Когда в июле 1990 года умерла Лидия Яковлевна Гинзбург, в Петербурге (тогда еще Ленинграде) произошла внешне незаметная, но значительная деформация культурного пространства. При ней существовало какое-то ценностное, смысловое поле, был ориентир, на который равнялись, был голос, к которому прислушивались, - и это многих держало "в рамках", не позволяло распускаться ни в этическом, ни в эстетическом плане. А затем центра притяжения не стало, и литературная жизнь, "размагнитившись", начала приобретать те обычные для нашего времени аморфно-тусовочные формы, с которыми давно уже смирилась Москва. Для некоторых питерских литераторов это имело самые пагубные последствия. Они, так сказать, окончательно перестали стыдиться.
       При ней - ученице Тынянова, Шкловского, Эйхенбаума, подруге Ахматовой, при ней, лично знавшей Маяковского, Мандельштама, Гумилева, Багрицкого, Олейникова - было как-то неловко сморозить глупость или совершить подлость. И квартира ее (в последние годы Лидия Яковлевна жила на улице Шверника - в тихом, зеленом районе, почти на окраине) оставалась в некотором смысле местом, где вы ощущали незримое присутствие нашей истории, блестящей культуры Серебряного века. Что, кстати, находило даже зримое выражение, поскольку стены комнаты и кухни украшали рисунки Бурлюка, Гончаровой, Татлина, Зданевича, Матюшина, Соколова, Тышлера, Митрохина, Симашкевича, Чекрыгина.
       Меня познакомили с Л.Я. в начале 1984 года. Помнится, приятель показал ей несколько моих стихотворений, и они ее заинтересовали. Это было так важно тогда - любое профессиональное внимание. Кто такая Лидия Гинзбург я, конечно, знал, но смутно представлял себе ее книги, пугаясь чопорного термина "литературоведение". Как выяснилось позднее, сама Л.Я. его не переносила, предпочитая говорить, что занимается историей литературы. Впервые я шел к ней в гости с Колей Кононовым.
       Дверь открыла маленькая и при этом очень грузная, старая женщина с совершенно седыми волосами. Я даже слегка опешил, по рассказам представляя ее совсем иной. И точно - через полчаса нашего общения ничего не осталось от первого впечатления.
       Она пригласила нас в комнату, села у большого письменного стола и сразу же предложила читать стихи. Это было тоже неожиданно, но оказалось самым верным способом "налаживания взаимопонимания"[2]. Как-то сам собой завязался интересный и динамичный разговор, продолжившийся на кухне за круглым столиком, на котором возникла бутылка водки, селедка и яйца под майонезом - неизменные атрибуты всех наших кухонных бесед, сколько их помню.
       Самое замечательное, что мы очень скоро перестали чувствовать возрастную дистанцию (в 60 лет), настолько увлекательно, остро и энергично Лидия Яковлевна откликалась на любую мысль, любой тезис, можно сказать, впивалась в них, извлекая нечто общезначимое, важное и неожиданное. Эта интеллектуальная гибкость и динамичность раз и навсегда заслонила физическую дряхлость моей собеседницы. Иногда мне приходилось делать усилие, отождествляя Л.Я. с ее "далеко за восемьдесят". И еще одно: никакой позы, никакой артистической упоенности собой в ее интеллектуальном лидерстве не было. Все происходило очень просто, строго и зачаровывающе-изящно - как будто вы играли в шахматы с гроссмейстером. На какой-то стадии оказывалось, что все возможные ходы ваших "мыслей-фигур" учтены и дело движется к неизбежному и прекрасному в своей логической завершенности эндшпилю. Куда бы ни отклонялся разговор, Л.Я. всегда удерживала главную линию, всегда умела в самый неожиданный момент сопрячь "далековатые понятия". И, если вспомнить, что Ломоносов считал именно такую способность признаком настоящего поэта, то можно сказать: Лидия Гинзбург была настоящим поэтом интеллектуальной беседы. Мы испытывали, общаясь с ней, почти физическое наслаждение, тем более, что разговор всегда шел на равных.
