Три метода убеждения [2]

 

Может быть, вообще ничего нельзя доказать. Истина недоказуема; истина уязвляет, если человек уязвлен истиной, ему не требуется доказательств: он видит и уязвлен видимым. Можно ли убедить другого? Я думаю, есть три метода убеждения. Первый – логическое доказательство. Логическое доказательство убедительно; после строгого логического доказательства я умолкаю: да, возразить нечего, «наука доказала» [3]. И вдруг вижу: сама эта убедительность не убедительна, сама эта логичес­кая убедительность – ложь разума, пытающегося убедить меня в истинности самого этого разума, самого себя. Что доказывает разум? Что он сам и есть сама истина. Но ведь сам разум – это только правила логического разумного рассуждения, разум, доказав истинность себя самого, доказал только отсутствие истины. Недавно я читал статью Гадамера. Он пишет об историчности как основном философском открытии XX века. Заключает же свою статью утверждением об историчности самого понятия историчности, он не сомневается, что и понятие историчности временное. Для чего же он тогда написал эту статью? Для чего же он тогда вообще пишет книги? Если все проходит, если нет ничего вечного, то не лучше ли есть, пить и веселиться, чем писать книги о том, что нет ничего вечного и все проходит? Правда, прямо он не утверждал этого. И для этого утверждения у него не хватило смелости, но ведь надо же иногда и серьезно подумать: что значит, что сама историчность, которой он гордится, исторична? Ведь это же и значит, что все его книги ничего не стоят. Могут сказать: это эвдемонистический подход, наука сама по себе имеет ценность, еще Спиноза сказал: нравственность не требует награды, а сама есть награда. Но ведь «Этика» Спинозы теономна, он начинает свою «Этику» с Бога и кончает Богом, он утверждал абсолютность, а не историчность и Бога и теономной этики.

Шестьдесят лет тому назад Дильтей, один из основателей теории историчности, пришел к выводу, что все философские системы сводятся к характерам философствования, к характерам самих философов, сочиняющих философские системы. Может, опять я немного упрощаю; я не упрощаю, я задаю неприличный вопрос Дильтею: продумал ли он до конца то, что сказал? Если он прав, для чего он написал столько книг, что остается от его философии, от философии большинства современных философов? Ничего, кро­ме самих философов, философствующих ни о чем. Так вот, первый метод, метод логического убеждения, приводит к философии философов, философствующих ни о чем. Потому что разум сам по себе пуст и ничего не может доказать, кроме своей пустоты.

Второй метод убеждения я назову деспотическим. Мне трудно сейчас определить его точнее, кроме того, я не хочу прибегать к логическим доводам и определениям – я не верю в них. Я приведу музыкальный пример: Бах. В отличие, например, от Бетховена, от его часто упорно-логических, надоедливо-упорных кадансов, его квадратности, его втискивания иногда гениальных мелодий в рамки четырех тактов, его знаменитой и прославленной тупой логической симфоничности, Бах алогичен. Но он покоряет меня, против моего желания своей деспотической волей, особенно ясно это в его речитативах из I . P . и M . P [4]. Когда я слушаю их, я полностью подчи­няюсь им, они подчиняют меня не логичностью, а алогичной волей. Он не считается со мной, он навязывает мне свою волю. Его речитативы прекрасны, слушая их, я не могу не подчиниться их алогичной логике или логичной алогичности. Но затем, прослушав их, я возмущаюсь, я говорю, как Якоби: я хочу в субботу рвать колосья, я хочу нарушать закон.

В философии я нахожу такую же деспотическую волю у Фихте. Он тоже возвышается над разумом. Но подавляет своей деспотической алогичной волей.

Третий метод убеждения: «Страсти» [5] Шютца. Шютц не подавляет, он уязвляет, уловляет, как Христос, прослушав их, я повторю слова апостола Павла: уже не я живу, Христос живет во мне.

Из философов я назову: Канта. Это может показаться странным: его школьно-схоластический стиль и метод, страсть к логическим классификациям и схемам, гениальная ошибка автономной этики – все это, казалось, относит Канта, его метод убеждения к первому типу – логического убеждения. Но это только внешняя форма его философии, на самом деле в нем есть уязвляющее, это понял и Блок, сказав о нем: хитрейший из мистиков.

Еще я упомяну Кьеркегора . Он несомненно уязвляет, но помимо того в нем сидел и деспот, величайший деспот, весь проникнутый демонизмом. Он жесток. Но его жестокость не только Евангельская, уязв­ляющая, но и деспотически-волевая. Иногда он мучает из какого-то садистического демонизма. Так было у него и в жизни, он мучил и се­бя, и Регину, и брата. И все же он уязвляет, он последний из проро­ков, христианский мир, павший снова в язычество, он призывал обратиться к Христу.

Не только в вещах Введенского, но и в нем самом не было ничего не только от первого, логического метода убеждения, но и от второго, деспотически-волевого. Его вещи или уязвляют, или не уязвляют. Анализ его вещей может только направить к нему, обратить внимание, взгляд, но слепой все равно не увидит. Он может понять после изучения и анализа сложные структурные линии в его вещах, но искусство его настолько чисто от деспотического волевого иррационального [6] деспотизма, что только призванный может увидеть и быть уязвленным его звездой бессмыслицы. Хотя Введенский и Веберн по характеру их творчества очень различны, но есть у них и общее: некоторая ясность и поразительная структурная точность, и чувство соразмерности; так же как при изучении партитуры Веберна, так же и при изучении вещей Введенского удив­ляешься, как совмещается непосредственность со строгой преднамеренностью. Преднамеренность не чувствуется, ее обнаруживаешь при формально-структурном анализе, и все же после изучения партитур Веберна или вещей Введенского слушаешь Веберна и Введенского так же непосред­ственно, даже еще более, как до изучения. Эта непреднамеренная намеренность и непосредственность, полная свобода от иррационального волевого деспотизма характерна и для Веберна и для Введенского. У Шёнберга, который, может, и не ниже Веберна, и у Хармса не всегда есть эта непосредственная ясная уязвленность, хотя они оба очень различны и тоже уязвляют, но иррациональный волевой деспотизм у них, во всяком случае в некоторых вещах, имеется, так же как и в их жизни.

Поправка. Не три, а четыре формы убеждения:

•  Логическая

•  Деспотически-волевая.

•  Наркотическая: например, Бах, например в теноровой арии из Пасхальной оратории, там есть и уязвленность, но все же в наркотической форме. Стравинский − главным образом в ритме. Но иногда, не часто, и уязвленность: симфония для духовых, Дамбартон-Окс [7].

•  Уязвленность, при этом – ясность, иногда даже прозрачность. Но уязвленность не исключает напряженности.

 

 

* * *

 

Бог вложил в человека две самые высокие тайные мысли:

1. Бесконечную заинтересованность Собою: заинтересованность тайной, бесконечно превышающей все мыслимые добродетели человека, все его самые высокие мысли, бесконечную любовь к этой тайне – Богу.

2. Страх Божий: боязнь, бесконечный страх перед тайной, которую Он же вложил в человека; оборотная сторона этого страха – любовь к себе, самоуверенность, переходящая в гордыню, преклонение перед собою: «я сам», бегство от Бога и в конце концов ненависть к Богу. Доведенное до конца, это приводит к духовной, а в конце концов и физической смерти: полное самоутверждение – это полная эмансипация от Бога в самоубийстве.

Средний человек – и верующий, и неверующий – еще не чувствует ни своей бесконечной любви, ни своей бесконечной ненависти к Богу. Только самые глупые, неверующие и только самые умные, то есть сильно верующие, сознают это: первые чувствуют это как враждебность к любви к Богу, в Которого они не верят, и именно потому, что они чувствуют, что их неверие – неполноценность и пустота, они ненавидят Бога, в Которого не верят. Это какая-то отрицательная сублимация бесконечной заинтересованности Богом, вложенной в человека Богом, – сублимация любви в ненависть.

