Какой холодный май!

Как будто лёд в бокале…

А. Кушнер

 

Удивительно плодотворна, удивительно щедра к нам муза Александра Кушнера, более сорока лет радующая и изумляющая благодарного читателя. Этот поэт как будто незнаком с творческими кризисами, кажется, он никогда не стоял перед холодящей душу бездной, когда очередной этап (книга, цикл) завершен, и ты мучительно приходишь к необходимости начинать всё заново и непременно иначе, вводя в устоявшуюся поэтику новые элементы, оценивая собственный путь под другим углом зрения. Так мощно и ровно работали Фет, Пастернак, Пушкин… Собственно, это и есть наилучший подход к творчеству: уж коли ты поэт – пиши! И никакие оговорки, никакие отсылки и отсрочки не могут быть приняты во внимание. Только сам поэт, да ещё может быть Господь Бог, знают, что стоит за подобной стабильностью, какова цена каждого нового стихотворения, поскольку автор принципиально не подпускает нас к себе ближе, чем это необходимо для восприятия текста. И, знаете, такая холодноватая вежливость отнюдь не воспринимается, как желание отстраниться от собеседника, не дай бог проболтаться ему о чём-то личном… Это, скорее, необходимая мера деликатности, желание не перегружать читателя химерами современного сознания. Не случайно Кушнер так любит Вермеера – сколько в картинах этого мастера деликатной любви и пристальности, не в пример кошмарам Дали и Пикассо. Так же лёгок и кушнеровский стих, по-прустовски внимательный к счастливым мелочам, он так же опаслив, нет – сдержан, в отношении негативных эмоций, поскольку цель искусства, при всей нелицеприятности разговора об этом мире, показать убедительно и неопровержимо возможность обретения счастья и гармонии. Они есть, их не может не быть, поскольку есть стихи, поскольку всякий человек способен видеть вокруг себя что-то большее, нежели насущные ежедневные потребности.

Новая книга стихов Александра Кушнера названа «Холодный май» [1]. Автор предваряет её стихотворением, вынесенным за рамки трёх составных частей книги, в котором говорится, как выбиралось такое название. А появилось оно как будто случайно, просто надо же хоть как-то назвать. Но все слова затёрты многократным использованием: «Благодарный гость» – поэт не любит названий с нажимом, «Звонки под Новый год» – мешает нелюбовь к зиме, «Вечер» – уже занят, «Белый флот» – но у того же автора уже была «Летучая гряда» , отсылающая нас к облакам летучим, мимолётным, и ещё далее: «Поскольку ветру и орлу, и сердцу девы нет закона»… И неожиданно, почти наугад, появляется «Холодный май». Но, думается мне, что случайность эта имеет свои глубокие основания. Вспомним названия предыдущих книг поэта: «Первое впечатление» (1962), «Ночной дозор» (1966), «Приметы» (1969), «Письмо» (1974), «Прямая речь» (1975), «Голос» (1978), «Таврический сад» (1984), «Дневные сны» (1986), «Живая изгородь» (1988), «Ночная музыка» (1991), «На сумрачной звезде» (1994), «Летучая гряда» (2000), «Кустарник» (2002) и, наконец, «Холодный май» – все названия, кроме первого, его можно исключить из списка, делятся на две группы. От «Ночного дозора» до «Голоса», это отсылка к, условно говоря, культурно-поэтическому ассоциативному полю. Начиная с «Таврического сада» и по сей день, мы имеем дело с Природой во всём её многообразии, от окультуренного сада и живой изгороди, спасающей нас от хаоса внешнего мира, до летучей облачной гряды и дикого кустарника, олицетворяющих этот хаос. Впрочем, такое искусственное разделение творческого пути на основании только названий книг, не вполне корректно. «Приметы», например, скорее говорят нам о взгляде, устремлённом в природную среду, а не о взгляде, рефлектирующем, соотносящим всё и вся с искусственной средой обитания сознания человека. Поэтому, правильнее всё же говорить о единой, сквозной, теме кушнеровской поэзии – превращение бессмысленной, полумёртвой природы в живое, наделённое смыслом пространство. «Холодный май» есть продолжение той же линии, здесь поэт встаёт перед бездной небытия, и это противостояние совершается тихо, нешумно, но, вместе с тем, отчаянно и мужественно. Понятно, почему май – как бы долго мы ни жили на свете, мы всегда чувствуем и мыслим как будто впервые. Но на каком-то этапе опыт удерживает нас от той бурной реакции на жизнь, которую неумеренно проявляет молодость, появляется мудрость, сулящая нам многие печали. Однако, печаль, уныние никогда не были свойственны кушнеровской музе, поэт находит возможность, несмотря на драматизм и колоссальное духовное напряжение, избегнуть их и здесь. « Всё же май. Неважно, что холодный».

