Существует два поэтических отношения к миру: одно – полное самораскрытие и самоотдача, а второе – как бы объективизация этой самоотдачи, введение собственного чувства в рамку некоей поэтической картины, существующей вне поэта. Это последнее – объективация – сродни некоторой иронии, отстранению от изображаемого в стихах и от самих стихов. В ранних стихах Александра Кушнера такое легкое ироническое отношение к своей теме постоянно присутствует. Оно, конечно, не столь резкое, как в «Столбцах» Николая Заболоцкого, но оно все же есть. «Графин», «Рисунок», «Над микроскопом», «Шашки» – эти темы поэт выбирает словно бы для того, чтобы учиться видеть мир, как учится на натюрмортах зрелый художник.

Сам Кушнер вспоминает:

И критик шелковый
Обозначал мой крен:
Ларец с защелками
И Жан Батист Шарден.
Все это схлынуло.
Стакан, графин с водой
Жизнь отодвинула
Как бы рукой одной...

И в самом деле: со временем сквозящее во всем его пристрастии к «натюрмортам» ироническое отношение к своим стихам, своеобразная стыдливость быть поэтом становились все менее заметны.

В то же время характерно, что поэтические темы у Кушнера часто взяты в рамку прошлой жизни, истории, чужих биографий, обращений, прощаний, а когда он пишет о себе, то делает это в форме, как бы скрывающей его собственную жизнь. То это воспоминание, то предугадывание будущего, то раздумье над свершившимся, то диалог с действительностью, то, наконец, воображение.

Я с легкостью смотрю
На снимок давних лет.
«Вот кресло, – говорю, –
меня в нем только нет».

Кушнер скрывается, но не за иронией, а за всей «чужой» жизнью, через чужое выявляя себя. И это чужое – не привычное, а «свое», то есть необычное для других. Про зйакомый ему только по репродукциям «Ночной дозор» Рембрандта он пишет, обращаясь к капитану «Ночной стражи»:

Капитан мой! То художник.
И клянусь, чуднее нет.
Никогда не знаешь сразу,
Что он выберет сейчас:
То ли окорок и вазу,
То ли дерево и нас.
Не поймешь по правде даже,
Рассмотрев со всех сторон,
То ли мы – ночная стража
В этих стенах, то ли он.

В этом стихотворении, оживляющем картину Рембрандта «Ночной дозор», рамка условная превращается в рамку вполне реальную: это рама, в которой изображенное, как в «Портрете» Гоголя, становится действительностью, перемешивается с ней, и оказывается возможным разговор автора с персонажем картины.

Здесь уместно сказать вот еще о чем.

Бывает, что вокруг поэтов складываются мифы. Кто-то придумывает исходную тему, она постепенно разрастается и обволакивает истину, которую становится трудно разглядеть.

Об Александре Кушнере пишут много, интересно. Однако довольно часто звучит мотив: Кушнер типично ленинградский поэт, а Ленинград – это город строгих дворцов, крепких ветров, город, застегнутый на все пуговицы. Город прямо держится в своих проспектах и улицах, а поэт бродит по нему в официальном черном костюме, классический и традиционный.

Кушнер, конечно, ленинградец. Да Ленинград не совсем такой, каким представляют его себе неленинградцы. Наш город – это особая и далеко не простая тема. Его прошлое содержит немало классических трагедий,- трагедий, разворачивающихся на фоне классической архитектуры. И он отнюдь не только европейский город, он стоит на перепутье между Европой и Азией. Среди прямых улиц вьются каналы, среди дворцов и особняков лепятся друг к другу доходные дома. С «Медным всадником» соседствует «Пиковая дама», а далее следуют «Идиот» и «Поэма без героя».