Величайшая привилегия Бога – ответственность за все Его творение, и за хорошее, и за – по нашим понятиям – плохое. И вот эту ответственность Бог снял с Себя и передал человеку, каждому человеку, мне. Я, сотворенный Им по Его образу и как Его подобие, отвечаю за себя, хотя не я сам сотворил себя – Он сотворил. Эта ответственность – тяжелое, непосильное для меня бремя, бесконечное бремя и тяжесть – тяжесть бытия, потому что эта ответственность бесконечна, а я – конечное сотворенное существо. В этой ответственности Бог возложил на меня ответственность за моих ближних, за все живое, за все Его творение. Тогда это бремя и тяжесть, эта ответственность дважды бесконечна и непосильна для меня. Переложение бесконечной ответственности на меня и было моим грехопадением – Бог совершил это в своем гневе. Это и есть гнев Божий – возложение на меня двойной бесконечной ответственности, потому что она бесконечно страшна для меня. Чем сильнее верит человек, тем сильнее он чувствует тяжесть этой бесконечной ответственности, тем больше боится Бога и, большей частью почти бессознательно, в мыслях, почти несознаваемых, в оттенке своей мысли, бесконечно боится этой ответственности, всей силой души стремится сбросить ее с себя, но не может, так как Бог наложил ее на него и Бог сильнее его, тогда, как Иов, проклинает день и час своего рождения и тем самым проклинает Бога. Проклинает, хотя одновременно и бесконечно заинтересован Им, бесконечно любит Его. Любит Его всем сердцем, всей душою, всем разумением, всей крепостью своею и в то же время вдруг обнаруживает в себе то, что бесконечно пугает его, что он сам от себя только и делает, что бежит от Бога, боится его, любит себя самого – не свои желания, прихоти, даже покой – от всего этого не так уж трудно отказаться, все это в конце концов приедается и даже становится омерзительным. Но остается в человеке «я сам», и вот этот «я сам» ради своего утверждения готов отказаться даже от самых больших эмпирических удовольствий и радостей и в конце концов ради утверждения себя самого убивает себя самого. Это и есть полное самоутверждение – самоубийство. И это же – ненависть к Богу. Человек убивает себя, потому что ненавидит Бога. Поэтому так соблазнительно самоубийство (Тютчев, Пушкин: Гимн чуме).

Чем сильнее верит человек, тем яснее открывается ему страх Божий, подсознательно, а иногда и сознательно сублимирующийся в эгоизме, не эмпирическом, а трансцендентальном – в самоутверждении в мысли. Тогда он вдруг обнаруживает в себе, в самой глубине своей, что, как Иов, восстает на Бога, Которого любит всем сердцем, всей душою, всем разумением и крепостью своею, что восстает и ненавидит Его. Тогда в полном сокрушении духа, потому что любит же Его, больше всего на свете любит, и вот ненавидит, тогда в полном сокрушении духа, как Иов, говорит: я отрицаюсь, на прахе и пепле отрицаюсь; как Христос на кресте, вопит: Боже, Ты мой Боже, что ты оставил меня. Потому что ненависть к Богу – обратная сторона Его гнева. Передача мне Его ответственности за Его творение и есть Его гнев на меня, потому что эта ответственность бесконечна и несоизмерима с моими конечными силами. Этот гнев Божий страшен. В этом гневе Он хотел убить Моисея – избранного Им Самим для свершения Его же цели, Моисея, «кротчайшего из людей, Божьего человека». Этот гнев страшен. Этот гнев и есть несоизмеримость бесконечной ответственности, которую Бог снял с Себя и возложил на меня, с моими конечными силами. Почему Бог это сделал? За что Он разгневался на кротчайшего из людей, Божьего человека, на всякого человека, на меня? Ответа нет. Всякое «почему» станет Богом над Богом. Его воля – последняя причина всего, что Он делал, делает и будет делать. Но вопрос «зачем?» Он Сам повелел мне задавать, вложив в меня бесконечную заинтересованность Собою, и Он Сам же отвечает мне: чтобы я потерял невинность и стал грешником; чтобы в грехе у меня открылись глаза; чтобы, как Он, я стал различать добро и зло; чтобы, как Он, я стал свят; чтобы я стал Его другом (Ин. 15,14 – 15. Прощальное слово Христа). Он Сам сказал: Я вас избрал, и так будьте святы, как Я. Он не сказал «невинны», а «святы». Невинность живет в добре, но глаза ее закрыты, она не знает различия добра и зла. Святость знает и живет в добре. В Своем гневе Он открывает мне глаза. Глаза у меня открылись: я узнал добро и зло. Тогда пал: узнав добро и зло, пал, потерял невинность, стал грешником, живу во зле: все помышления сердца моего от юности моей – зло. Зато понял, что значит святость, понял, к чему меня избрал и предназначил Бог: чтобы я стал свят, как и Он свят, чтобы я стал Его другом. Но пока я Его враг, так как грешник. Так как Он пожелал, чтобы я стал грешником. Чтобы через грех у меня открылись глаза, чтобы через грех я понял святость, понял, к чему Он предназначил меня. Чтобы в Его гневе я увидел Его любовь, бесконечную любовь, в которой Он не пожалел и Себя Самого, «отдав Сына Своего единородного, дабы всякий верующий в него не погиб, но имел жизнь вечную».

 

 

 

 

ВЕРА И ДЕЛА

Дела, и также дела любви, надо исполнять не из страха осуждения и не ради награды, но во славу Божию и в благодарность Ему за данную Им веру. Поэтому дела и не оправдывают. Если же надеяться на оправдание делами, то надо считать их заслугой, а Христос сказал: когда делаете должное, то говорите: мы рабы, ничего не стоящие.

Приписать себе заслугу – гордыня и непонимание греха, потому что всякое исполнение любого дела тогда уже нечисто: или боюсь осуждения, или жду награды, или горжусь собой, рассчитываю на себя, верю себе и в конце концов в себя.

 

 

БЫТЬ И ЗНАТЬ

 

Бог добр и знает добро (а значит, и зло). Вернее: Бог есть добро и одновременно знает добро, то есть Себя Самого, значит Бог − не безличное добро. Бог есть святость и Бог есть любовь.

 

 

 

Члены каждой из двух пар (добро − знание добра, святость − любовь, добро - зло) несовместны для нас:

1. Добро и зло несовместны субстанциально или по своей природе. Знание − Offenheit, [8] или симпатия к предмету знания. Поэтому для нас знание добра и зла противоречиво. Только Бог знает добро и зло, оставаясь добрым, но человек, познав добро и зло, пал, перестав быть добрым: он уже не может противостоять злу, хотя и знает, что это зло. Эта соблазнительность зла, непреодолимость, невозможность противостоять ему (не всегда актуально, но всегда потенциально), несмотря на свободу, которую человек получил от Бога как его образ и подобие, эта непреодолимость зла и есть змий, соблазнивший Еву. Не само материальное яблоко было причиной зла, но мысль о возможности свободного выбора. И было это не сколько-то тысяч лет тому назад, но и сейчас во мне: не какая-либо еда, не какой-либо человек, не какой-либо факт или событие грешны, все созданное Богом свято, грешна моя мысль, когда она принимает форму антитезы или свободного выбора. «А подлинно ли Бог сказал...» Этот вопрос змия и есть змий или бес. Беса создал не Бог, а человек, вернее падение человека, мысль о возможности свободного выбора. Бес − это реальность падения, некоторая реальность зла. Я не могу не представлять себе свободы выбора, это «не могу», несмотря на то, что я свободен, и есть соблазняющий меня бес. «Не могу» − уже вне меня, так как я могу противостоять этому «не могу» и хотя могу, но не противостою (потенциально всегда, актуально не всегда). Поэтому нельзя сказать, что беса вообще нет. Он есть, но только всегда как бывший или будущий, сейчас соблазняющий меня.

Познание добра и зла − падение в зло. Оправдание падения: до падения человек в добре, то есть имеет полное богопознание, но не знает этого, то есть не имеет самосознания. Самосознание − знание добра и зла. Знание добра и зла открывает мне ты . Это не значит, что грех − этическое понятие и отношение к другому. Грех − религиозное понятие: нарушение первоначального отношения между мною и Богом, но невозможен без самопознания, а самопознание − самоотражение себя на себя. В Боге это самоотражение не выходит из Бога (Amor intellectualis Dei [9] у Спинозы, Троица), в человеке, как сотворенном, этого не может быть, но через ты я снова отражаюсь на себя самого в ноуменальном отношении к ты . Отношение к ты , необходимое для самосознания, то есть для уподобления Богу, в самосознании явилось соблазном и причиной падения − знанием добра и зла. Восстановление первоначального отношения к Богу, но уже сознательного, Библия изображает как священную историю рода человеческого − historia sacra − как ожидание и пришествие Мессии, Который восстанавливает первоначальное святое отношение сотворенного к его Творцу. Historia sacra − схема, смысл и направление historiae profanae [10] и смысл моей жизни.

