***

Когда бессонница, когда ты

без сил, когда в душе тоска,

всплывают имена и даты,

грозней, чем римские войска.

Как будто день триумфа в Риме,

и от побед полупьяны

гремят доспехами своими

солдаты страха и вины.

Вот бледный замирает зритель,

из тёмных памяти углов

на свет выходит победитель

в сопровожденье смирных львов.

Венок невянущий он носит,

впитавший боль, обиды, тьму,

и всё, чего он ни попросит,

отдашь немедленно ему.

 

 

***

Печаль тяжелой пеленою

завесит очи, заслонит:

ковчег дырявый снится Ною,

и море чёрное шумит

во сне. «Всё кончится хреново», -

он думает. Плывет треска

вдоль борта. Ной глядит сурово

и крутит пальцем у виска.

 

Он встанет, сделав потягушки,

водой умоет ледяной

лицо, уйдет работать. Стружки

кругом, палящий летний зной.

Саднят вчерашние занозы,

рубанок ходит взад-вперед.

Какой прогноз? Дожди и грозы.

Потоп обещанный грядет.

 

Как трудно жить. Не жить нетрудно,

лежи себе на дне, гния,

зато и не просись на судно,

выкрикивая: «Как же я!».

Не знаю точно, что случилось,

хранят молчанье письмена, 

но ничему не научилась

из многих тварей – ни одна.

 

 

***

Этот вечер угрюм,

будто день был за что-то наказан,

не бездействует  ум, 

но заходит за разум.

Полусонный бредешь

по дороге знакомой до хаты,

слякоть рядом и сплошь,

и сограждане злы и поддаты.

Миру рта не зажать,

он не будет ходить по указке,

и с лица не сорвать

опротивевшей маски.

Средь унылых равнин,

меж болот, на холмах и в низинах,

ты повсюду один,

и с тоскою бороться не в силах.

Душный плен бытия,

как Египетский, только Синая

нет. И воля твоя,

а не чья-то иная.

 

 

***

В список заносишь, вычеркиваешь из списка,

жизнь - иногда таблетка, порой – ириска,

жизнь – скандалистка, фокусница, а ты

писарь ослепший, глядящий из темноты.

 

Жизнь – это музыка, нот прирученных стая,

сложная временами, порой – простая,

то затихает, то рвется из рук, звеня,

ты музыкант, оглохший от шума дня.

 

Где-то за гранью, где глаз не берет незрячий,

всё происходит не так, а совсем иначе,

проще, понятнее – счастье в руках твоих,

ноты там сладостней – жаль, не расслышать их.

 

Кто ты такой? Не видать из твоей квартиры,

как златокудрые ангелы, взявши лиры,

песни поют Всевышнему. Динь-динь-динь.

Вот четверть века минула, как миг один.

 

 

***

Как-то мне уже не верится

в то, что что-нибудь изменится –

шел по парку и грустил.

 

Чем я хуже? Мог бы чёрствые

тосты есть, и прелесть в Чосере

непременно б находил.

 

Стал бы важный и упитанный,

пиво пил бы только пинтами,

и читал бы по утрам

 

прессу… Хаял католичество,

обсуждал Её Величество,

дескать, внуки – просто срам.

 

И писал бы тихо, столбиком,

попивая виски с тоником

в кабинете… Только вот

 

жизнь застряла между жалостью,

между страхом и усталостью,

и, наверное, пройдет

 

где-то там, в стране заснеженной,

непокорной, необъезженной,

там, где темень и тоска,

 

где невнятица, распутица,

где от «хочется» до «сбудется»

не хватает пустяка.

 

 

***

Поднадоевший чай в пакете,

и сбитый начисто режим:

о неужели всё на свете

мы так бездарно прожужжим?

 

Не вечеря, а вечеринка,

не кровь и плоть – а хлеб, вино,

неспешно кружится чаинка

и опускается на дно.

 

Смотри на разодетых пугал,

читай газеты и в кино

ходи – я тоже жизнь профукал

свою, с твоею заодно.

 

Запей лоснящиеся суши

чем хочешь, закажи опять…

Кто достучится в наши души?

Кому захочется стучать?

 

 

***

Гляжу замылившимся оком,

духовной жаждою томим,

мне неохота быть пророком,

но я, увы, являюсь им.

