(с Александром Кушнером, лауреатом Царскосельской премии 2004-го года, беседует Елена Елагина)

Царскосельская премия была учреждена в 1993 году в Петербурге как частная премия, девиз которой «От художника художнику». Формула ее присуждения – «за творческий вклад в развитие российской культуры и искусства и укрепление международных культурных связей». Лауреатами премии за прошедшие годы стали более семидесяти известнейших деятелей культуры и меценатов от Мстислава Ростроповича и Джорджа Сороса до Юрия Шевчука и Александра Дольского. Тем не менее, премия несёт принципиальный оттенок вторичности: всякий раз имена выбираются абсолютно беспроигрышные, уже увенчанные многими наградами, так что порой ситуация выглядит несколько сомнительно, напоминая награждение олимпийских чемпионов почетной спортивной грамотой районного масштаба с финансовым наполнением в 500 долларов. Судите сами, в этом году среди лауреатов польский кинорежиссер Кшиштоф Занусси, народная артистка РФ Инна Чурикова, народный артист СССР Кирилл Лавров, народный артист РФ Станислав Ландграф, поэты Александр Кушнер и Катерина Файн, исполнитель романсов Геннадий Бойко, критик Наталья Иванова, драматург Николай Коляда.

Александр Кушнер, с которым мы беседуем сегодня, до получения Царскосельской премии уже был лауреатом Государственной премии РФ, двух Пушкинских премий – немецкой, фонда Тёпфера, и РФ и петербургской литературной премии «Северная Пальмира».

– Мне кажется, когда Царскосельскую премию присуждают поэту, в этом есть некий скрытый комизм, потому что все помнят пунинскую фразу, адресованную Ахматовой, о том, что она поэт местного, царскосельского, значения.

– В ответном слове лауреата я тоже это вспомнил и сказал, что теперь и я поэт царскосельского значения, и в этом есть даже что-то приятное. Хотя я бы предпочел, чтобы не было никаких премий. Просто платите поэтам достойные гонорары. В конце концов, до 60 лет я не получал никаких премий. Первой моей премией была Государственная, потом сразу «Северная Пальмира». В советские времена мы презирали лауреатов. А премиальная мания началась уже в новые времена и, думаю, она связана с Нобелевской премией Бродского. Вдруг все сообразили, что есть такой институт поощрения, и начался настоящий ажиотаж. Но судить о поэте по тем премиям, которые он получил, совершенно невозможно. Мандельштам не получил ни одной премии, и это для всех нас укор и пример скромности. Я не уверен, получил ли бы он ее сегодня.

– Инструмент поэзии – это наш замечательный русский язык. По Вашим наблюдениям, что сейчас происходит с поэтическим языком? Бытовой, да и во многих отношениях, профессиональный язык СМИ испытывает натиск англицизмов, абсценной лексики и молодежного сленга. Помню, довольно давно Вы говорили, что для Вас совершенно невозможно в поэтической речи слово «сосиски». А что невозможно теперь?

– Конечно, язык это нечто органическое, живое, он меняется, вводятся новые нормы. Помню, как мне не нравилось «Подскажите, который час» – лучше говорить: «скажите». Но потом смиряешься с этим, потому что все так говорят. Засилье же английских слов, связанных с техникой и бизнесом – это уже серьезнее. Наверное, и эти слова можно вводить в стиховую речь, но делать это нужно сознательно и, может быть, иронично, играть с таким словом. В конце концов, и Пушкин это делал: «Но панталоны, фрак, жилет – /Всех этих слов по-русски нет». Он сыграл на этих словах. Стиховая речь должна обновляться, но очень умело. Что касается молодежного сленга, то надоели все эти «кенты-менты». У покойного Бориса Рыжего это получалось, а у подражателей, как всегда, нет. Любой сленг обречен: ну, кто сейчас помнит всех этих «чувих» 60-х? Жизнь сленга коротка, а поэт все-таки надеется, что его стихи будут читать хотя бы через 50 лет. А нецензурная брань в стихах… Увлечение Барковым совершенно не понимаю, да и поэт плохой. Я ведь и с Бродским спорил по этому поводу, мне не нравилась его уголовная лексика в лирических стихах. Сатира – другое дело. Аристофан употреблял сниженную лексику, и она была уместной. Но в лирическом стихотворении «серпом по яйцам» – зачем? Зачем портить свои же замечательные стихи? Пушкин поступал более осмотрительно: он как бы ставил перегородки между лирикой и эпиграммой или дружеским посланием. Там многое позволено. А если ты пишешь лирические стихи или стихи, обращенные к Господу Богу – или его заменителю – это другое дело.

– А что такое вдохновение? Особое состояние?

– Пушкин замечательно это определял как расположенность души к восприятию впечатлений. Лучшая организация речевого материала. Вдохновение – это желание написать стихотворение, когда слова приходят сами, поэтическая мысль рождается каким-то неведомым образом в твоем сознании. Для меня свидетельство вдохновения – это три звездочки над стихами, когда не знаешь, как назвать стихотворение. Как сказал Мандельштам: «Я хотел бы ни о чем еще раз поговорить». Вдохновенный разговор ни о чем. Я, например, заметил, что у Зинаиды Гиппиус, которую я совсем не люблю как поэта, нет таких стихов, у нее каждое стихотворение названо. Она всегда знала, о чем пишет, а поэт, садясь к столу, этого не знает. А если даже и знает, то сами стихи благодаря рифме, ритмике, все равно выведут его на новый неожиданный уровень. Вот это будет плод вдохновения. И еще: эти три звездочки над стихами – как выход к настоящим звездам, в бесконечность, в космос. Вот что такое поэзия.