2. Святость и любовь. Бог как святость отвергает всякого человека как грех. Святость не терпит греха. Бог, как любовь, прощает и грешника. Для нас святость и любовь несовместны: свободой выбора человек исключил тайну, то есть тожество для нас несовместного. Свобода выбора − разделение тайны на два несовместных для нас утверждения. Второе обоснование понятия Троицы (первое − Божественное самосознание): чтобы принять грешника, Бог должен пожертвовать Своей святостью, то есть Самим Собою: Бог, как жертвующий Собою, − Отец, как жертвуемый − Сын, сама жертва, то есть акт жертвы − Святой Дух.

У человека уже нет полного отожествления святости и любви, но может быть как направление и приближение в жертве и отречении от себя. Поэтому жертва − основной нравственный принцип − уподобление Божественной жертве: «Бог так возлюбил мир, что отдал Сына Своего Единородного...». Экстенсивно − в ноуменальном отношении к ты , интенсивно − в созерцании и духовном аскетизме: нищета духа. В первом обнаруживается и второе начало − любовь, во втором и первое − святость. Может ли человек достичь полного отожествления любви и святости в жизни? Не знаю, человек настолько искривленное дерево, что выпрямить его трудно (Кант: радик<альное> зло, то есть первородный грех). Во всяком случае, своими силами не может. Вера: «... дабы всякий верующий в Него не погиб, но имел жизнь вечную». Обычно у человека преобладает или святость, или любовь, тогда вырождаются: святость − в легализм, номизм [11], фарисейство, то есть уже не святость; любовь − в чувствительность, филантропизм, имманизм, то есть в сублимированный эгоизм, противоположный любви.

3. Быть и знать. Все эти три противоположения − экзистенциальные, то есть противоречивость самой жизни и не вообще жизни, а каждого человека, то есть противоречивость «сейчас моей души» [12]. Но, немного схематизируя, можно сказать, что первое ставит вопрос о званых и призванных, то есть о двойном предопределении, второе − об абсолютной свободе; третье противоположение более теоретического порядка, хотя следствия из него практические.

Познание − результат не только интеллектуальной деятельности человека, но всей души − и разумения, и чувства, и воли, особенно в философии и теологии. И философия и теология должны быть экзистенциальны, то есть не только абстрактными построениями, но экзистенциальным объяснением сейчас моей души.

Познание предполагает некоторое непосредственное, открытое отношение к предмету познания, некоторую симпатию, то есть любовь. Поэтому в некоторых случаях познание противоречиво, например познание греха. К греху (но не грешнику) должна быть ненависть, но ненависть и злоба сама по себе вообще ничего познать не может, может только разрушать. Я думаю, что антипатия к греху основана тоже на симпатии к его противоположности, без этого же только фарисейская нравоучительность и самодовольство.

Противоречивость бытия и знания. Я приведу только примеры:

1. Вера в Бога − экзистенциальная, должна быть тожеством и моего бытия, и некоторого моего познания. Два неэкзистенциальных вырождения веры:

а. Вера в Бога вырождается в веру в мою веру в Бога. Здесь бытие преобладает над знанием. Но тогда это уже и не подлинное бытие, а воображаемое: чувственность, самоублажение (культ сердца Иисусова, некоторые виды католического мистицизма и др.).

б. Вера в Бога вырождается в веру в мой догмат о Боге. Здесь преобладает знание, но уже лишенное бытия, то есть неэкзистенциальное. Практически эта вера в догмат создавала религиозные войны, преследования, инквизицию.

2. В философии классический пример преобладания бытия над познанием − Спиноза. Спиноза считается образцом философа и философской жизни в христианское время, как Сократ − в античности. Как и все люди, Спиноза пал в Адаме, но Спинозу из всех философов это падение коснулось меньше всего, он ближе всего к Адаму до падения. Из этого − достоинства и недостатки его философии. Может быть, из всех философов он больше всего сказал о Боге, причем именно о Боге-личности, а не только сущности, у него теистическое, а не деистическое или пантеистическое понимание Бога. И одновременно с наибольшим познанием Бога он меньше всех знал о человеке, от этого − его полное непонимание греха, грехопадения, покаяния. От этого же его полное непонимание детей, так как он сам был в нравственном отношении ребенком, то есть еще не понимал греха и был ближе к невинности. От этого же его акосмизм: то есть теоретическое отрицание мира.

 

***

...главное честность [13]. Бывает ложь перед собою, ломание, позерство, все это нечестно. Если есть большой талант или гений, как у Толстого, то гений искупает ложь. Толстой, конечно, не честен. < Короленко > и [14] Якубович и умны от честности. Но если нет гения, да еще дурак к тому же, то совсем скучно, например, Кропоткин. Этот-то и географией, и путешествиями занялся, по тому что и думать ему не о чем, просто не умеет, только по сторонам глядеть. Еще, по-видимому, бездарный дурак − Герцен. Я просматривал его рассказы до 1850 г .: хуже даже, чем у Щедрина.

Особенность нашей литературы: или A , или В [15]. Щедрин же − это не сочувствие к В , а само В . Р<еволюция> не дала нового, только устранила из старого все, кроме В . Так что Р<еволюция> − чисто русское. Ирония Щедрина даже не ирония. Он искренно восхищается, и проекты его искренние, недаром он был губернатором. И стиль его такой же. Он сам был Глуповом, или не знаю уж, кем из своих героев. Дело в том, что он не обличитель, а апологет В , даже не апологет, это тоже не верно, а, как я сказал, само В .

Шостакович. Его музыка − это вой человека, не имеющего силы поверить в Бога и перепуганного одиночеством без Бога. Иногда же бесстыдное кривля ние: ведь Бога нет, никто не смотрит, а остальные дураки, не понимают. Иногда же обида, какая-то космическая обида на Бога, в Которого не верит. В общем − мразь.

Но начал я с того, что хотел найти две основные линии в искусстве. Но это не А и В [16]. Пусть будет С и D − совсем как витамины. Только здесь пусть С хорошо, а D мерзко. Начну с примера. Два пьяных рабочих в трамвае подрались. Одного вытолкали, причем случайно того, кто был менее виноват. Он от обиды разревелся. И это было мерзко − обидчивость. По этому поводу замечу: когда я вижу на улице, как пьяные начинают ругаться и оба обижаются, я иду за ними и внушаю им: подеритесь как следует, до крови, так они мерзки со своей обидчивостью, со своим личным. Так вот и в искусстве есть личное и обидчивость. В музыке это Чайковский, Малер, Шостакович, хоть все они трое и различны. Это искусство D . К D относятся еще и всякие бытописатели, например Герцен, Мусоргский, эти просто пишут неизвестно зачем. И еще иллюстраторы: Фет, Римский-Корсаков. Раз я слышал увертюру к "Пиковой даме" и мне показалось: неплохо, только как-то уж мрачно, значит, призывает. Затем вечером романс Глинки. И здесь я понял: искусство, которое при­зывает к чему-либо, плохо, просто не искусство. Оно может быть веселым и печальным, каким угодно, но всегда совершенным, значит ни к чему не звать. Раз я слышал один из последних квартетов Бетховена и это было и почти страшно и настолько хорошо, что, возвращаясь из Консерватории, на мосту я подумал: сейчас умереть − прекрасно, лучшего не будет. Оно не звало, а было совершенно. Оно должно быть абсолютным. Вот раздел между настоящим искусством (и также философией) и ненастоящим: абсолютное и естественное, Бог или без Бога. С Богом это не значит повторять все время Господи, Господи. С Богом и сомнение и даже некоторое неверие. Без Бога же просто вой, без Бога скучно. И опять и здесь может быть какое-то разделение. Если нет воя от страха и цинизма от неумного мнимого умственного превосходства, как у Шостаковича, и обиды и некоторой пустоты бытописателей и иллюстраторов, то есть некоторой глупости, то и без Бога может быть с Богом. Если есть тоска по Абсолюту [17] (Л.), то е́сть Бог. Хорошее искусство не призывает к Богу, но в нем Бог. Это как абсолютное: нет приближения к нему, всякое приближение к нему не абсолютно, но естественно. Абсолютное только абсолютно [18].

