Хотя вера одна и неделима: или есть, или нет, но, как все, что проходит через руки человеческие, разделяется. Однажды я написал: я ищу то, что не помещается в моей душе. К этому относится и вера. Падший разум мыслит по законам тожества, противоречия, исключенного третьего и достаточного основания. Но то, что как то же самое — различное или как различное — то же самое, — немыслимо; если я и имею его, то, когда говорю или думаю о нем, — разделяю. Поэтому оно и не помещается в моей душе и также вера, когда думаю о ней: она разделяется на виды и степени веры, хотя на самом деле нет ни видов, ни степеней веры, она есть или ее нет, третьего не может быть. Она одна и неделима в том смысле, что вера есть вера. Но та же самая одна вера у двух людей различна, и даже у одного человека сейчас она одна, а потом другая, хотя и та же самая: она одна и та же самая как различная и как различная — та же самая. Поэтому можно разделять веру, различать ее виды и степени, но только всегда помня, что вера — одна и не сумма видов ее и каждый вид ее — не какой-либо момент веры, но та же самая одна неделимая вера. Здесь уже не подходит аксиома о том, что часть меньше целого и целое равно сумме всех своих частей. Но если математики определяют бесконечность как множество, равное своей части, то почему нельзя этого сделать в теологии?

Два принципа деления, один назову e , другой — i .

e-принцип деления. О нем я уже писал: это вера, которая верит, и правильнее назвать ее верой, которая не верит; и вера, в которую верят. Когда есть вера, в которую верят, то вообще нет никакого разделения. Когда ее нет — это вера, которая не верит. Она тоже не разделяется. И кажется, это и есть самая сильная вера, вера, которая движет горами. Образец ее — Христос на кресте — и возопил громким голосом: Эли, Эли, ламма савахфани.

i-принцип деления. Здесь поневоле придется говорить о силе и степени веры, хотя это неверно. Это неверно в тот момент, когда имеешь полную и живую веру или, как говорит Исаак Сирианин, — в утешении. Это неверно и в искушении, когда вера слаба. Может, тогда она именно сильнее, и когда слабее всего, когда «завопишь громким голосом» оттого, что ее нет, что она ушла, исчезла, тогда она сильнее всего: Моя сила совершается в немощи; Бог из ничего не значащего, из несуществующего делает существующее.

Я запишу степени веры, начиная с наибольшей силы. Так будет по человеческому разумению. А на самом деле, может, совсем наоборот. Я запишу их так, как я это верю и чувствую. Так ли у другого — я не знаю.

1. Вера в Творца и Промыслителя, то есть вера в Провидение: все мое прошлое, каждый мой шаг был предвиден и предопределен не мною. Во всей моей жизни я вижу телеологию, то есть Провидение, руководившее мною. Это не значит, что я не мог поступить иначе, лучше; я мог поступить иначе — тогда и сейчас было бы меньше раскаяния, было бы лучше. Но это «мог» есть именно «не мог» . Телеология — не детерминизм, ни физический, ни психологический, это именно моя абсолютная свобода. Или вернее так: Провидение есть Провидение, тожественное моей абсолютной свободе. Сама моя свобода не тожественна Провидению, значит уже не абсолютная свобода, а только свобода выбора, детерминированная а) формой выбора, б) его материей: бa) формой материи — категорическим императивом или долгом, бb) самой материей: альтруистическими или эгоистическими чувствами, склонностями, желаниями. Поэтому из «могу» следует «не могу» , то есть детерминизм: формальный и материальный, и последний или формально-материальный, или чисто материальный.

