приносить жертвы, если ему не гарантировали, что они приведут к желаемому результату. А раз так, то в конечном счете он как все .

 

АРКАДИЙ РАТНЕР: Сколько людей в обществе должны иметь героическое сознание ? Все? Представьте это общество!

 

АЛЕКСЕЙ МАШЕВСКИЙ: Это общество, конечно, закончит поножовщиной. Но поэт , художник, несомненно, должен им обладать. В искусстве, существующем ради смыслового прорыва, ради художественного преодоления бессвязности жизни, без этого невозможно.

Если он творит новые вселенные!

 

АЛЕКСЕЙ МАШЕВСКИЙ: Может и не творить. В героическом сознании есть пафос самопожертвования. Субъект преодолевает свою субъективность.

В стихотворении о зернах (ДЕНИС ДАТЕШИДЗЕ: это очень Ваше!) ставится, казалось бы, чисто личностная, почти бытовая проблема перегруженности работой и непереносимости этого… А выход-то какой интересный: автора по-настоящему волнует не эта загруженность – он хотел, чтобы в мире хоть что-то по-настоящему сбывалось. Не с ним пусть, а вообще. Это и есть героическое сознание. Трагический герой не просто ведет борьбу не за свое счастье. И даже если полем противостояния становится его жизнь, сражение идет за справедливое, человеческое устройство мира в целом. И у Вадима буквально: «…нужно все отдать, своей рукой отставить,/ что все полюбят всех, что все простили всех,/что где-то место есть тому, что иллюзорно».

 

НАТАЛИЯ СИВОХИНА: в стихотворении на 32 стр.[12], мне кажется, показаны выходы даже из нескольких экзистенциальных ситуаций. Немножко даже похоже на человека абсурда Камю. (Читает: «Приятно сознавать, что жизнь ещё проходит… – и до конца»).

 

СЕРГЕЙ НИКОЛАЕВ: меня только пугает, что эти стихи так похожи на Машевского. Потому что человек Ямпольский вряд ли похож на человека Машевского.

 

ДЕНИС ДАТЕШИДЗЕ: Это очень важная тема. Когда мы обсуждали книгу Олега Клишина, я предъявил претензию, что его стихи очень похожи на Кушнеровские, даже на уровне идеологии. Можно возразить: почему один человек не может чувствовать так же, как другой? Да потому, что до него уже так прочувствовали, и чувства свои предъявили. Значит, это уже вошло в комплекс ощущений Клишина как составляющая часть. Но его-то собственные – шире. Целое не может быть равно части.

 

АЛЕКСЕЙ МАШЕВСКИЙ: целое вот именно что – равно части . Мир держится на этом (если только мы не будем рассматривать эти категории с чисто механистических позиций). Аналог – голограмма. Вся философия Друскина построена на этом. Существует две системы изображения: графическое, где часть не равна целому, и голографическое: если разобьете голограмму на сто кусков, то каждый будет отображать изображение в целом.

ДЕНИС ДАТЕШИДЗЕ: Курьез, который не стоит возводить во всеобщую модели, с моей точки зрения.

 

АЛЕКСЕЙ МАШЕВСКИЙ: Не курьез. Курьезом как раз является наша плоскостная графика. А природа устроена по голографическому принципу. Когда часть сохраняет свойства целого.

 

ДЕНИС ДАТЕШИДЗЕ: Но если возвратиться к вопросу о похожести поэтических систем. Тождественности быть не может, что-то воспринимается и смешивается.