 

Святой Дух . Троица

Filioque [19] имеет некоторый смысл. Если Святой Дух – Божественный ритм в Боге, то Он исходит и из Сына. Но, может, это излишнее рационализирование. К тому же устанавливает первенство Сына перед Духом, что совершенно неправильно и косвенно может повести даже к двубожию: во-первых, Святой Дух теряет свою ипостасность и, во-вторых, если и Сын получает свойство Отца, не станет ли Он вторым Богом? Кроме того, теряется ясное различие трех Лиц:

 

Тот, кто рождает и от кого все исходит.

Тот, кто рожден: первородный, единородный, единосущный.

Тот, кто исходит: животворящий, Утешитель.

 

Если Святой Дух − ритм только между Отцом и Сыном, то объективируется: потребуется и ритм между первым ритмом и Отцом и Сыном и т. д. Но Святой Дух − ритм между Отцом и Сыном и Самим Собою. Наконец, если Троица − Божественное самосознание − я , ты и снова возвращение к я , то Святой Дух возвращается к Тому, из Кого Он исходит. На возражение, что Он возвращается и к Сыну, можно ответить, что Он, как Лицо, возвращается и к Себе Самому, но к Тому, из Которого Он исходит, Он возвращается иначе. И тогда filioque снова будет унижением Духа в сравнении с Сыном − неравенство их. Но в Евангелии этого нет: правда, Сын обещает послать Духа, но от Отца, то есть исходящего от Отца. Все же это могло бы показаться некоторым приоритетом Сына над Духом, если бы не было и обратного: Святой Дух нисходит на Сына. Хула на Сына простится, а на Святого Духа не простится.

Ипостасность Духа − это ноуменальная реальность. Только то, что существует как субъект, реально.

В аристотелевой терминологии: только первые субстанции, то есть индивидуальное, или, по Спинозе: существующее само по себе − causa sui − действительно. Если Святой Дух не индивидуальность, не субъект, то есть не Л ицо или Ипостась, то и всякая духовность теряет свою силу, только абстрактное понятие, но тогда и конкретное − духовный − как качество или свойство, не имеет подлинной реальности.

 

Троица: Бог - Откровение Бога - Дух Божий.

Три дедукции Троицы:

1. Троица как самосознание Божие.

2.  Троица как Откровение Бога и Его духовность.

3.Троица как жертва космологическая (творение Словом) и Бо жественный ритм и сотериологическая (спасение Словом).

У К.Барта дедукция Троицы:

« Бог говорит » :

Субъект: только Сам Бог Открывающий   Предикат: Er ist ganz Offenbarung [20]   Объект : Er selber ist das Offenbarte [21]

 

4. Троица как Святость, Любовь, Дух.

 

 

 

* * *

1.  Два первоначальных факта.

2. Абсолютная жертва.

3. Самосознание человека − двойственность и объективирование и самосознание Бога.
В человеке:

субъект − объект − раздвоенность и объективирование.

В Боге:

Субъект − Оъект − Святой Дух: Божественный ритм.

4. Дважды двойное рождение или абсолютная жертва:

I . Экстенсивное самоограничение Бога. − Бог Словом творит мир. − Космология.

II . Интенсивное самоограничение Бога − кеносис:

1) ι - ε или небесный кеносис: Слово стало плотью     2) ι - ι или земной кеносис : крест.

Сотериология

 

 

5.  Откровение Бога человеку. Полное откровение − жертва − Христос. Полярность откровения: дающий, тожественный тому, что он дает, и получающий. Потенциальная актуальность души − восприимчивость к откровению. Это ноуменальное ядро души. Но актуальное восприятие откровения − вера − gratia gratis data [22]. Как соединить здесь оба момента: gratia и Царство небесное силой берется?

6.  Вера как жертва и строй души.

7.  Две жертвы и их отожествление: сораспяться Христу, Христос во мне рождается, умирает и воскресает.

8.  Формула отожествления двух жертв.

Два первоначальных факта, которые я непосредственно нахожу в себе:

1. «Грех я и все мои помыслы грех» [23]:

а. По содержанию.

б. По форме:

Полярность или двойственность этого факта.

Грех есть нарушение святости. Я не могу знать своей греховности, не зная святости. Но святость не только идея или аппроксимация уменьшения греховности. Так как я весь − грех, то, аппроксимируя безгрешность, я пришел бы только к чистому отрицанию, как это и сделал буддизм. Аппроксимируемое состояние безгрешности − ничто, Нирвана. Но в факте своей греховности я имею не только отрицательное представление безгрешности, но и положительное реальное переживание или переживание реальности святости. Реальность всегда субъект, и реальность святости я переживаю как реальность субъекта святости или святости как святого субъекта, то есть Бога. Реальность греха я переживаю как оскорбление святости. Но идею я не могу оскорбить, но также я не могу оскорбить и то, что ниже меня: я могу быть жесток к животному, но не могу оскорбить его. Я могу оскорбить только то, что равно мне или что выше меня, и только личность. Оскорбляя равного мне, я могу искупить свою вину. Но в грехе я реально переживаю бесконечность оскорбления. Откуда это реальное ощущение бесконечности оскорбления, которое я нанес кому-то? Это оскорбление наносится бесконечному Существу, абсолютной персонифицированной святости. Это доказательство бытия Божия, основанное на моей греховности. Если нет Бога, то нет и греха, то есть реального переживания или переживания реальности бесконечного оскорбления. Это во-первых.

Во-вторых. В реальном переживании греха или в переживании реальности своего греха или своей греховности я реально имею два полюса: грех и святость и реальную абсолютную несовместимость их. Как самое большое число, которое я могу себе представить, − миллион, миллиард или миллиард миллиардов − не ближе к бесконечности, чем любое другое число − 1; 2; 0,1; 0,01 − так и наименьший грех не ближе к святости, чем наибольший грех. В этом смысле принципиально в грехе нет степени, любой грех − грех и бесконечно далек от святости. Затем: предположим, я сказал себе: с этого мгновения я беру себя в руки, я все время буду бодрствовать и не совершу ни одного греха. Это мое намерение, если оно искренне, могло бы изгладить все мои прошлые грехи. Если бы я исполнил свое намерение, я сам, без помощи Бога искупил бы все свои грехи. Но опыт показывает, что я не могу выполнить этого намерения. Если я и не совершу внешнего греха, то есть видимого для других, то в мыслях я непременно грешу. Я не могу не грешить. Значит сам, своими силами я не могу оправдаться: искупив свои прошлые грехи, я сразу же совершу новый грех, так как я грех и все мои помыслы грех.

Между грехом и святостью пропасть, святость не выносит и малейшего греха, отвергает малейший грех. Так как я грех, в существе своем грех, а Бог − святость, то Бог полностью отвергает меня, отвергает всех людей, не потому что Он зол, а потому что Он святость. Не так, что Он боится запачкаться мною, но Он не может приблизиться ко мне, как абсолютная святость, по самой природе своей: святость не имеет ничего общего со мной. Поэтому Бог, как сама святость, отвергает меня, отвергает всех людей.

2.Второй первоначальный факт. В первом, основном факте я переживаю реальность некоторой полярности как абсолютную дистанцию между мною − грехом и Богом − святостью. Но иногда одновременно с переживанием первого факта, иногда разновременно, иногда редко, иногда часто я имею и другой не менее реальный факт. Полярность − я и Бог − остается, но дистанция пропадает: между мною и Богом вдруг не оказывается никакой дистанции, Он − там же, где и я, на моем месте. Этот факт переживается и обозначается различно: я в Боге; Бог во мне; присутствие Бога: меня нет: есть только Бог и др. Но ведь я грех, а Бог − святость, святость не может принять греха. Никакие мои заслуги не могут изгладить моего греха, потому что я не могу не грешить. Как же Бог принимает меня? Только отказавшись от Своей святости, пожертвовав Своей святостью. Но Бог не человек, Он не имеет, как человек, качеств или свойств, Он − сама святость, святость как Лицо, то есть личность. Если Он, чтобы принять меня, жертвует Своей святостью, то Он жертвует Собой, жертвует полностью, целиком Собою. Бог, жертвующий ради меня Своей святостью, то есть Собою, − Бог милосердный, то есть Бог − любовь. Бог, жертвующий Собою, − Бог Отец, жертвуемый − Агнец Божий − Сын, сама жертва, акт жертвы − Святой Дух.