Христос сказал: Я есмь путь и истина и жизнь. «Истина сделает вас свободными» , то есть освободит от формального и материального детерминизма. Поэтому Провидение, то есть предопределение, и есть абсолютная свобода. В связи с этим возникает много вопросов и главная трудность не в том, что предопределение, или Allwirksamkeit Gottes, и есть абсолютная свобода, но как совместить предопределение с детерминизмом, физическим или психическим, потому что предопределение, или Провидение, именно не детерминизм, не слепая античная судьба, не рок, не фатум. Но это другой вопрос, а сейчас я хотел только записать, что для меня является верой первой степени: Allwirksamkeit Gottes, тожественная моей абсолютной свободе, которая сама по себе не тожественна Allwirksamkeit Gottes, а значит, уже и не есть абсолютная свобода, а формально и материально детерминированная свобода выбора. Подобное отношение я называл раньше тожеством апории, а потом синтетическим односторонним тожеством различного. Условно я записывал формулой: A º A ( º B ); B ¹ A ; словами: A есть A, тожественное B ; само B не тожественно A . B, которому тожественно A,— абсолютная свобода; B , которое не тожественно A , — свобода выбора, значит уже не первое B: оно то же самое B , но само B, тогда уже не то же. В этой формуле понятно первое двойное тожество — Allwirksamkeit Gottes; понятно и нетожество — детерминированная свобода выбора. Самое трудное соединить их. Но без их соединения наступает спинозистский акосмизм, удовлетвориться здесь словом quatenum — «поскольку» или «как будто бы» — нельзя: если я сам — как будто бы, то нет греха, нет и меня самого, ничего нет, кроме Бога. Но я сам знаю себя в грехе, знаю, что я не «как будто бы» . Это «как будто бы» растворяет меня в Боге, но тогда растворяет и мое личное отношение к Богу и Его личность. Тогда это уже не Бог, а какое-то воображаемое божество, фантастическая сущность, бездна, глубина Бога, в конце концов только мое эмоциональное переживание. Не потому Бог теряет личность, что я потерял личность, а потому, что, потеряв личность, я потерял и Бога, а значит, и Его личность. Не Он от меня, а я от Него имею личность, то есть он дает мне личное отношение к Нему, это и есть моя личность, Его дар мне. И здесь возникает много вопросов, но я хочу ограничиться одним — сказать, что я понимаю, то есть что я имею как первую степень веры: реальное ощущение телеологичности, то есть целесообразности, моей жизни, причем не имманентной целесообразности, а именно трансцендентной, исходящей не из меня, идущей ко мне, все время направляющей меня. Это не исключает ошибок, бесконечного количества ошибок, и это не просто ошибки, а грех, мой грех, за который я сейчас расплачиваюсь и каюсь, и, несмотря на мой грех, несмотря на ошибки, порядок моей жизни был наилучшим для меня. «Иго мое благо и бремя мое легко», и, чем оно тяжелее, тем легче, и не когда-либо потом, а именно сейчас легче и лучше и сейчас хорошо. И это снова то же самое одностороннее синтетическое тожество:

телеологичность моей жизни — это и есть моя абсолютная свобода, которой тожественна Allwirksamkeit Gottes. Мои бесконечные ошибки в моей жизни, раскаяние, ложь, грех — это сама моя абсолютная свобода, которая, как сама, уже не есть абсолютная свобода, но детерминированная свобода выбора. Их соединение, вернее, отожествление — через — путь, истину и жизнь, через крест — Его иго и бремя, которое легко и, чем тяжелее, тем легче.

Может, я не так сказал; телеологичность моей жизни не от меня: я сам, всю жизнь и сейчас, должно быть, только одно и делал и делаю: пытался и пытаюсь мешать ей, нарушить ее, нарушить своими мыслями, своей инициативой, я все время хотел и хочу поступать от себя: я сам. И когда я поступаю от себя, сам, я оказываюсь только рабом своих чувств, своих страстей, своей свободы выбора, которая на самом деле только формальное и материальное рабство. От этого «я сам» я сам никак не могу избавиться. Если я решу не быть самим, то снова я сам — ведь я сам решил. Я сам могу выбрать невыбор, но если я выбрал невыбор, то я снова выбрал, значит выбрал выбор, то есть снова рабство, худшее рабство — рабство самому себе. В этом моя противоречивость, моя ложь и грех, из которых я никак, никакими своими силами, никакими нравственными совершенствованиями не могу вылезть. «Но невозможное для человеков возможно для Бога» — Бог может вытащить меня из моей лжи и моего греха. Но для этого я не должен Ему мешать, и может быть, сильнее всего Ему мешает моя помощь, то есть когда я хочу помочь Ему. Это всегда будет так, что я сам хочу Ему помочь. Пусть это только мысленная помощь, может я просто подумаю: сейчас помогу Ему, помогу своей мыслью, своим намерением, своим решением, я сам помогу — эта мысль и есть отвержение Божьей помощи. Это не квиетизм и не фатализм: я должен и думать и делать, но, как сказал Христос: исполняя повеленное вам, говорите: мы рабы ничего не стоящие; я не должен только думать, что я сам думаю от себя, сам исполняю. «Когда тебя позовут на пир, не занимай первых мест, чтобы не подошел хозяин пира и не сказал тебе: это не твое место, сядь пониже. Но занимай последнее место, тогда подойдет хозяин пира и скажет: друг! пересядь повыше» . И тогда я уже не раб, Истина освободила меня, сделала Своим другом: «Я уже не называю вас рабами, ибо раб не знает, что делает господин его; но Я называю вас друзьями, потому что сказал вам все, что слышал от Отца Моего» (Ин. 15).