 

АЛЕКСЕЙ МАШЕВСКИЙ: Ну, друзья мои, никакой тождественности здесь и нет, хотя какие-то корни угадываются, стихи самостоятельные, иные. Самое страшное, когда ты берешь стихи, а за ними никто не чувствуется. Вадим же подлинно переживает не только жизнь, но и художественный материал, который его сейчас увлекает, он ему нужен, если дело происходит в подлинности (а об этом заставляет нас думать появление настоящих стихов). И ради Бога! И пусть за ним угадывается, какая угодно, поэтика, но если я это стихотворение читаю с интересом, вспоминая кого угодно – хоть Кушнера, хоть кого-то ещё – это означает, что в правильном направлении идет движение. Когда из земли проклевывается первый росток, вы редиску от кабачка не отличите. А дальше – только поливайте и дайте развиваться самостоятельно – вырастет то, что должно вырасти. Но если ему сейчас нужно такую поэтическую «почву» перерабатывать, пусть перерабатывает. Эти угадываемые Вами «полезные вещества» лишь сигнализируют о том, что Вадим сейчас чувствует внутри себя. Контекстно вы все равно будете на кого-то опираться. Чьи-то чужие уши все равно на первых порах будут торчать из-под вашей шапочки.

 

 

---

[1]

Войдёшь в провал двора — там улица пустая,

там грязный снег лежит, там тусклый свет, такой,

что лёгкая печаль, неспешно нарастая,

к субботе может стать смертельною тоской.

Откуда силы взять? Что противопоставить

унынию? Скажи, скажи, что — это грех,

что нужно всё отдать, своей рукой отставить,

что все полюбят всех, что все простили всех,

что где-то место есть тому, что иллюзорно

и зыбко на земле, что станут плотью слов,

упавших в никуда, невидимые зёрна,

что кто-нибудь вкусит обещанных плодов.

 

[2]

Девушка, наряженная зайцем,

раздаёт рекламу дребедени:

как она решилась? Я бы пальцем

не пошевелил за эти деньги.

Стыд какой, а вдруг пройдёт знакомый,

ты стоишь и преешь, бедолага.

Но теперь я понимаю, кто мы,

что такое трусость и отвага.

Мне теперь понятна расстановка

сил, видны различия и сходство —

ты вот заяц, я вот полукровка,

мировое ширится уродство.

Я возьму из рук твоих бумажки,

жалость испытав к себе, к себе же —

отвращенье. Совесть нам поблажки

чаще раздаёт. Терзает реже.

 

[3]

Как прогулки хороши

неизменною тропою —

ни одной живой души,

ты идешь с самим собою.

Через шесть шагов сирень

преградит тебе дорогу,

только собственная тень

из друзей — и, слава Богу.

Запах солнца и дерев,

подорожника, полыни —

усмирен случайный гнев,

ни тщеславья, ни гордыни.

Лень растаяла, как сон,

то равнина, то пригорок,

и внутри тебя — закон,

а снаружи — звёздный полог.

 

[4]

Пароходиком — волны блестят свинцом —

уплывать и смотреть сквозь бокал с винцом

на знакомых зданий фасад линялый

или вдаль, где сходится небосвод

с водной гладью, где частью летейских вод

неизменно становятся все каналы.

До свидания — нет никакого «там»

или «здесь», остается ненужный хлам,

груды прожитых лет в помещеньях тесных.

Расставаться «навеки» почти привык,

всё отдать, как сказано в книге книг,

чтоб потом получить от щедрот небесных.

Но куда бы ни плыл ты, в каком бы ни

оказался походе, считая дни

до заветной цели, ценой двойною

будет всё оплачено, так и знай.

Пароходик игрушечный, проплывай

меж Харибдой и Сциллой, гоним волною.

 

[5]

Даже если нет никакой свободы,

никакого счастья любви взаимной,

всё равно, колышутся тихо воды

только что оттаявшего залива,

всё равно, невозможно остановиться,

запуская камешки, соревнуясь

непонятно с кем, всё равно, слезится

глаз от ветра, как если бы ты вернулась…

 