Это обоснование Троицы − не модализм и не савеллианство. Ведь жертвующий, жертвуемый и акт жертвы − это не три имени или силы Бога, а именно три различных реальности эмпирически переживаемой, реальной полярности:

1. Полярности как абсолютной, естественным путем непреодолеваемой и непреодолимой дистанции, несовместности, то есть трансцендентности Бога.

2. Полярности как абсолютной, не естественным, то есть чудесным, путем преодоленной дистанции − тожества несовместного, то есть имманентности Бога.

3. Полярности как центрального пункта Божественного домостроительства.

Обвинение в тритеизме здесь вряд ли может возникнуть: ведь Бог жертвует Собою же, значит один и тот же Бог и жертвующий, и жертвуемый, и акт жертвы. Что же касается до акта жертвы, то ведь Василий Великий (или Григорий Нисский) в «Отче наш» вместо «да приидет Царствие Твое» читал: «да приидет Святой Дух Твой». Святой Дух, Царствие небесное, Параклит-Утешитель − различные имена Божественного ритма домостроительства. Если же сейчас неясна персонификация третьей ипостаси, то до Христа также неясна была персонификация второй ипостаси, и ее определения колебались между почти безличной Премудростью, «сказал» (в 1-й главе Бытия), коллективным представлением слуги Ягве как избранного народа и уже вполне личным слугой Ягве как агнцем Божием, Сыном Божием и Мессией.

Наконец, третье возможное обвинение − психологизм, имманентизм, феноменализм. Но и этого нет. Два первоначальных факта не психические состояния, потому что полярность, которая в них обнаруживается, не интенциальное отношение и второй полюс − абсолютный именно вне какого-либо возможного моего интенциального отношения. И в первом и во втором первоначальном факте я нахожу именно внеинтенциальный полюс, и мне нет надобности проецировать его за пределы моего интенциального отношения, так как он первоначально реально переживается и является мне как существующий абсолютно, вне всякого моего, то есть интенциального отношения, как абсолютно несовместное со мною в первом факте и чудесно отожествляющееся со мною во втором факте. Эта полярность не интенциальное отношение, а откровение, то есть принципиально другого порядка. Так как Бог − реальный факт, то я и вывожу Его не из идеи Бога или из какого-либо другого абстрактного построения, но из факта откровения Бога человеку. Полное откровение Бога человеку − Иисус Христос, Агнец Божий, жертва: Бог так возлюбил мир, что отдал Сына Своего Единородного, дабы всякий верующий в Него не погиб, но имел жизнь вечную.

Пропущено: самосознание сотворенного − я сознаю себя самого в мысли. Я, сознающий себя, и я, сознаваемый собою, реально − один и тот же я, идеально − два различных я . Это различие я реального и я идеального и есть моя тварность, вследствие этого же и объективирование: я сознаю себя, сознающего себя... Моя раздвоенность существенная, я не имею себя, но ищу себя, гонюсь за самим собою и все равно не могу догнать себя − это и есть поедание себя самим собою − первородный грех и его форма − категорический императив: я должен быть самим собою, «я должен» и есть форма моей греховности, дурная бесконечность, потому что я должен и в то же время я принципиально никогда не смогу своими силами сделать то, что я должен сделать. Кант: я должен, следовательно, я могу. Но это и есть сама предельность, и невозможно поэтому: если я должен, то уже не могу. В самосознании Бога раздвоенности реального и идеального нет. Но поэтому субъект и объект одновременно соединены и разделены, и нет объективирования. Соединенность и тожество субъекта и объекта − Сам Бог или Его сущность essentia , тожественная Его exsistentia . Разделенность − Ипостаси или Лица Троицы. Троица − Божественное самосознание − Сам Бог.

Бог Отец − жертвующий, Бог Сын − жертвуемый. Но не только разделены, но и соединены, даже тожественны: один Бог − в Сыне осуществлена любовь и реализована жертва − двойной кеносис − унижение:

•  Слово стало плотью и обитало среди нас.

•  Отказалось ради нас от Себя, то есть от Своей Божественной силы. Слово осталось Словом, то есть Богом, и в своем воплощении, но пожертвовало своим всемогуществом − стало человеком, как и все мы, причем униженным человеком, униженным до самой позорной смерти на кресте, отвергнутым всеми, даже своими учениками. Безгрешность Христа: так как Христос - Бог, ставший человеком, как и мы, то Он, и будучи человеком, остался Богом, поэтому не мог быть грешным. Как человек − Он второй Адам, но до грехопадения.

Учение о Троице и сотериология: два момента жертвы:

•  Бог жертвует Самим Собой − Отец, Сын, Святой Дух.

•  Слово стало плотью.

Первый момент − вневременный. Отличие: нерожденный, рожденный от века.

Второй момент − соединение временного и вечного, вернее внесение момента случайности, временности в вечное. − Мир перед Богом [24], Бог по доброй воле.

Арианство − экономич<еское> понимание Троицы, только не в конце домостроительства, а в начале. Поэтому у Ария Христос тоже тварь. По Арию, Бог не мог «так возлюбить мир, что отдал Сына Своего Единородного...» до сотворения мира. То есть рационализирование Троицы. То есть он пытался объяснить вечность: до творения мира, а значит, и времени, не было и времени. По Арию получается: было время до творения времени (и мира). Тогда естественно, что во времени до творения времени (и мира), Бог не мог так возлюбить мир... и, значит, не мог совершить жертвы. Значит, Сын получил существование только вместе или перед творением мира, то есть Его первое и лучшее творение. Возражение обычное: тварь, даже первая и лучшая, не может меня спасти. У меня же и философское: время до времени бессмысленно. Этим же объясняется и смешение космологии с сотериологией у Ария и преобладание первой.

Тайна все равно останется тайной. Первая тайна: экстенсивное самоограничение Бога − творение мира, космология. Гносеологическое обоснование Троицы, например, у Спинозы. Творение, как экстенсивное самоограничение, уже жертва − космологическая жертва − внесение момента случайности и временности в вечное − Бог по доброй воле, живой Бог (Мир перед Богом). Почему это так − мы сказать не можем, всякое «потому» будет мифологией и, значит, демонизмом. Но «как» можем пытаться понять, то есть понять «как» экстенс<ивной> жертвы. Только и в этом объяснении примат сотериологии, а не космологии, иначе − гностицизм, арианство, мифология.

Вторая тайна − интенсивное сомоограничение Бога − Слово стало плотью. Очевидно это могло быть уже только во времени. Арий и гностицизм разделяют эти две тайны, чтобы понять их. Но это разделение все равно не дает понимания и лишает меня спасения, так как и самая совершенная тварь не может искупить мой грех. Обе тайны разделяются только в уме человека, на самом деле это одна тайна творения, греха, искупления и спасения. Все попытки объяснить − мнимые и сводятся в конце концов к придумыванию того, что было до творения времени и мира. До времени не было и самого понятия «до».

Это первая часть, и здесь космология объединена с сотериологией – сотериологическая космология, но экзистенциально иначе и не может быть. Это объективная или, лучше, абсолютная сторона жертвы. Вторая часть – субъективная: почему или как Бог оправдывает меня своей жертвой.

«...Дабы всякий верующий в Него не погиб, но имел жизнь вечную». И здесь я тоже подхожу экзистенциально. Те же два факта: покаяние − в реальности дистанции, в реальности ее абсолютной непреодолимости; Kreaturgef ü hl [25], то есть радость в реальности чудесного преодоления этой дистанции. Оба первоначальных факта эмпирические в том смысле, что я их переживаю, но не психические, так как внеинтенциальные, ноуменальные: откровение Бога во мне, так как полное откровение Бога − Его жертва, то Христос. Теперь этот абсолютный факт должен стать и субъективным, но не психическим, а также ноуменальным. И здесь я ввожу предположение, которое только на словах является предположением. На самом же деле заключено как реальное переживание или переживание реальности в тех же двух фактах: актуальность души. Душа − не только психическое состояние или психика. Если моя греховность − не только психическое или нравственное состояние, но ноуменальная реальность и также реальность чудесного преодоления дистанции, то также и душа помимо психических состояний имеет и ноуменальное ядро. Это ядро и есть обычно потенциальная актуальность души. Как и атом − косный материальный предмет − заключает в себе энергию, так и душа − психическое состояние − таит в себе не психическую силу, которая, открывшись, может изменять и материальный мир, − это чудо. Самое же большое чудо − вера. Вера − тоже жертва и тоже самоограничение и самоотречение в покаянии и в радости Kreaturgef ü hl . И также не психическое состояние, а ноуменальное, так как неинтенциальное.