Поэт открывает в городе совсем не то, что, например, замечает в нем приезжий: не только прямоту улиц, но также их кривизну и беспорядочность; не только проспекты, но и переулки; не одну Неву, но и каналы, и речки. Для Кушнера и Эрмитаж – это не столько музей знаменитейших французских полотен и «Мадонны Литты», сколько «малых голландцев» и не всегда известных широкому зрителю рисунков французских старых мастеров XVII века. Такой, непарадный Ленинград показан в стихотворении «Сон»:

Я ли свой не знаю город?
Дождь пошел. Я поднял ворот,
Сел в трамвай полупустой.
От дороги Турухтанной
По Кронштадтской... вид туманный...
Стачек, Трефолева... стой!

Как по плоскости наклонной,
Мимо темной Оборонной.
Все смешалось... не понять...
Вдруг трамвай свернул куда-то,
Мост, канал большого сада,
Темень, мост, канал опять...

Вот еще одно:

Вижу, вижу спозаранку,
Устремленные в Неву
И Обводный, и Фонтанку,
И похожую на склянку
Речку Кронверку во рву.

И каналов без уздечки
Вижу утреннюю прыть,
Их названья на дощечке
И смертельной Черной речки
Ускользающую нить.

Слышу, слышу вздох неловкий,
Плач по жизни прожитой,
Вижу Екатерингофки
Блики, отблески, подковки,
Жирный отсвет нефтяной.

Вижу серого оттенка
Мойку, женщину и зонт,
Крюков, лезущий на стенку,
Пряжку, Карповку, Смоленку,
Стикс, Коцит и Ахеронт.

В этих стихах каждое слово значительно, и все напоминает далеко не прямолинейно о городе, связанном и со злыми судьбами литературы. На Черной речке погиб Пушкин, на Пряжке умер Блок, на берегах Смоленки он был похоронен, на Кронверкском рву повешены декабристы» Обводный славился своими преступлениями, а на Фонтанке- чего так только не было и кто только там не жил... И отнюдь не случайно список ленинградских речек и каналов заканчивается роковыми реками греческой мифологии.

Трагедией настоящего все это было для Гоголя, Достоевского, Блока (вспомним его: «...ледяная рябь канала»). Отсвет этих трагедий живет в поэзии Кушнера.

Есть, впрочем, у него одно стихотворение, где представлен весь парадный Петербург в Ленинграде. Это замечательное стихотворение называется «Пойдем же вдоль Мойки, вдоль Мойки...». Маршрут поэта от Марсова поля до Новой Голландии. Здесь названы и показаны все известнейшие места Петербурга. Установка на «известнейшие» заявлена прямо – «Пойдем же вдоль стен и колонн, с лексической яркой окраской от собственных этих имен». Но кончается оно указанием на преодоленное страдание:

И может быть, это сверканье
Листвы, и дворцов, и реки
Возможно лишь в силу страданья
И счастья, ему вопреки!

Лирический сюжет в стихах Кушнера прочно прикреплен к сегодняшнему городскому пейзажу и немыслим без него. По этим улицам мы ходим, в этих старых и новых районах живем. Поэту дороги и «здание Главного штаба», похожее «на желтой бумаги рулон», и трамвай, въезжающий «в жилмассив, где мириады высвечены окон», он «коллекционирует» «влажные ленинградские окна» в квартирах своих знакомых и друзей, выходящие на Марсово поле, на Карповку, «на Лиговку, на порт, на новостройку за ласковой Поклонною горой...». Человек в этих стихах живет не вообще в городе, а постоянно осознает свое точное местоположение в городском пространстве, в любую минуту своей жизни точно знает, где он находится (и в самом деле, это свойство так знакомо всем горожанам): в Таврическом саду, или «на узком Банковском мосту с настилом деревянным», или «меж Невкой и Невой, вблизи трамвайных линий и мечети». Подробности делают поэзию убедительной. Человек в стихах Кушнера не представляет себе жизни и судьбы вне этих конкретных, любимых с детства реалий:

...Но не отдаст недуг сердечный свой
Зарю и рельсы блещущие эти
За те края, где льется ровный свет,
Где не стареют в горестях и зимах.
Он и не мыслит счастья без примет
Топографических, неотразимых.