Такое стояние на вселенском сквозняке подталкивает к определённой интеллектуальной дерзости. Поэт, в связи с этим, обречён на отчаяние и мужество, во всяком случае, в той мере, в какой необходимо обеспечить нетривиальное восприятие лирической ситуации, разворачивающейся в стихотворении.

 

…Я о поэзии дурного

Быть мненья вынужден: зачем

Она единственное слово

Находит, призванное всем

Внушить иллюзию спасенья

И ощущенье правоты?

А это только проявленье

Смертельной драмы и тщеты.

 

На мощный лоб ложились блики

Не ламп, казалось, а планет.

Как хорошо, когда великих

Людей при вашей жизни нет,

А если есть, да будут в узком

Кругу известны, чтобы их,

Как жемчуг, стиснутый моллюском,

Ценить под толщей вод морских.

 

Пеняя поэзии, автор, тем не менее, не отказывается от поэтических средств выражения своей мысли. Да и мысль-то – поэтическая, поскольку, повторив то же самое иначе, мы получим уже нечто другое, ибо мысль неразрывна со словом. И таких дерзких выпадов, разрушающих розовато-романтические стереотипы творчества предостаточно:

 

…Поэзия всем торсом

Повёрнута к мирам

С дремучим звёздным ворсом

И стужей пополам,

Она не понимает

И склонна презирать

Того, кто поднимает

На подиум кровать.

 

Не понимает или

Спасает свой мундир?

Те правы, кто обжили

Ужасный этот мир

С тоской его, юродством,

Подвохами в судьбе

И бедствовать с удобством

Позволили себе.

 

Что это – оправдание буржуазного (читай – мещанского) подхода к искусству? А стихотворение «Да, имперский. А вы бы хотели…», это что? Как легко можно, зацепившись за раздражающие оголтело-либеральный взгляд слова, отнести эти стихотворения, да и жизненные установки самого поэта, к ретроградным, антидемократическим. Но стоит отвлечься от раздражителей (имперский, с комфортом и т. п.), и сразу становится ясно, что ни демократия, ни, в противовес ей, антидемократия, ни прочие политические реалии не играют здесь ни малейшей роли. И то и другое – фон, задник, а на авансцену выходит философско-поэтическое вчувствование в эпоху, хронологически протяжённое восприятие того, что древние называли «здесь и сейчас». Конечно, человек есть существо социальное, политическое, но в каждый конкретный момент времени мы обнаруживаем некую многослойность собственного сознания, и социум – самый верхний, самый легко спадающий слой, а в глубине – эмпирический духовный опыт, выразить который напрямую невозможно. И другие стихотворения: «Смерти, помнится, не было в 49-м году…», «ФОТОГРАФИЯ. 1957» и, особенно, «Книгу читая, был ею обижен…» – всё это протягивание смысловых лучей в далёкое и не очень далёкое прошлое, всё это один и тот же разговор, который является главной темой искусства вообще – если жизнь утекает, словно песок сквозь пальцы, то чем оправдать её? И нуждается ли она в оправдании? Очевидно, нуждается, иначе вопрос этот не поднимался бы с таким постоянством на протяжении тысячелетий.

Поэзия Кушнера аристократична. Не потому, что эти стихи для немногих. Наоборот, эти стихи для всех, но прочитать их может, как, впрочем, и стихи всякого большого поэта, лишь тот, кто готов понять увиденное и услышанное, кто воспитал в себе вкус и выстроил в сознании аппарат восприятия искусства. Об этом написано стихотворение «В каком-нибудь Торжке, домишко проезжая…». При всей обусловленности внешними факторами, наше сознание стихийно, кроме того, мы всякий раз требуем доказательств истины, красоты, какого-нибудь приемлемого смысла, оправдывающего то, что принято называть культурой. Но культура столь же многослойна, как и наше сознание. Менталитет нации не является чем-то однородным, мы можем выделить здесь несколько уровней, каждый из которых претендует на самодостаточность. Причём, чем выше понимание, тем меньше эта претензия:

 

…И смыслом, может быть, счастливым обладал.