Телеологичность моей жизни направлена дважды, в этом ее трансцендентность: от Бога, Он направляет и направляет к Себе же. Здесь важно отличие от детерминизма: детерминированное имеет предыдущее и последующее. Телеологичное объединяет, отожествляет в сейчас и предыдущее и последующее. Поэтому Бог не раньше, не только деистический первый двигатель, и не потом, как будущая жизнь или как неподвижный центр Аристотеля, к которому все движется, но именно сейчас, сейчас в Нем и прошлое и будущее, мое прошлое и мое будущее, именно это и есть телеологичность, а не детерминированность моей жизни. Это — ощущение Бога как Провидение, как личное Провидение сейчас, в котором вся моя жизнь сразу и прошлая и будущая.

2. Когда я начал писать это рассуждение, я был в искушении, я был в унынии, в сильном унынии. И тогда я думал: вторым будет вочеловечение Слова. Но ведь второе по силе веры слабее первого, так я условился. Теперь вижу: второе не слабее первого, второе, то есть то, что я назвал второй степенью веры, — та же первая. И то, что я писал в «первой степени», — та же вторая: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог» . То, что сказал Бог, то и есть Его Слово. Телеологичность моей жизни и есть Его Слово. Но Его Слово — не как наше слово, Его Слово и есть Он Сам. И еще: не вообще Слово и не вообще Его Слово, но Его Слово мне. Это и значит: Слово стало плотью. Я сказал: Его Слово и есть Он Сам, причем Его Слово именно мне. Во-первых, это не имманентизм. Бог приходит ко мне, но также и к тебе и к другому. Сам же — вне меня — в Себе, мне же открывается, во-первых, в Священном Писании — это Его Слово, хотя и записанное не всегда совершенно, так как руками человеческими, и во-вторых, непосредственно мне — это называют Testimonium Sancti Spiritus. В Боге идеальное не отличается от реального, что Он говорит, то Он и есть: Я то, что и говорю вам (Ин. 8, 25). Но Он — не только то, что Он говорит нам. От этого разделение Лиц в Троице. Это во-вторых:

а. Имманентная Троица. Бог не только со мною, но Он и оставляет меня, пока я не «завоплю громким голосом» . Оставление меня — Его гнев, так как Он — свят, сама святость, а я — «грех, и все помыслы мои грех» , и «все помышления сердца моего — зло от юности моей» . Святость не терпит греха и в малейшей степени и отвергает его. Бог, как святость, отвергает меня, грешника, полностью отвергает. Но Бог не только святость, но и любовь: «Бог так возлюбил мир, что отдал Сына Своего единородного, дабы всякий, верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную» . Так как святость и любовь не атрибуты или свойства Бога, как наши относительные добродетели, но Сама Святость, Сама Любовь, Сам Бог, личный Бог, то, чтобы принять меня, грешника, святость, то есть Сам Бог, должен отказаться от святости, не принимающей никакого греха, то есть от Себя же. Он Сам отказывается от Себя Самого, жертвует Самим Собою ради меня, чтобы принять меня, грешника. — В этом различие первых двух Лиц Троицы: Бога Отца и Бога Сына. Их взаимное отношение, или совершенный ритм Божественного самосознания, — Бог Святой Дух.

б. Гносеологическое понимание Троицы. Уже апостол Павел говорил, что Сын — образ Отца, тот образ, по которому я создан (Быт. 1). На языке гносеологии: Отец — субъект, Сын — объект: мысль и Слово Отца; Святой Дух — ритм возвращения объекта в субъект, из взаимный ритм, исходящий от Отца, иначе нарушается тожество личности (поэтому filioque — дело рук человеческих, праздная выдумка испанского монаха). Совершенный ритм Божественного сознания — ratio essendi моего самосознания, поврежденного грехом. Мое же самосознание — ratio cognoscendi совершенного ритма Божественного самосознания, но только в вере, без веры же, разум сам по себе — тьма.