Но, что очень существенно, – в стихах А. Кушнера постоянно присутствует связь Петербурга – Ленинграда со всей страной, со всем миром. У себя в комнате, ночью, он ощущает за спиной огромные пространства «от Львова до Обской холодной губы».

Невы прохладное дыханье
И моря Черного простор.
Для русской музы расстоянья
Меж ними нету с давних пор.

Постепенно условная рамка уходит из книг Кушнера, остается сама жизнь, реальность, действительность, в том числе и разрушающая прежнюю иронию трагедия. Ибо и у древних греков трагедия пробивалась через обыденность (в этом ведь и сущность трагедии; она рождается, когда взрывает обыденность, уносит эту обыденность с собой в общечеловеческую высь).

Все чаще наряду с ленинградскими пейзажами входят в его стихи мотивы воображаемых мест, городов, столетий: существующих, бывших, но для поэта только преображенных в некие символы вселенной.

Венеция, когда ты так блестишь,
Как будто я тебя и вправду вижу...

Или:

Четко вижу двенадцатый век.
Два-три моря да несколько рек..

А вот стихотворение, которое дает этой тенденции осмысление:

Жизнь чужую прожив до конца,
Умерев в девятнадцатом веке,
Смертный пот вытирая с лица,
Вижу мельницы, избы, телеги...
Пригождайся нам, опыт чужой,
Свет вечерний за полостью пыльной,
Тишина, пять-шесть строф за душой
И кусты по дороге из Вильны...

Поэт живет не только своей жизнью:

Даже беды великих людей
Дарят нас прибавлением жизни...

Характерно, что в поэзии Кушнера как будто совсем нет лирического героя. Пишет он не от лица вымышленного персонажа и даже не всегда от своего имени. В одном и том же стихотворении он говорит о себе то в первом лице единственного числа, то в первом лице множественного, то во втором, то в третьем лице единственного: «Я люблю эти иглы, веселый морозный ожог...», «...а сегодня попробуем мы ни о чем не тужить и зимой насладиться суровой...», «Так стряхни ж этот снег и, перчатку надев, помолчи. Не всегда говорит, иногда и разумный – бормочет». Это поэзия и от лица других и для других.

Позволю себе привести здесь одно слышанное мною высказывание: «Любой жест, любое действие в стихах Кушнера может быть присвоено читателем, на которого, как на своего двойника, хочет походить автор. Он не только не ощущает своей исключительности и не стремится противопоставить себя людям, а, напротив, видит себя человеком в уличной толпе, окликнутым для того, чтобы выразить мысль и чувство каждого».

Как и во всякой настоящей поэзии, присутствует в поэзии Кушнера держащаяся на втором плане (тени всегда на втором плане) тема смерти. Свет отбрасывает тени, и без теней «не видно света». Именно поэтому, возможно, для остро ощущающей жизнь поэзии неизбежна всегда таящаяся вдали, на втором плане, «как зернышко на дне», тема смерти. Она характерна для поэзии Державина, Жуковского, Пушкина, Лермонтова, Блока, Маяковского, Цветаевой, Пастернака... Я не сравниваю- я только указываю на значительность этой темы в поэзии. Без нее не воспринять жизни и поэтического одухотворения мира. Смерть, стоя рядом, уступает дорогу для жизни и в поэзии Кушнера. Особенно это заметно в его стихах последнего времени.

Горячая зима! Пахучая! Живая!
Слепит густым снежком, колючим, как в лесу,
Притихший Летний сад и площадь засыпая,
Мильоны знойных звезд лелея на весу.

................................................................

Вот видишь, не страшны снега, в их цельнокройных
Одеждах, может быть, все страхи таковы!
От лучших летних дней есть что-то, самых знойных,
В морозных облаках январской синевы.

Запомни этот день, на всякий горький случай.
Так зиму не любить! Так радоваться ей!
Пищащий снег, живой, бормочущий, скрипучий!
Не бойся ничего: нет смерти, хоть убей.