[6] Обстоятельства самоубийства Лукреции, изнасилованной Секстом Тарквинием, сыном царя Тарквиния Гордого, были подробно описаны великим древнеримским историком Титом Ливием в его "Истории Рима от основания города" . Обесчещенная сыном римского императора Тарквиния Лукреция рассказывает мужу о своем позоре. Призывает отомстить, а затем налагает на себя руки. Этот сюжет часто использовали художники и писатели. В конце XVI века, до того как прославиться в театре, Шекспир написал большую поэму «Обесчещенная Лукреция». Кисти Рембрандта принадлежат две картины на эту тему. На ранней (1664) Лукреция держит нож, готовясь уйти из жизни. Здесь она уже нанесла себе смертельную рану, что видно по расплывающемуся кровавому пятну на тонкой сорочке. Она еще держится прямо, на мгновение ухватившись, ища опоры, за тесемку звонка, — полезная находка, позволяющая натурщице долго держать руку в поднятом положении, но мертвенная бледность лица свидетельствует, что конец близок.

На этот сюжет существуют ещё картины Тициана и Дюрера, какое именно полотно имелось в виду, не прояснено.

 

[7]

Не смей в прощании бесслёзном,

знакомый покидая край,

речь заводить о «небе звёздном»,

волнения не допускай,

а просто констатируй сухо:

мол, расстаёмся — впереди

не смерть, костлявая старуха,

а счастье… очи отводи,

смотри как бы поверх… сутулость

спрячь, плечи разом распрями.

Чтобы случайно не вернулась

любовь с когтями и плетьми.

 

[8]

Это музыка звучала,

эта музыка звала —

ничего не обещала,

лёгкой лодочкой плыла

вдоль канала, вдоль канала,

повторяясь сотни раз —

от беды оберегала,

легкомысленная, нас,

будто за руку водила…

Вдруг — исчезла без следа,

чище этого мотива

я не слышал никогда.

И, хватаясь за перила,

на последнем этаже

вспоминаю, как любила

ты, но музыка уже

не звучит. И жизнь невнятна

с мишурой своей цветной,

как бензиновые пятна

в теплой луже дождевой.

 

[9]

Букет подсолнухов живее

на воспалённом полотне,

чем в поле и в оранжерее…

Художник счастлив? Не вполне.

Поскольку — недоступен глазу,

хотя как будто на виду —

букет желаний втиснут в вазу

с подсолнухами наряду.

Так вот, что так сгорает ярко,

желто-оранжевым огнём!

Мне жарко? Нет, скорее, жалко

его, и Бог забыл о нём.

Снаружи — бедности тисками,

как изнутри — страданьем сжат.

Спасли бы листья с лепестками,

уверив, что не облетят?

 

[10]

Облака, как молоко,

клумбы вдоль аллеи…

с одиночеством легко,

счастье тяжелее.

Здесь подстрижен каждый куст,

каждая ограда

свежевыкрашена… Пусть,

ничего не надо,

не терзай моей души,

бедной, виноватой,

перед ней не мельтеши

веткою косматой,

ароматною смолой,

пыльной тропкой, аркой.

Сердце пусто — с глаз долой…

Этой жизни жалкой

мне не жалко, если нить

лопнет, звуком резким,

оглушая. Разделить

счастье не с кем… Не с кем.

 

[11] Речь об искушении. Вопрос «а правда ли?» всегда ставится дьяволом. Господь не лжёт, он всегда говорит правду.

 

[12]

Приятно сознавать, что жизнь ещё проходит

в замызганных дворах, на улицах пустых,

что всё ещё во мне хоть что-то происходит,

чтоб после невзначай переродиться в стих.

Приятно сознавать, что ты своей дорогой

уходишь от меня, а я тебе вослед

смотрю. И хорошо, что говоришь «не трогай»,

и скажешь, может быть, что будущего нет.

Его и вправду нет, как в детстве, за ограду

перелетишь, а там — всего лишь детский сад,

и ты с самим собой слоняешься по саду,

не ведая ещё, что лучшей из наград

с рожденья наделён — своей тоской немою,

любовной чепухой, фанерным козырьком

на домике цветном. с жизнью, с ней самою

на смертном языке ты говоришь тайком.