 

В каком-нибудь Клину, как на другой планете.

И если б в руки мне стихи попались эти,

Боюсь, хотел бы их понять я – и не мог:

Как тихи вечера, как чудно жить на свете!

Обиделся бы я за Клин или Торжок.

 

И именно об этом говорится в стихотворении «Станешь складывать зонт – не даётся…»:

 

…А ещё эта, видимо, старость,

Эта жалкая, в общем, возня

Вызывают досаду и ярость

У того, кто глядит на меня.

 

Он оставил бы сбитыми складки

И распорки: сойдёт, мол, и так…

Не в порядке, а в миропорядке

Дело! Шёл бы ты мимо, дурак.

 

Одним жестом поэт переводит разговор из сферы житейской, где нет ничего, кроме раздражения и ухмылок, в сферу аксиологии, в сферу смысловых приоритетов. Дело действительно в миропорядке, который не есть реальность, данная нам в ощущениях. Миропорядок есть отношение к этой реальности. Казалось бы – какая эфемерная вещь! Однако, неким чутьём, каким-то невербализуемым способом мы понимаем, что и сама истина есть не более чем отношение к реальности, но, в отличие от прочих отношений, честное, «по-правде». Таким образом, истина, по сути, становится предметом веры. Доказывать истину невозможно, бессмысленно, либо ты её видишь, либо нет. Не об этом ли и одно из лучших стихотворений книги «Долго руку держала в руке…»? Приведу его целиком:

 

Долго руку держала в руке

И, как в давние дни, не хотела

Отпускать на ночном сквозняке

Его лёгкую душу и тело.

 

И шепнул он ей, глядя в глаза:

Если жизнь существует иная,

Я подам тебе знак: стрекоза

Постучится в окно золотая.

 

Умер он через несколько дней.

В хладном августе реют стрекозы

Там, где в пух превратился кипрей, –

И на них она смотрит сквозь слёзы.

 

И до позднего часа окно

Оставляет нарочно открытым.

Стрекоза не влетает. Темно.

Не стучится с загробным визитом.

 

Значит, нет ничего. И смотреть

Нет на звёзды горячего смысла.

Хорошо бы и ей умереть.

Только сны и абстрактные числа.

 

Но звонок разбудил в два часа –

И в мобильную лёгкую трубку

Чей-то голос сказал: «Стрекоза»,

Как сквозь тряпку сказал или губку.

 

…………………………………………..

 

Я-то думаю: он попросил

Перед смертью надёжного друга,

Тот набрался отваги и сил:

Не такая большая услуга.

 

Стихотворение написано в повествовательном ключе, что замечательным образом оттеняет именно поэтическую его прелесть. Всё дело в искусном фоне, на котором по-особенному ярко проявляют себя вставленные пунктиром поэтические образы: на ночном сквозняке – стрекоза золотая – в хладном августе – в пух превратился кипрей – не стучится с загробным визитом – горячего смысла… Именно эта лёгкая цепочка создаёт едва уловимый, но стойкий поэтический аромат, без которого у иного автора всякий пересказ в стихах превращается в рифмованную прозу.

Здесь всё неоднозначно. Мысль о загробном мире, в который не верит автор, тем не менее, появляется здесь как лейтмотив. Не испытывая никаких иллюзий, не оставляя никаких надежд, поэт не избавляет нас от ощущения недоговорённости, незавершённости темы. Вопрос остаётся открытым, хотя бы потому, что автор говорит – я-то думаю… Не – знаю, не – уверен, нет, я – полагаю, но это не большее предположение, чем то, что рай и ад существуют. Подобно уравновешенному безумцу Баратынскому, поэт догадывается о чём-то, что, может быть, не является загробной жизнью в нашем понимании, но что неопровержимо существует, просто мы ещё не нашли способ понять это нечто. И тогда разумение наше предстанет безумием перед вновь обретённым смыслом.