Если спросить все же – в чем состоит содержание поэтического одухотворения мира в поэзии Кушнера, то ответить на этот вопрос исчерпывающе невозможно. Поэзия говорит своим языком, не переводимым на другой язык. Можно заметить в ней только отдельные темы – излюбленные, часто встречающиеся, делающие поэтический язык сугубо индивидуальным. Чем глубже поэзия – тем она менее переводима и определима. Кушнер последних, лучших своих книг «Голос» и «Таврический сад» далеко ушел от своих первых стихов, тем не менее сохраняющих для нас свое обаяние.

Главное все же, я думаю, в поэзии Кушнера – его поразительная наблюдательность. Не случайно, размышляя о смерти, которая никого не минует, он просит ее оставить ему только одно-способность видеть.

Когда когда-нибудь со мною,
Небытие, случишься въявь,
Сотри, смешай меня с землею,
Но зренье, зренье мне оставь!

Повторяю, про Кушнера много было сказано верного и прежде всего то, что он – интеллигент в самом высоком смысле этого слова. Он не только человек обширных знаний – он способен вчувствоваться, способен к перевоплощению, его стихи растут не на голой почве, своими корнями они уходят в культуру прошлого. Кушнер ощущает свою связь с поэтами-предшественниками. В его стихах слышны отзвуки былых поэтических образов, трансформированные и удаленные. Традиция для него – не трафарет для следования, а стимул и импульс творчества, обогащающий его, необходимый для создания нового поэтического мира.

Начав с объективации своего отношения к миру в различных обрамлениях, Кушнер в конце концов пришел к мудрым самораскрытиям,- самораскрытиям необычайной смелости. Вот когда поэзия лирических стихов, не поэм, не описаний, становится кратчайшим расстоянием между поэтом и его читателем (именно читателем, ибо громко декламировать его стихи нельзя: Кушнер не для эстрады). Я приведу одно стихотворение полностью. Это необходимо, чтобы понять, если не последние, нынешние, то еще совсем недавние его стихи:

Быть нелюбимым! Боже мой!
Какое счастье быть несчастным!
Идти под дождиком домой
С лицом потерянным и красным.

Какая мука, благодать
Сидеть с закушенной губою,
Раз десять на день умирать
И говорить с самим собою.

Какая жизнь – сходить с ума!
Как тень, по комнате шататься!
Какое счастье – ждать письма
По месяцам – и не дождаться.

Кто нам сказал, что мир у ног
Лежит в слезах, на все согласен?
Он равнодушен и жесток,
Зато воистину прекрасен.

Что с горем делать мне моим?
Спи. С головой в ночи укройся.
Когда б я не был счастлив им,
Я б разлюбил тебя. Не бойся!

Страдание в этих стихах – самый сильный знак существования, любить безответно – самое сильное ощущение собственной любви.

Отказываясь писать большие поэмы, Кушнер заявил:

Кратчайший путь – стихотворение
Меж нами...

Этот «кратчайший путь» к сердцу читателя он нашел не только благодаря отказу от поэм и всех других жанров словесного творчества, но и в результате преодоления «иронии натюрморта», укрепления связи с поэтической традицией, переосмысления окружающей действительности.

Кушнер не склонен к декларации и патетике. Но его поэзия стоит на страже нравственности и добра, она нравственна в своей основе, ибо демонстрирует прежде всего добросовестнейшее отношение к поэтическому слову.

...Но лгать и впрямь нельзя, и кое-как
Сказать нельзя – на том конце цепочки
Нас не простят укутанный во мрак
Гомер, Алкей, Катулл, Гораций Флакк,
Расслышать нас встающий на носочки.

Великие тени здесь не всуе упомянуты: поэт сознает свою ответственность не только перед сегодняшним и будущим читателем. Подключаясь к высокому напряжению мировой поэзии, он помнит о тех, кто стоит «на том конце цепочки»,- стремится соответствовать их представлению о поэтическом труде и назначении поэта.