Весь закон и Пророки стоят на двух заповедях, сказал Христос: возлюби Господа Бога Твоего... и возлюби ближнего своего.

Душа открывает свою ноуменальную силу:

1. В ноуменальном отношении или ноуменальной любви к ближнему. « Где двое или трое соберутся во имя Мое, там буду и Я» . Теоц<ентрическая> антропология: реализация ты после 4-го выбора, скачком − перенесением его в Рай [26], то есть обнаружения образа и подобия Божьего в ближнем. Царство природы и царство Благодати (только после падения человека). Общий корень − любовь. Поэтому любовь и имманентна, и трансцендентна, то есть и посюстороннее, и потустороннее держится на любви. Вера − трансцендентальное, источник ее только в потустороннем, но проникает и к нам. «Вера без дел мертва» − неудачное выражение Иакова, которым впоследствии оправдывали морализирование веры. Наоборот: дела, то есть любовь без веры мертва. Без веры, то есть неосвященная верой, любовь − эгоизм: личный, семейный, родовой, национальный, классовый или сословный, наконец, космополитический − филантропия и гуманизм. Апостол Павел − гимн любви: из трех − вера, надежда, любовь − любовь выше всех. Если она освящена верой, любовь, освященная верой, выше веры. В такой любви и в таком отношении к человеку, ноуменальном, за объектом отношения и за самим отношением, как сказал Христос, стоит Он Сам. Но в ноуменальном отношении я отрекаюсь от себя, жертвую собой − это субъективная моя жертва, и в вере, хотя бы я и не знал имени Христа или даже Бога, моя жертва отожествляется с жертвой Бога. Признак этого отожествления: логически предопределение абсолютно несовместно со свободой человека. В ноуменальном отношении они отожествляются. Я имею здесь в виду реальное переживание или переживание реальности моей абсолютной свободы, вне свободы выбора и одновременно провидения. Здесь обе жертвы − Бога и моя − отожествлены.

В ноуменальном отношении к ты мой грех искупается, но не ради моих поступков − никакие поступки, никакие мысли не могут искупить моей греховности. В ноуменальном отношении к моему ближнему, то есть в любви, освященной верой, хотя бы я и не сознавал этой веры, открывается ноуменальная сущность души − не в поступках, даже не в мыслях, а в каком-то оттенке мысли: некоторый оттенок самоотречения и есть моя субъективная жертва, и она отожествляется с абсолютной жертвой.

Три тайны: творение, жертва, спасение, и центральная, главная, во всяком случае для нас сейчас, − вторая, так как мы живем сейчас во втором эоне. Я создан по образу и как подобие Божие, и центральная, главная тайна и практически для меня главная. Тогда в ноуменальном отношении моя жертва отожествляется с жертвой Бога. Не поступок, не мысль, а какой-то оттенок мысли, оттенок образа мыслей, строй души, когда я знаю, что я сам ничего хорошего сделать не могу, ни сделать, ни даже чисто подумать, и все же совершается через меня и есть это отожествление двух жертв. Не моя жертва искупает мой грех и не мои заслуги − по сравнению с моей греховностью мои заслуги бесконечно малы, моя жертва − это только приятие жертвы Бога, которую Он совершил ради меня. Но в этой формулировке может снова показаться, что я что-то приписываю себе, тогда моя жертва ничего не стоит. Я здесь говорю о строе души. Не Бог − строй души, а моя вера в Него, абсолютно трансцендентного, есть строй души. И самое большое чудо, что в этом строе души − вере − абсолютно трансцендентное, то есть самое далекое от меня становится абсолютно имманентным, имманентным мне, самым близким. Если при этом останется ощущение хотя бы капли моей заслуги, то Бога снова нет, нет веры, но только суеверие. Я не могу даже сказать, что я совершаю эту жертву. Это уже qratia qratis data [27]. Он дал мне счастье совершить мою жертву, и даже не я ее совершаю, и моя жертва уже вполне реально отожествляется с Его жертвой.

2. Догмат, то есть исповедание веры, и вера − две совершенно различные вещи. Я могу вообразить, что я верю в Бога, и это воображение может быть настолько сильным, что у меня появятся даже стигматы на руках и ногах, и все же это может быть еще не вера, а только воображение. И наоборот, я могу субъективно считать и говорить самому себе, что я не верю в Бога, но на самом деле это может быть уже верой, так как вера − это строй души, полностью отрекающейся от себя, мое же исповедание неверия − это только нерадивость раба, получившего талант, имевшего этот талант и закопавшего его в землю, или трусость, или боязливость, потому что вера − смелость броситься вниз в пропасть, или осторожность, или даже требовательность к самому себе − серьезность. В этом разделении веры и исповедания веры и в том, что сказано о вере в ноуменальном отношении, сказан уже и второй путь открывания ноуменальной сущности души − прямо к Богу, без ты, без посредства ты.

Надо еще дать теологическую схему отожествления двух жертв.

 

Жертва

Как и покаяние (по Дамаскину), так и жертва может быть рабская, наемническая и сыновняя. Юридическое понимание жертвы как satisfactio [28] у схоластиков очень часто представляло жертву как рабскую жертву. У человека жертва рабская, если мотив жертвы − мнения других людей или страх наказания, хотя бы Богом, за несовершение жертвы.

Понимание жертвы Христа как образца для подражания, может быть, наемническое понимание. Потому что и здесь мотивы жертвы гетерономны по отношению к самой жертве. Так же у людей жертва по долгу гетерономная и наемническая.

Жертва автономна, когда она, хотя бы и совершалась ради другого и вторичная цель ее − благо другого, но первичная цель − она сама: жертва ради жертвы. Это какое-то пронзение души и того, кто совершает жертву, и того, ради кого она совершается, и в этой жертве оба объединяются. Это сыновняя жертва, и здесь страдание делается радостью. В этом же и смысл жертвы Богочеловека, в жертве и Богочеловек наиболее тесно объединяет в Себе Бога и человека, причем объединяет разделяя − умер только человек, а не Бог, Бог оставил Его, и это оставление одновременно и объединение − воскресение. И в этой же жертве Бог со всяким человеком, верящим в Его жертву, и тогда и сам человек жертвует собою: умирает во Христе, чтобы с Ним и в Нем же воскреснуть.

Все Домостроительство − творение и спасение, и вся жизнь человеческая может быть одна жертва − пронзение души: и Бога, и моей. И Божественный ритм, и ритм моей жизни − жертва и пронзение души.

О наемнической жертве. Иногда и жертва по любви и по инстинкту, как у животных, если она не освящена верой, − гетерономная и наемническая. Если есть только вторичная цель и не ощущается первичная, то жертва гетерономная и, значит, наемническая.

Вторичная цель − causa efficiens [29], может formalis [30].

Первичная цель − causa finalis [31].

Если в жертве не ощущается автономность, святость, божественность жертвы как жертвы, то она не автономна. Но то, что жертва иногда совершается ради другого, ее значение как causa finalis и автономность не нарушает.

Отсюда же желание пострадать, ощущение святости и радости страдания, но только не как заслуги или ради награды, но страдание, как страдание − радость.

Естественно, по природе, человек бежит от страдания. Духовно, по благодати, человек иногда стремится к страданию. Тогда это автономная сыновняя жертва.

Иррациональность или парадокс страдания. Жизнь − страдание. Человек ищет освобождения от страдания и для этого стремится к страданию. Страдание-жертва освобождает от страдания. Смертью смерть поправ.

 

 

Д.Хармс и А.Введенский

 

Под некоторыми стихотворениями или рассказами Хармса его же рукой написано: «хорошо», «плохо», «очень плохо», «отвратительно». Если автор находит свой рассказ не только «очень плохим», но даже «отвратительным», он уничтожает его. Даниил Иванович сохраняет. Почему?

Перебирая бумаги Хармса, я нашел среди них записи расходов, перечни продуктов, которые надо купить. Но если расходы уже сделаны, продукты куплены, зачем сохранять эти записи?

Еще пример: на клочке бумаги рукой Л.Липавского написано: «сегодня собираемся у Я. (то есть у меня. Я.Д.) Введенский знает, сообщите Олейникову». Д.И. сохраняет и эту записку. Зачем?