 

И мне довольствоваться тем ли,

что вижу? Обозначь предел.

Тебе легко: «И виждь, и внемли».

А сам чего не захотел?

 

В пустыне жалкой сколько хочешь

влачись, ходи в свои ЛИТО,

зане – чего ты там пророчишь

вообще не слушает никто.

 

Нет языка, и смотришь криво

на прочих – своенравный мим.

Вот, почему мне так тоскливо,

о, шестикрылый Серафим.

 

 

***

В.

 

Не ходи в Вифлеем, слишком долог, опасен путь,

может статься, окажется не на кого взглянуть,

лишь коровы да овцы – убогий и грязный хлев,

ни младенца, ни люльки… Обманка, разводка, блеф.

 

Не ходи в Вифлеем, не носи никаких даров,

опозоришься только меж грязных волов, коров,

только платье истреплешь парадное по пути,

не ходи в Вифлеем, говорю тебе, не ходи.

 

Если, правда, случилось, то вмиг разнесется слух,

де, младенец родился, и видел звезду пастух,

и безумствовал Ирод, и трясся Ирусалим,

улыбался ребенок, сияла звезда над ним.

 

Не ходи в Вифлеем, ты устал, ляг пораньше спать,

но вели домочадцам сегодня не закрывать

окна, двери, ворота, и свет не вели гасить,

чтобы весть, о которой молил ты, не пропустить… 

 

 

***

Помнишь здание ДК

или школы-интерната?

В сердце копится тоска –

ты не тот, что был когда-то.

 

И уже не хватит сил

возвратиться к тем истокам,

где когда-то ты носил

счастье в сердце одиноком

 

невозможное. Тогда

было так, теперь – тем паче.

Воздух режут провода,

мол, не может быть иначе.

 

Хорошо дышать, любить,

хорошо, тому, кто знает:

ничего не может быть

и поэтому бывает.

 

 

***

Осень пришла, и слегка померк

свет, и в саду пустом

ветер, дряхлеющий Гуттенберг,

ветхий читает том.

Листьев изношенные края,

выцветший переплет…

Что-то бормочет из «Бытия»,

после бубнит «Исход».

Бродит аллеями не спеша,

словно слепой пророк…

Слово сотрётся. А вдруг душа

спрячется между строк?

 

 

***

Дедушка Саша летал и бомбил врага,

следом за дедом летала с косой карга,

но не могла дотянуться рукой костлявой,

и удивлялась порой, до чего вертлявый.

 

Впрочем, изношено сердце, и все дела,

старая ведьма однажды своё взяла,

вот он дедуля, серьезный такой, на фото,

китель парадный военно-морского флота [1].

 

В пыльном шкафу все медали и ордена,

и государству советскому – грош цена,

как оказалось, скользят из усталых рук

сила и слава – и младший боится внук

 

долгих полетов. Трясется – посадка, взлет…

Бабушка часто рассказывает: «Берет

дед тебя на руки – радуешься, согрет».

В сердце и в памяти смерти, разлуки нет.

 

 

***

Стоит ли нам огорчаться? Конечно, не стоит,

осень свои желтоватые скрипки настроит

с треснувшим лаком. Аллеи и парки пусты.

Скрипки расстроятся – осень настроит альты.

 

Слёз не роняя, природа прощается с нами,

солнце осеннее спряталось за облаками,

листья плывут по серебряной глади пруда –

счастье вернется, мой друг (никогда, никогда),

 

всё повторяется (всё безвозвратно проходит),

это любовь говорит (это смерть верховодит),

это совсем ненадолго, на время, мой друг,

пауза краткая (перед разлукой разлук).

 

 

***

Нас ни юмор, ни патетика,

полагаю, не спасут,

нет ли лишнего билетика

поглазеть на Страшный суд?

Как на фреску Микеланджело,

к небу голову задрав,

красота какая, надо же!

Дернуть друга за рукав.

Друг живет в промозглом городе,

где тоска сильней всего,

не отмахивайся, Господи,

безразлично от него.

Много званых, мало избранных,

всё понятно, глас мой тих -

дай взглянуть хотя бы издали

на апостолов Твоих.

 

обсуждение →

 

---

[1] Речь идет о военно-морской авиации.