в. Откровенное понимание Троицы. Благая весть: Слово стало плотью. И это уже и в Старом Завете: «Бог говорит: Я высоко в Святилище, на небе, близ сокрушенного духом, смиренного сердцем. Чтобы поднять дух смиренного» . Еще Лютер сказал, что Евангелие открылось уже в пророках и в псалмах, когда же наступила полнота времен, Слово стало плотью. Бог — не абстрактный Бог Аристотеля, а живой личный Бог: «Жив Господь, жива душа моя» . В этом смысле контингентности, то есть фактичности, вочеловечения Слова. Я называю это неисторическим или абсолютным фактом в истории. Но без этой фактичности, контингентности Бога Бог — не Бог, в крайнем случае неподвижный двигатель, все двигающий, — но это уже не Бог, а естественная закономерность. Контингентность Бога и есть Его историческое откровение в Христе.

г. Сотериологическое понимание Троицы. «И сказал Бог... и стало» . «Сказал» и есть Слово. Поэтому то же Слово, которое сотворило меня, то же Слово стало плотью, «дабы верующий в Него имел жизнь вечную» . Тожество Творца и Спасителя.

Я назвал это второй степенью веры, но это та же первая степень и скорее это — первая степень, а та — вторая, потому что через Слово пришла ко мне вера. Вера не абстрактна, а фактична — дар, даром даваемый, и именно сейчас.

То, что я здесь написал под номером вторым, может показаться теорией. Но если это только теория — то она вообще ни к чему. На самом деле это экзистенциальный факт, то есть моя жизнь, и не вообще, а сейчас, жизнь, которая есть жизнь, тожественная сознанию жизни. То, что я написал под буквами а, б, в, г, — реальное ощущение, сознание моей жизни, меня самого перед Богом:

а) я перед Богом, когда Он со мною и когда оставляет меня, Его гнев и в гневе — прощение;

б) ощущение поврежденности моего ритма в моих воспоминаниях, раскаянии, в моей жизни сейчас;

в) ощущение абсолютной контингентности, абсолютной фактичности. Еще 150 лет тому назад философы считали бы безграмотным соединение слов «абсолютный» и «факт» . Это еще влияние платоново-аристотелевой философии, возрожденное Лейбницем в его различии истин разума и истин фактов. Между тем апостол Иоанн еще 1900 лет тому назад сказал: Слово (то есть абсолютное) стало плотью. Причем в определенное время. Ощущение контингентности абсолютного — это экзистенциальное ощущение себя самого;

г) отделение Спасителя от Творца (гностики, Маркион) было неэкзистенциальным, и Спаситель терял Свою силу. Бог, или Ягве, переводится так: Я Сущий, или: Я Тот, Который — есть, или: Я Тот, Который буду, или: Я Тот, Который есть — есть и буду (последние два: Розенцвейг и Бубер). Поэтому, отделяя Творца, то есть бытие, от Спасителя, лишаем Его экзистенциальности. В последних же двух переводах объединяется еще начало и конец: Творец и Спаситель. Отожествление Спасителя с Творцом — это тоже мое экзистенциальное ощущение, ощущение экзистенциальности, а не абстрактности мысли, в Слове и мое слово становится экзистенциальным.

Но все это тоже сказано словами, сказано как теоретическое толкование, тогда снова станет теорией. И снова: если только теория — то бесполезно, просто ни к чему. Только Евангелие — Благая весть в словах Христа, в Самом Христе превращает эту теорию в абсолютный факт — факт моей жизни, меня самого перед Богом.

3 — уже сказано в первых двух номерах. Это ощущение моей абсолютной инвариантности в вере в Бога, «Который так возлюбил мир, что отдал Сына Своего единородного, дабы всякий, верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную» . Об этом и о возникающих в связи с этим религиозных антиномиях я писал недавно. Здесь же добавлю:

во-первых. Л. Липавский сказал раз: может быть, когда будущая жизнь покажется мне ненужной, я увижу, что она есть. Это можно понимать и так: отношение к будущей вечной жизни не должно быть корыстным, когда отпадут последние остатки корыстного отношения к будущей жизни, тогда она уже есть: не будет, а есть, уже сейчас есть. Но так как она вечная, то не может прекратиться с моей смертью во времени.