Мне кажется, у Д.И. было, может, полуосознанное ощущение ответственности за каждое соверше́нное дело и за каждое слово, записанное или сказанное, хотя бы мысленно: «за каждое праздное слово дадите ответ на суде». Введенского характеризует другое высказывание: «Бодрствуйте, ибо не знаете, когда придет Хозяин дома». То есть живите всегда с е й ч а с [32], так как прошлого уже нет, а будущего еще нет: поэтому думайте не о прошлом, которого уже нет, и не о будущем, которого еще нет, а о настоящем – о с е й ч а с, за которое вы отвечаете, то есть несете ответственность за то, что с е й ч а с совершаете. Это видно и из его стихотворений и прямо сказано в «Серой тетради»: о времени и мгновении. Поэтому же, я думаю, так мало сохранилось его вещей: его интересовала только последняя написанная им вещь, предыдущие же он или отдавал тому, кто их просил, забывая взять назад, или просто терял.

В записных книжках Д.И. есть перечни стихов Введенского до <19>31 или <19>32 года. В начале <19>34 года Введенский передал мне папку со своими стихами и «Серой тетрадью». Там нет и 1/10 части того, что упоминается в записных книжках Д.И. Наиболее позднее из стихотворений, переданных мне Введенским, – «Ковер Гортензия» [33]; оно написано в конце 1933 года. За <19>34–<19>35 год не сохранилось ни одного стихотворения, они уничтожены были второй женой Введенского – она сама об этом рассказывает всем, кто интересуется вещами Введенского.

В <19>36 (или в самом конце <19>35 года), <19>37, <19>38 написаны были «Некоторое количество разговоров», «Потец» и «Елка» [34]. Что было написано после <19>38 года, кроме «Элегии» и «Где»? Во всяком случае, одна большая вещь была написана, Введенский читал ее Л.Липавскому и затем Т.Н.Глебовой [35], где я ее и слышал. Но ни у Т.Н., ни у меня ее нет. В середине августа 1941 года он <Введенский> и Д.И. почти в один и тот же день, а может, и точно в один и тот же день, исчезли: А.И. – в Харькове, Д.И. – в Ленинграде.

8 II 1979

 

 

Материализация метафоры в пьесе А.Введенского «Очевидец и крыса»

 

В пьесе А.Введенского «Очевидец и крыса» стихи чередуются с авторскими ремарками, иногда прозаическими, иногда стихотворными. Привожу авторскую ремарку из центрального места первой части пьесы:

И тут свершилась тьма темь. И Грудецкий убил Стенанова-Пескова. Впрочем о чем тут говорить.

Все вбежали в постороннюю комнату и увидели следующую картину. Посреди третьего стола стояла следующая картина. Представьте себе стол и на нем следующую картину.

Воззрясь на картину

Грудецкий держал

в руке как картину

кровавый кинжал [36].

 

Грудецкий и Степанов-Песков реальные действующие лица в пьесе. Из дальнейшей стихотворной ремарки следует, что Грудецкий действительно убил Степанова-Пескова. Но три последних прозаических предложения и следующие за ними стихотворные строчки вызывают некоторое недоумение. Что увидели вбежавшие в комнату? Картину, стоящую на столе? На какую картину смотрел Грудецкий? Почему в руке он держал к а к к а р т и н у кровавый кинжал? Наиболее естественно предположить, что вбежавшие в комнату увидели картину убийства. В этом случае слово «картина» понимается в переносном смысле, как метафора. И дальнейшая, не приведенная в примере авторская ремарка подтверждает такое понимание слова «картина». В следующих же двух прозаических предложениях картина, стоящая на столе, понимается уже буквально, то есть происходит то, что Н.Заболоцкий назвал материализацией метафоры, тогда возникает бессмыслица: вбежавшие в комнату люди должны были увидеть не картину на столе, а лежавшего на полу убитого.

В двух последних прозаических предложениях, где метафора материализуется, сказано: «поперек третьего стола стояла с л е д у ю щ а я картина». Слово «следующая» было бы более уместно в предшествующем предложении: «увидели следующую картину», но оно перенесено в последние два предложения, после которых сразу же идет строка: «Воззрясь на картину». Тогда эту строку можно понимать и так: Грудецкий увидел следующую картину: лежавшего на полу убитого им Степанова-Пескова. В следующих строках авторской ремарки такое понимание первой строки подтверждается [37]. Слово «картина» в первой строке понимается снова в переносном смысле, то есть предшествующая материализованная метафора дематериализуется, снова становится метафорой. Наконец, в третьей строке (... держал / в руке как картину) слово «картина» становится сравнением – это уже не поддается никакому толкованию – полная бессмыслица. Но и эта бессмыслица и все непонятные неожиданные превращения или изменения значения слова «картина», причем всегда связанного с убийством, создают у читателя тревожное состояние, мысль упорно направляется к убийству. Непонятность же слова «картина» как сравнения, непонятность всех неожиданных изменений значения этого слова (материализация метафоры, затем ее дематериализация и снова материализация) – все это ведет нас к непониманию самого акта убийства, по-видимому, это входило в намерение автора. Слова Степанова-Пескова, сказанные им незадолго до убийства, мне кажется, подтверждают это предположение:

 

Убийство. Не говори так много об убийстве.

мы еще не поняли убийства.

Мы еще не поняли этого слова.

мы еще не поняли этого дела.

мы еще не поняли ножа.

 

В конце сцены убийства главное действующее лицо ОН – очевидец, наблюдающий и комментирующий все происходящее (напомню, что пьеса называется «Очевидец и крыса») говорит:

ОН. Мы видели бедное тело,
оно неподвижно лежало.
В нем жизнь непрерывно редела
под диким ударом кинжала.

Теперь сопоставим:

Перед убийством: «мы еще не поняли ножа».

В сцене убийства: « кровавый кинжал».

После убийства: «под диким ударом кинжала»

(Подчеркнуто мною. Я.Д.)

Непонятность и «дикость» убийства – вот основная мысль первой части пьесы.

Неожиданные и часто бессмысленные изменения значения слова «картина» (убийства) создают изменение точки зрения на убийство Степанова-Пескова. Вначале через метафору, а частично и ее материализацию, убийство излагается с точки зрения людей, «вбежавших в постороннюю комнату». При материализации метафоры убийство излагается объективно и бесстрастно, как нарисованная, стоящая на столе картина. Далее («воззрясь на картину») оно передается с точки зрения убийцы. К концу – с точки зрения автора. Совмещение разных точек зрения, разных значений одного и того же слова воспринимается как бессмыслица, но она служит смыслу: при каждом новом неожиданном изменении значения слова «картина» возрастает напряженное недоумение читателя, а вместе с этим и напряженность внимания к картине убийства, все это выделяет и подчеркивает противоестественность, «дикость», бессмысленность убийства. Бессмыслица все равно не стала логичной, она осталась алогичной, такой же алогичной, дикой и бессмысленной, как и рассказываемое в этой сцене убийство.

Конечно, это толкование бессмыслицы в пьесе Введенского не делает ее осмысленной и не исчерпывает глубокого значения бессмыслицы, мне хотелось только пояснить на конкретном примере удачный термин Н.Заболоцкого, его плодотворность для анализа не только стихов Заболоцкого, но и других поэтов. Поэтому я и выбрал стихотворение Введенского, выступавшего совместно с Н.Заболоцким на вечерах литературной группы Обереу [38]; в это время и возник термин «материализация метафоры». Он не потерял своего значения и сейчас. Ведь и приведенное стихотворение Введенского было написано не в 1926 году, а лет шесть или семь спустя.

 

 

 

* * *

Очевидец и крыса. 1

Помимо действующих лиц этой пьесы в ней принимает участие еще рассказчик или повествователь, обозначаемый автором подчеркнутым местоимением Он . Имя его пишется слева, как и имена действующих лиц. В происходящих действиях Он не принимает участия, только рассказывает, что происходит, дает оценку событиям, рассуждает о времени и смерти, о поэзии и музыке, о своих мыслях и чувствах. Поэтому его слова будут метаязыком по отношению к языку действующих лиц.

Наиболее длинную речь (шестьдесят строк) Он произносит в начале пьесы. Но это не один монолог, а четыре различных сообщения: каждый раз, когда меняется тема сообщения, Введенский снова ставит слева имя повествователя – Он . В середине пьесы пятнадцать строк разделяются на шесть частей стоящим слева именем повествователя Он , так как шесть раз меняется тема его рассказа.