Через всё творчество Александра Кушнера проходит сквозной образ куста, в каждой, кажется, книге мы можем обнаружить упоминание об этой форме растительной жизни. Вот и здесь: «…Куст выхватывать – штучный / Золотой экземпляр» [2], «…Счастье было плечисто, кустисто…» [3], «…во дворике, кустам благодаря…» [4], «…Кусты, топорщитесь!» [5], «…На тёмный русский лес и берег, окаймлённый / Ракитником…» [6], «…В наших скверах неблагодарных / Только жимолость, бересклет…» [7], «…Что до пышного лавра, вкупе / С миртом…» [8], «…Черёмуха смелей…» [9], «…Мимо жимолости и сирени…» [10], не считая косвенных обращений, приводящих нас к теме куста. Ещё в 1989 году Андрей Арьев заметил такое пристальное внимание поэта к столь непритязательному объекту, давая следующее разъяснение: «Из куста, как Бог с Моисеем, говорит с ним сама Поэзия. Соблазнительно назвать этот куст неопалимой купиной, напомнив, что из терновника ещё и венки плетут – пророкам и гениям. В данном случае ироитрагический аспект придётся всё же оставить как напыщенный. С нашим поэтом Муза беседует не из терновника, а из любезному каждому простому сердцу куста жасмина или «волоокой сирени» [11]. Но мне гораздо ближе другое объяснение, данное Арьевым там же: «Это очень важно: не сурово-возвышенный библейский кедр, не ахматовские подорожник, лопухи и лебеда, но нечто пропорциональное человеческому росту, невзрачное и прекрасное одновременно – куст!» Пантеистические мотивы в лирике Кушнера поддерживаются не только образом куста в различных его ипостасях, тут можно вспомнить и многочисленные тополя и ели, и одуванчик, и ос, соревнующихся со стрижами, и бабочек-эфемерид, и обыкновенных комаров, но лишь куст соразмерен человеку. Думаю, подобная соразмерность может быть без труда распространена на всю лирику Александра Кушнера. Все события, все объекты, попадающие в его стихи несут на себе печать человеческой мысли и труда. Человек является причиной всего происходящего в поэзии Кушнера. При этом катарсис в его стихах достигается даже при отсутствии трагедии. Вероятно, возможность очищения, облегчения состояния души через страдание, кажется Кушнеру не главным условием для человека. Природа прекрасна и совершенна без катарсиса, хотя страданий в ней поровну с радостями. Может быть потому, что природа не сознаёт ни того, ни другого? Нет, по Кушнеру природа одухотворена, одухотворён быт и всё, что, так или иначе, совпадает с поэтическим взглядом: «Одуванчик и мал, да удал, / Он и в поле всех ярче и в сквере. / Если б ты каждый год умирал, / Ты бы тоже в бессмертие верил»; или: «Как вёл себя валет бубновый…»; или: «Бутыль, как дитя в полотенце…», и так далее. Природа, вещный мир наполнены сознанием, воспринимающим, в том числе, и трагедийную подоплёку бытия, но переживание трагедии и следующее за этим очищение души происходит не за счёт пафосного противостояния невзгодам, не за счёт лермонтовского призывания в свидетели целого мира, но за счёт принятия трагедии как неустранимого и необходимого свойства бытия, свойства, без которого понять что-либо о себе и об этом мире будет невозможно. Трагедия не отменяет счастья, наоборот, трагедия – единственное оправдание счастья, потому что кто оценит тепло, если ни разу не замерзал, кто оценит сладость, когда не испытал горечи?

 

 

---

 

[1] Александр Кушнер «Холодный май» книга стихов, изд. ГЕЛИКОН + АМФОРА, СПб 2005 г.

[2] «Ехать в автомобиле…»

[3] «Счастье было огромно, как горы…»

[4] «Во дворик внутренний сквозь храм монастыря…»

[5] Там же.

[6] ВЕРТЯЩАЯСЯ ДВЕРЬ «Вертящаяся дверь впускать по одному…»

[7] «Я бы мог почивать на лаврах…»

[8] Там же.

[9] «Какой холодный май!»

[10] САД «Через сад с его клёнами старыми…»

[11]Андрей Арьев «Маленькие тайны, или явление Александра Кушнера»,
журнал «Звезда» № 4 1989 г.