       Разговор? - Нет, скорее веселое священнодействие. А какая торжественность в посторонних бытовых замечаниях, совершенно неожиданно вклинивающихся в беседу: "Как вы думаете, может быть закрыть шторы... а форточку оставить открытой?.. Пожалуй, только до половины... Так... Ну, еще можно чуть-чуть прикрыть..." Даже консервы надо было открывать ответственно и сосредоточенно, специальной патентованной американской открывашкой (как правило, эту миссию брала на себя сама хозяйка). Впрочем, за подчеркнутой организованностью и разумностью заведенных раз навсегда ритуалов проглядывали безуспешные многолетние попытки творческого человека справиться с бытом, овладеть путем рациональных установлений стихией, которая менее всего пригодна для логических трансформаций и охотнее подчиняется ведьминским заклинаниям домохозяйки с шумовкой. Сколько раз вода из перекипевшего чайника заливала газ! А лекарства так и оставались непринятыми. Другое дело область интеллектуальных поисков и блужданий.
       Возможность слушать ее, спорить, задавать вопросы - была не просто редкостным в наше время удовольствием, но каждый раз еще и стимулом к творческому усилию, а, может быть, и уроком интеллектуального бескорыстия. Как часто косвенно в разговоре мы выясняем отношения, стараемся отстоять себя или "дружески" потеснить другого! Эти невидимые заряды взаимного соперничества, недоверия и раздражения пронизывают самые отвлеченные темы, заставляя постоянно быть начеку, чувствовать дискомфорт и усталость. Игра самолюбий, привносимая в любую беседу - явление теперь тотальное, свидетельствующее об уязвимости современного человека, о неумении мужественно сопротивляться всяким и всяческим комплексам. В таких условиях общение из радости превращается в тяжелую обязанность, от которой стремишься увильнуть, до предела ограничивая круг, замыкаясь в себе самом. В этом отношении Лидия Яковлевна была человеком уникальным, совершенно свободным от мелочной озабоченности "своим", точнее, "своим" для нее становился предмет разговора, поиск истины, уяснение нового, удовлетворение почти юношеского интеллектуального любопытства. Отсюда необыкновенная раскованность, радость, самоуважение, какое-то умственное, нравственное обновление, которое ощущали многие, переступавшие порог ее дома (а кто здесь только ни бывал!) Кстати, подобная атмосфера позволяла вполне откровенно обсуждать темы, казалось бы, затруднительные, имеющие непосредственное отношение к гостям и хозяйке, к их творчеству.
       Несмотря на свой непререкаемый авторитет ученого, чьи книги, посвященные лирике, психологическому роману XIX века, проблеме литературного героя, стали классикой российского литературоведения, Лидия Яковлевна очень живо, даже жадно интересовалась чужим мнением о своих прозаических опытах. Наряду с научными трудами, она с конца 20-х годов работала над эссе, максимами, дневниковыми записями, характерами. Впрочем, определить жанровые границы ее прозы было практически невозможно.
       Помню, как в марте 1987 года, прочитав последний раздел только что вышедшей книжки "Литература в поисках реальности", я позвонил Лидии Яковлевне:
       - Вы знаете, что у вас получился роман? Я не шучу. Читаешь и понимаешь, что имеешь дело с целостной структурой, единым контекстом. Автор перечисляет своих знакомых, приводит их афоризмы, включает отдельные "теоретические записи", а в целом получается жизнь. Как будто я читаю про любимого человека. И потом это все замечательно грустно.
       - Грустно? Но, между прочим, там ведь много смешного... Но вот про единый контекст вы говорите правильно.
-        - Да, мне вообще кажется, что наши умники, дискутирующие в каждом номере "Литературки" о том, как обновлять современную прозу, проглядели (как всегда) фактическое появление новых форм этой самой прозы. Тут дальнейшее развитие принципов модернизма, прустовского метода, например. У него вместо процесса жизни изображается процесс мышления, связанный, однако, с определенными сюжетными ходами. У вас же сюжета, собственно, нет, даже формального. Время, отношения, взаимосвязи, любовь - не названы прямо, не обозначены, они остаются, как в современных стихах, лишь подводной темой, всегда угадываемой, даже, когда автор пишет о вещах совершенно внешних, о крымской природе, например. Тут еще очень важна интонация...