– Складывается впечатление, что писателей, а, тем более, поэтов сейчас больше, чем читателей. Не помню, из какого источника эта цифра, но кто-то официально подсчитал, что в России пятнадцать тысяч версификаторов, вполне сносно пишущих стихи по-русски. Вас это не пугает?

– Пугает. И я думаю, что не пятнадцать, а сто пятьдесят тысяч. Но недавно меня утешил собеседник-литератор, сказав, что в Исландии стихи пишут все. Разве можно человеку запретить писать стихи? Пусть пишут. Стихи – это лекарство. Стихами мы спасаемся от депрессии. Пусть как можно больше людей пишут стихи, прозу, все, что угодно, только пусть они, являясь любителями, не считают себя поэтами.

– Где же проходит грань между любителем и настоящим поэтом?

– Если пишущий человек читал Пастернака, Мандельштама, Ходасевича и Кузьмина, и при этом продолжает писать стихи, то он, возможно, и поэт. А если он ничего этого не читал, но пишет стихи, то ничего ему уже не поможет, и никогда ему настоящих стихов не написать. Поэзия – это искусство, а искусство требует опоры на предшественников. Точно так же и в музыке. Не надо заново пытаться написать сонату Бетховена, надо ее знать, чтобы оттолкнуться от нее и сделать что-то новое, идти дальше. По моим наблюдениям очень многие, пишущие стихи – а я бесконечно получаю письма со стихами – изобретают заново велосипед. Вот вам тот самый водораздел.

– Парадоксальная ситуация: пишущих много, а публики мало. Кто приходит на поэтические вечера? Коллеги по цеху, а также родственники и знакомые.

– Мы привыкли к большим аудиториям, собиравшимся в советские годы, потому что тогда казалось: вот Евтушенко прочтет стихи, а завтра вместо Хрущева будет кто-нибудь получше. Поэзия заменяла публицистику. Толпы народа и конная милиция. Конечно, это неестественно. Для публицистики есть газеты и телевидение. А задачи поэзии совсем другие. Поэзия обращается к человеку, к его сердцу, к его уму, и говорит что-то такое, о чем человек думает в редкие минуты наедине с собой: о смысле жизни, или об отсутствии смысла, о любви или об ее отсутствии, о смерти, о красоте этого мира, о грусти, которая в нем присутствует и т.д., и т.д. Вечные поэтические темы, они всегда будут нужны. Я думаю, что всегда существует некий процент людей – один из ста или один из тысячи, которым поэзия необходима. Это не так мало, если учесть, что говорящих на русском языке в мире сейчас около двухсот миллионов. И эти люди, уверяю вас, счастливее тех, кто равнодушен к поэзии. Если бы мне предложили прожить жизнь заново очень богатым человеком – яхта, вилла на Капри, клуб «Челси», я бы отказался. Правда. Стихи важнее.

Я думаю, что дар, который тебе дан от Бога – это уже подарок.

– Очень долго бытовал романтический миф о голодном художнике. Сейчас он сменен масскультным мифом о художнике успешном. Художник, по новой идеологеме, просто обязан быть богатым и знаменитым. Какой миф опаснее для художника?

– Оба никуда не годятся. Столько разных случаев, которые не укладываются ни в ту, ни в другую схему. Ван Гог был беден, а Тициан богат. Филонов был необласкан, а Кончаловский, напротив, успешен. У нас принято думать, что художнику требуются несчастья, чтобы создать что-то выдающееся. Но Пруст был богатым человеком, ни в чем не нуждавшимся, и это один из лучших прозаиков на свете. Лев Толстой, Некрасов были богатыми людьми. Пушкин проигрывал в карты, при этом он был крепостником, эксплуататором, царь, кстати, давал ему колоссальные суммы. Но все это абсолютно ничего не значит. Талант всегда проявится независимо от условий, в которые человек поставлен. Пруст был счастлив? Нет. А Грэм Грин, замечательный прозаик – не понимаю, почему он не получил Нобелевскую премию – время от времени играл в русскую рулетку, т.е. стрелялся, возвращая себе ощущение жизни, спасаясь таким образом от депрессии. Можно ли считать его счастливым? Эти примеры можно множить бесконечно… Конечно, существуют совершенно страшные судьбы: Ван Гог, Мандельштам… А что сделали с Шекспиром? Кто он был? Великий человек не имеет ни лица, ни биографии, ничего… Как бы в назидание всем, чтобы не слишком увлекались собственными заслугами.

– Как Вы думаете, а могут ли сейчас быть замечательные, но неизвестные поэты? Ведь в массовое сознание усиленно внедряется миф, что не бывает неизвестных гениев, гений всегда заметен и успешен. Есть и еще одна формула: то, что не тиражируется, не существует.

– Скажем так: не может быть ошибки в будущем. Время все расставит по своим местам. В прошлом не пропущен ни один гений. Фета никто из современников не считал большим поэтом, футуристы смеялись над ним. Анненский был неизвестен широкой публике, а сегодня нельзя стихи писать, не зная его поэзии. Значит тот, кто сегодня не известен, но заслуживает внимания, обязательно его получит в будущем. Увы, может быть, и посмертно. Конечно, Пушкина современники знали, и Некрасова знали, и Блока знали, а Баратынского нет. Но мы-то знаем. И радуемся этому.