Во-вторых. Связь вечной жизни с воскресением Христа. Это, может, один из наибольших камней преткновения и соблазнов: как понимать воскресение Христа? Это не античное бессмертие души. Тогда что? Формальный ответ: телесное воскресение и вознесение на небо. Еще Афанасий в IV в. писал, что «сел одесную Отца» нельзя понимать буквально: Бог — Дух, а ошуюю и одесную — пространственные понятия. «Сел одесную Отца» означает: вернулся к Отцу. И так же надо понимать «вознесение на небо» . Видели это апостолы духовными или и телесными глазами, то есть в виде материализованного видения, — в конце концов, не имеет значения — праздные вопросы.

Телесное воскресение и возвращение к Отцу не души Христа, а всего Христа, телесно воскресшего, допускает философские толкования: духовное тело; личное, а не безличное бессмертие; непонятность вообще разделения человека на физическое и психическое, ведь и свое тело я знаю только в ощущении и сознании своего тела и др. Но все равно оно останется непонятным. Но я пишу о себе, о своей вере. Во что я верю? Если Христос — Богочеловек, то как Бог Он и не умирал, Он умер как человек, во всем, кроме греха, подобный мне, и воскрес как человек. Если же воскрес как человек, как определенный человек, Иисус, Сын Марии и, как думали, Иосифа, — если я в это верю, то верю, что Он телесно воскрес, хотя и не понимаю, как можно воскреснуть телесно и что значит духовное тело. Я не понимаю этого умом, но экзистенциально я все же что-то понимаю или имею в вере. Я не могу сказать, что я одинаково верю или экзистенциально чувствую все сообщения о явлениях Воскресшего. Может быть, наиболее экзистенциальны для меня явление Христа по дороге в Еммаус (Лука) и явление Христа Марии Магдалине, когда она вначале приняла Его за садовника. Но дальнейшие слова Христа: не прикасайся ко Мне — мне уже непонятны, ведь потом Он разрешил прикасаться к Себе (Фоме)? Но может быть, еще сильнее, сильнее всего я чувствую Его воскресение или невозможность невоскресения, когда читаю Его слова в Евангелиях и главным образом у Матфея.

Я все время хочу кругом, боясь подойти к самому центру. Я говорю: «одинаково верю» , «экзистенциально чувствую» , «наиболее экзистенциальны для меня» , «чувствую невозможность не воскресения» , но на вопрос: верю ли я в телесное воскресение Христа? — прямо не отвечаю, боюсь ответить.

Хомяков различал веру и верование. Я не помню точно, как он проводил это различие, возможно так: «верю» — полная, живая вера, исключающая всякую даже возможность сомнения. «Верую» — живая вера, включающая со страхом и трепетом некоторое сомнение. Но здесь я должен внести некоторые поправки. И в полной вере, вере, в которую верят, есть страх и трепет: страх Божий — начало веры (Пс.). Всякий страх, кроме страха Божьего, — демонизм и грех, Христос в «победе, победившей мир» (1 Ин.) — победил и страх. Но и страх Божий Христос преобразовал: «...я у же не называю вас рабами, но друзьями...» (Ин.) — Христос делает меня Своим другом. Но вера, которая не верит? Она — предел всякого сомнения, полное сомнение, полная безнадежность, полное сокрушение духа, вера, которая только вопит громким голосом: Эли, Эли, ламма савахфани, — самая сильная вера, движущая горами, воскресившая Христа телесно как человека, потому что как Бог Он и не умирал. Тогда можно ли сказать, что верование или вера, включающая со страхом и трепетом некоторое сомнение, слабее полной веры? Или я снова только оправдываюсь от маловерия и слабости веры? Или слабость веры и есть ее сила — «сила Моя совершается в немощи» ? Или от страха и трепета отдаляю ответ, хожу кругом, боюсь ответить?

Со страхом и трепетом отвечаю:

верю в Бога Отца и Сына и Святого Духа, верю, что Слово стало плотью, пришло к своим и свои не признали Его, верю, что Иисус, сын Марии и, как думали, Иосифа, был Сыном человеческим и Сыном Божиим, Словом, ставшим плотью, распят и умер при Понтии Пилате, со страхом, трепетом и надеждой верую, что в третий день Он воскрес, телесно воскрес, являлся к ученикам и потом вернулся к Своему Отцу.

<1967>