       То, что писала Л.Я. продолжает волновать меня и теперь. Круг затрагиваемых ею тем, сама художественная форма произведений провоцирует на сравнение этой прозы с сочинениями французских моралистов XVII-XVIII веков. Однако такое уподобление представляется мне поспешным. Дело в том, что и Паскаль, и Ларошфуко, и Лабрюйер остаются всецело в рамках афористических жанров с их ограниченными дидактическими задачами. Они не занимались, или, во всяком случае не осознавали, что занимаются таким специфическим предметом, которым является художественная литература. Их интересовала прежде всего убедительность доказательств, точная фиксация мысли, они лишь записывали свои идеи и рассуждения, донося до читателя результат. Напротив, Лидия Гинзбург прекрасно осознавала, что выполняет, главным образом, литературную работу, и это осознание многое меняет. Логически-неторопливый ход мысли, последовательный поиск доказательств, выводы и отступления, углубление, анализ - все это лишь то, что лежит на поверхности, задает канву. Волнует же, держит в напряжении читателя, придает этой прозе особую динамику и драматизм иное, оставшееся скрытым, неявным. Автор пытается воссоздать сам процесс мышления, затягивает нас в горячий, пульсирующий интеллектуальный поток.
       Внешне необязательные связи оказываются совершенно необходимыми, подчиненными некому тайному закону, прочными, как натянутые струны - заденешь одну - по всей структуре побежит ток. Мы пока еще ничего не понимаем, но уже не в силах перестать слушать. Звук нарастает, движение увлекает за собой. Вдруг в прямом, достаточно банальном изложении начинает проглядывать второй, третий план, какое-то сверхзначение. Можно вспомнить "Процесс" Кафки, у которого внешне как будто изображается судебное разбирательство (правда, какое-то совершенно балаганное), а на самом деле речь идет о неотвратимом, мучительном умирании человека.
Лидию Яковлевну очень радовал тогда наш молодой энтузиазм. На протяжении многих лет ей приходилось довольствоваться лишь узким кругом читателей. Напечатать что-либо помимо сугубо научных трудов в советское время не удавалось. И "Записки блокадного человека", и ее повествования - "Возвращение домой", "Мысль, описавшая круг", "Заблуждение воли" - десятилетиями не могли увидеть свет. "Вы у нас самый маститый начинающий писатель", - говорили ей друзья в конце 80-х. Она сетовала на малый тираж выходивших книг, на редакторский идиотизм, заставляющий проводить ее прозу по старому разделу "литературоведение", звонила своей знакомой в Лавке писателя, узнавала, "как расходится". Расходилось, кстати, хорошо. В то перестроечное время написанное Лидией Гинзбург оказалось востребованным. Очнувшиеся, проснувшиеся люди искали объяснения тому, что было с их страной, с их отцами, с ними самими, пытались осмыслить прошедшие 70 лет. И здесь потрясающий аналитизм и мужество мысли Лидии Яковлевны помогали, как ни что другое. В своих заметках она, чуждаясь внешнего драматизма, делала самое главное: показывала скрытые пружины нашего социального бытия, объясняла психологические механизмы, ведущие к предательству, компромиссу, равнодушию, или напротив, - к противостоянию, творческой независимости, моральному выбору. Прежде всего ее волновал вопрос, чем еще может держаться современный человек? Возможны ли еще внятные ценностные ориентиры в эпоху индивидуализма и безверия? Сама-то она считала себя атеисткой, хотя и демонстрировала в своих сочинениях завораживающую интеллектуальную истовость, ту самую "холодность или горячесть", к которой призывал человека Спаситель. "В России нужно жить долго", - говорила Л.Я., имея в виду, что понимание, слава, успех приходят у нас к писателю, как правило, с большим запозданием.