Помимо повествователя ( Он ) в пьесе есть и авторские ремарки, то есть временами выступает и сам автор, сообщая о развитии действия, о своем отношении к происходящим событиям. Речь автора, очевидно, тоже будет метаязыком по отношению к языку действующих лиц. Но автор трижды упоминает имя повествователя (то есть Он ). Так как Он говорит на метаязыке, то слова автора о нем будут уже мета-метаязыком. Привожу эти места:

Пример 1

Он . Сейчас я буду говорить.

Пока он говорит, является небольшая комната. Все рассечено. Где ты наш мир. Ни тебя нет. Ни нас нет...

Пример 2

Авторская ремарка кончается словами:

Потом опять стал говорить он.

Он . Мы видели бедное тело.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Пример 3

Последние две строки всей пьесы:

Он . Нам больше думать нечем.

У него отваливается голова.

 

 

 

Очевидец и крыса. 2.

Последняя фраза – авторская ремарка. Так как автор говорит здесь о повествователе (у него ), то слова автора – мета-метаязык.

Вопросы о соотношениях языка, метаязыка, мета-метаязыка интересуют и философа (например, Kant – Fries-problem), и лингвиста (лингвистические апории), и математика (например, теорема Гёделя). Ни Введенский, ни я в то время не знали ни Фриза, ни Гёделя.

1978

 

 

А.Введенский. «Приглашение меня подумать»

 

1. Э.Бенвенист: в арабской грамматике «первое лицо – тот, кто говорит; второе лицо – тот, к кому обращаются; но третье лицо – тот, кто отсутствует... третье лицо не есть лицо»; («Общая лингвистика» [39]– стр. 260–269). То же самое противоположение оппозиции «я↔ты» безличному «он», говорит Бенвенист, и в других не семитских языках. «Я↔ты» Бенвенист называет «корреляцией субъективности», отношением внутреннего и внешнего (стр. 266). Во множественном числе, говорит Бенвенист, «я» теряет свой характер уникальности и субъективности. Если исключить мы в смысле торжественном – я (maesto so ) [40], авторском или ораторском, то Бенвенист различает два мы: «я+вы» (или я+ты) – инклюзивное и «я и они» – эксклюзивное. Прежде, чем анализировать стихотворение Введенского, мне кажется полезным прочесть небольшую главу XX «Лингвистики» Бенвениста («Структура отношений лица в глаголе»). Введенский не только дает здесь интересное толкование тезисов Бенвениста, но дополняет и развивает их в духе своей соборной коммуникации. Слова мы , я , ты на 7–8 строках в разных поделках встречаются более сорока раз, причем слово мы величина здесь не постоянная, а переменная: то авторское мы , то инклюзивное, то эксклюзивное, а то и совсем иное, о котором Бенвенист вообще не упоминает. Например, в первой строке: «Будем думать в ясный день...» Повелительное наклонение в русском языке употребляется без местоимения; здесь грамматически предполагается мы , а в действительности это обращение – вы . В строке тридцатой упоминаются четыре лица: «Ты или я или он, мы прошли волосок», я + ты –– инклюзивное мы , я + он – эксклюзивное, а я + ты + он ?

Не только в этой, но и в большинстве других вещей Введенского местоимениям принадлежит исключительная роль. Может быть, роль местоимения в вещах Введенского даст или во всяком случае поможет нам найти ключ к изучению и определению его Звезды бессмыслицы, к определению отличия Звезды бессмыслицы от абсурда Ионеско, Беккета, вообще западного театра абсурда.

2. Ю.Лотман: «Чем отчетливее текст направлен на изображение не «эпизода из жизни», а сущности жизни... тем весомее в нем роль местоимений» [41] («Анализ поэтического текста», стр. 71–85). И эти страницы полезно прочесть, прежде чем перейти к анализу стихотворения Введенского. Введенский не только иллюстрирует, но дополняет и развивает утверждения Лотмана, а также и Р.Якобсона, на которые Лотман ссылается. 1978–1979

 

---

[1] Печатается с любезного разрешения В.Н. Сажина. Подготовка текста и примечания Л.С.Друскиной, С.С. Полигнотовой и Н.Ф. Маженштейн.

[2]В рукописи рядом с заглавием авторская помета: «В конце о Введенском».

[3]А.Введенский. Некоторое количество разговоров // Полное собрание произведений. М., 1993. Т.1. с.201. (Далее – ПСП.). Сборище друзей, оставленных судьбою. М., 2000. С.500. (Далее – Сб.) Присказка «наука доказала» употреблялась Друскиным и его друзьями в ироническом ключе.

[4] « Iohannes - Passion » и « Matth ä us - Passion » – «Страсти по Иоанну» и «Страсти по Матфею».

[5] То же.

[6] В терминологии Друскина иррациональное противостоит арациональному. В первом присутствует демоническое начало, вывернутая наизнанку логика. Арациональное же – то, что выходит за пределы человеческого ratio : «безумное Божие», которое, по словам апостола Павла, посрамило премудрое человеков; парадокс Кьеркегора, «звезда бессмыслицы» А.Введенского.

[7] Симфонии духовых инструментов памяти Клода Дебюсси и концерт для камерного оркестра in Es «Дамбаотон-Окс» И.Стравинского.

[8] Открытость, откровенность ( нем. ).

[9] Интеллектуальная (умозрительная) любовь Бога ( лат. ).

[10] Мирская, светская история (лат.)

[11] Номизм (от греч. nТmoj, закон) − термин, означающий как религию ветхозаветного закона , так и ее искажение − законничество. 2. Тенденция сводить все содержание религии к одной только внешней обрядности.

[12] Так, в частности, называется одна из работ Я.Друскина (см. М€ра. СПб., 1993. №2. С. 61-70)

[13]Из дневниковых записей, на отдельном листке.

[14] В рукописи зачеркнуто.

[15]А и В – чинарное и не чинарное искусство.

[16] 

 

[17] Термин Л.Липавского (Л.).

[18]Далее рукопись обрывается.

[19]И от Сына (лат.) . Из Никейского символа веры. См. также: Друскин Я. Перед принадлежностями чего-либо. Дневники. 1963−1979. Спб.: Гуманит. Агентство «Академ. проект», 2001. С. 571.

[20] Он весь откровение (нем.) .

[21] Он сам прозрение (нем.) .

[22] Дар, даром даваемый (лат.).

[23] Друскин Я. Псалом (1928) // Сб. Т.1. с.660.

[24] См.: Друскин Я. Мир перед Богом // Сб. Т.1. С. 740−750.

 

[25] Чувство тварности, чувство твари, которая переживает свое ничтожество (нем.).

[26] См.: Друскин Я. Теоцентрическая антропология // Лестница Иакова. СПб., Академ. проект, 2004. С. 618−664.

[27] Дар, даром даваемый ( лат .).

[28] Удовлетворение, исполнение долга (лат.).

[29] Действующая причина (лат.).

[31] Формальная причина (лат.).

[32] Конечная причина (лат.).

[33] Здесь и далее выделено автором.

[34] Так называл Друскин стихотворение Введенского «Мне жалко, что я не зверь...»

[35] «Елка у Ивановых».

[35] Татьяна Николаевна Глебова (1900–1985) – художница, ученица П.Филонова.

[36] Цитаты Введенского воспроизводятся по автографу Друскина, со всеми особенностями (прописные и строчные буквы, пунктуация и др.); пропуски и замена слов (по сравнению с публикациями работ Введенского), предполагаемые описки – оговариваются. Следует также отметить, что Введенский дарил друзьям автографы своих произведений, возможно, в разных вариантах. Ср.: ПСП. Т.1. С.173–181. Сб. Т.2. С.469–477.

 

[37] Здесь в рукописи надстрочный знак - цифра «1»: по-видимому, автор хотел дать примечание.

[38] ОБЭРИУ – Объединение реального искусства (Ленинград, 1928 –1930 гг. ).

[39]Эмиль Бенвенист. Общая лингвистика. М., «Прогресс», 1974. Стр. 261.

[40] Торжественно, величаво (ит.).

[41] Ю.Лотман. Анализ поэтического текста. Структура стиха. Л., «Просвещение», 1972. Стр. 85.