Связь с поэтической традицией, с мировой культурой тем плодотворней, чем сильнее стихи связаны с современностью, чем современней их собственное звучание. Стихи Кушнера живут в сегодняшнем дне, они не могли быть написаны в другое время:

...Каким я древним делом занят! Что ж
Все вслушиваюсь, как бы поновее
Сказать о том, как этот мир хорош?
И плох, и чужд, и нет его роднее!

А дева к уху трубку поднесла
И диск вращает пальчиком отбитым.
Верти, верти. Не меньше в мире зла,
Чем было в нем, когда в него внесла
Ты дивный плач по храбрым и убитым...

Дева, вращающая телефонный диск «пальчиком отбитым»,- это муза. За таким сегодняшним занятием мы застаем ее в этих стихах, но волнует ее все то же: защита добра, память о храбрых и убитых».

Мир предстает в стихах Кушнера не упрощенным, не сглаженным, он требует от человека мужества в отстаивании добра н общечеловеческих ценностей.

...Мигают звезды на приколе.
Россия, опытное поле,
Мерцает в смутном ореоле
Огней, бегущих в стороне.
О чем ночные наши мысли?
Боюсь сказать: о смысле жизни.
Но жизнь, в каком-то главном смысле,
Акт героический вполне.

Для поэта век, в котором он живет, страна, в которой он живет – то есть время и пространство, данные ему от рождения,- дороги и насущно необходимы. Они питают его поэзию, они требуют от человека напряжения всех духовных и творческих сил.

Кушнер – лирик, гражданственность и нравственность его поэзии не вынесены в отдельные стихи, не выпадают в осадок,- они проявляются в его стихах естественно и непроизвольно. В стихотворении о любви он скажет: «И в следующий раз я жить хочу в России», а в стихах о бабочке, сложившей крылья, заговорит о нравственности и добре:

Может быть, и добро, если истинно, то втихомолку.
Совершённое втайне, оно совершенно темно.
Не оставит и щелку,
Чтоб подглядывал кто-нибудь, как совершенно оно.

Настоящая поэзия не может не быть жизнеутверждающей – ведь она укоренена в жизни, всем обязана ей. Но жизнеутверждающая ее сила убеждает нас лишь в том случае, если поэзия знает о всей сложности и трагичности жизни, не закрывает на них глаза, живет с открытыми глазами. Именно в этом смысле поэзия Александра Кушнера – жизнеутверждающая поэзия.

...И когда б развели тех налево, а этих направо,
Все равно, и в слезах, он примкнул бы к тому большинству,
Для которого жизнь, даже если и боль, и отрава,
То – счастливая боль, так лучи заливают листву!

Поэзия не только убеждает человека в возможности счастья («О, до чего ж эта жизнь хороша и сладка, шелка нежней, бархатистого склона покатей!..»), она и сама вносит счастье в мир. При этом она создает некий «прибавочный элемент» к нашему восприятию действительности, расширяет диапазон наших наблюдений – наблюдений особого свойства, совершенно бескорыстных, не имеющих непосредственного практического применения. Она учит нас по-новому видеть окружающее. И чем шире простирается содержание поэзии, захватившей нас, тем богаче наш опыт, способность к одушевленной ориентации в жизни, тем богаче наша жизнь, тем она значительнее и... радостнее, несмотря на беды, которые она, бывает, приносит. Любовь, природа, любимый город, родная земля, книги, искусство, человеческое достоинство, доблесть и честь, открытость добру – все это неопровержимые доводы поэзии в пользу жизни.

...Счастлив тем,
Что жил, при грусти всей,
Не делая проблем
Из разности слепой
Меж кем-то и собой,
Настолько был важней
Знак общности людей,
Доставшийся еще
От довоенных дней...

Под «знаком общности людей» и пишутся эти стихи, обеспечивая им сочувственный читательский отклик. Кушнер – поэт жизни, во всех ее сложнейших проявлениях. И в этом – одно из самых притягательных свойств его поэзии.