[3] Ей в этом отношении повезло. Неожиданно она стала нужной не только интеллектуалам, но и "широким слоям интеллигенции", а тем самым, и власти, решившей в 1988 году присудить ей Государственную премию. Из Москвы она вернулась насмешливо-возбужденной. Рассказывала о вручении: "Там очень красивый зал. Лепка. Вероятно, конец XVIII века... Никого из правительства не было. Горбачев? - Он такой ерундой не занимается. Вручал Марков как глава комитета. Я сидела рядом с Чагодаевым, и мы друг другу очень понравились. Он, знаете, такой барин. Седовласый. Оказывается, у нас были общие знакомые. Вспоминали Пунина. Сейчас покажу этот знак... Совершенно ужасный, знаете. Серп и молот, и лавровая веточка. Ерунда какая-то. Ничего лучшего придумать не могли". Лидия Яковлевна достает из коробочки тяжелую позолоченную бляшку. - Вот, видите. И диплом такой, что им можно гвозди забивать. - В общем, я так понял, что носить вы эту медальку не будете? Лидия Яковлевна усмехнулась: - Нет, не буду. Я и там ее не одела. Многие сразу же прикололи к пиджаку, а я убрала в сумочку. Кое-кто говорил речи: и из награжденных, и из президиума. Выступал С. Так вот, он сказал, что я "исполнила все, что было назначено мне Богом", после чего в зале, кажется, наступило легкое замешательство. - Так и сказал? Еще надо было добавить, что теперь вас живой возьмут на небо. - Вот, вот... За чаем, помнится, в тот раз разговор зашел о бессмертии. Наиболее полной, уже не литературоведческой, а целиком прозаической книгой Лидии Яковлевны, вышедшей незадолго до ее смерти в 1989 году стал том эссе, воспоминаний, повествований, получивший название "Человек за письменным столом". Сейчас, перечитывая его, не устаешь удивляться, как многое было ею понято и предсказано. Самое замечательное свойство ее таланта - способность, не боясь показаться смешной или наивной, задаваться предельно серьезными и одновременно "детскими" вопросами. О смысле жизни, например. Способность, которую мы в эпоху постмодернистской тотальной игривости заметно подрастеряли. И это при том, что Лидия Яковлевна была человеком с потрясающим чувством юмора. Анекдоты в ее доме звучали едва ли ни чаще стихов. А уколы иронии приходилось выносить многим не в меру увлекающимся собеседникам. Но я помню Л.Я. и другой. Она сидит в своем кресле напротив, смотрит чуть в сторону, склонив голову к правому плечу, непроизвольно теребит, поворачивает серебряное кольцо на пальце, а разговор идет о неразрешимости проблемы смерти для индивидуалистического сознания, и (о странность!) ей, как молодой, как двадцатилетней, позволено касаться этого вопроса сугубо теоретически - то есть страстно и горячо, то есть так остро и непосредственно, как будто ей неведома ближайшая перспектива, или она умеет отстранять от себя страх (а мы ведь за год до смерти говорили). Вот сейчас она скажет: "Ну что ж... э-ээ..." И будет пауза в 10-20 секунд, после которой речь потечет уже без остановок и прерываний, накручиваясь на запущенное колесико мысли: "У вас вместо индивидуализма получается эгоизм, тогда как индивидуализм в высших своих проявлениях как раз от него свободен. Ну, тут важна не замкнутость на себе, а... ну, вот то, что я называю обязательным личностным переживанием внеположного. То есть индивидуалистическое сознание стремится обнаружить вовне безусловные ценности, которые затем должны быть пропущены через себя... Тем самым решается вопрос об обязательности этического предпочтения при сохранении свободы выбора. Разрушение индивидуализма началось с разрушения этих безусловных внеположных ценностей: идеи Бога, затем социальной идеи. Со временем и со свободой выбора стало туго". Сейчас, когда вспоминаю эти наши беседы, мучает чувство незавершенности. Словно самое-самое, самое важное было оставлено на потом. А теперь не спросить, ожидая ее ответного внимательного взгляда, слова, предваряемого медленным движением растягивающихся тонких лиловых губ. Но остались книги. И читая, я словно различаю ее голос, отвечающий мне, договаривающий незавершенную фразу: "... в ХХ веке кончился давно начатый разговор о тщете жизни и начался другой разговор - о том, как бы выжить и как бы прожить, не потеряв образа человеческого. Чем больше говорит искусство об этом, тем оно современнее. И еще современное искусство, по видимому, должно говорить также о счастье и красоте. Потому что счастье и красота - реальный наш опыт, и только этот опыт дает страданию цену и отрицанию диалектический смысл. Красота, радость жизни, творческая сила - это то разрушаемое, против чего работают небытие и оскудение, унижение и боль. Само себя гложущее несчастье никогда не загорится трагическим огнем... Индивидуализм ХIХ века довел до того, что само существование человека стало логической ошибкой, пробелом разумения - как выразился по другому поводу Чаадаев. С позитивистическим индивидуализмом надо кончать".

Алексей Машевский