Жанр воспоминаний – особый жанр, требующий от автора прежде всего цепкой и подробной памяти, а кроме того, – склонности к сочинительству, фантазии – хотя бы для воспроизведения тех разговоров, которые за давностью лет, в данном случае более чем за сорок лет, – прочно забыты. Увы, моя память никуда не годится: не могу даже вспомнить, в каком году я пришел в ЛИТО Горного института. В 1955? 56? Помню только, что пригласил меня к себе в литературное объединение Глеб Семенов после конференции (совещания, смотра? – забыл, как это называлось) начинающих авторов, проходившей при Союзе Писателей, – ему приглянулись мои стихи. (Я попал в семинар к А. Гитовичу, А. Чивилихину, В. Шефнеру – это тоже было везением: самый интеллигентный семинар!)

После конференции Глеб Сергеевич повел Глеба Горбовского и меня, как две достопримечательности поэтического смотра, к Виталию Бианки, жившему на Васильевском острове, – читать стихи. Это испытание, по-видимому, тоже прошло успешно, – так я попал в Горное объединение.

1956 год – переломный в истории страны. Началась вторая половина века, и она оказалась куда более человечной, – не сравнить с предшествовавшим ей фанатизмом и кошмарами. Меня вообще удивляет эта необъяснимая странность: как везет одному поколению и как несчастно другое. Одни попадают в кровавую переделку, проходят через годы репрессий и войн, идеологической обработки; юность других приходится на солнечную погоду: буря утихла, дует попутный ветерок. Разумеется, и здесь случаются неприятности и

несчастья, но они уже не имеют того тотального, неотвратимого характера. Нечто подобное я ощущал, читая, например, римских историков: Тиберий, Калигула, Клавдий, Нерон, Гальба... а потом наступает перелом, приходят новые времена. Вот что пишет Светоний о Веспасиане: «Во всяком случае, никакая смерть его не радовала, и даже над заслуженною казнью случалось ему сетовать и плакать». (Как тут не улыбнуться?)

Вторая половина пятидесятых – начало шестидесятых – это еще и ошеломительный прилив интереса к поэзии. После чудовищного опустошения 30-40-х сердца опять обратились к ней. «Всё в Москве пропитано стихами», – скажет Ахматова в 1963 году. Вместе с нами, молодыми людьми, читавшими тогда свои стихи, наивные, а то и вовсе убогие, но все-таки другие, другие, – в гостях, в дружеских компаниях и с эстрады, вернулись и настоящие поэты, замученные, затоптанные, замалчиваемые, а то и вовсе уничтоженные террором: Мандельштам, Ахматова, Цветаева, Пастернак, Ходасевич, Кузмин, Заболоцкий... В это же время на нас обрушилась замечательная проза: Платонов, М. Булгаков, Бабель, Зощенко, Хемингуэй, Т. Манн, Селинджер, Камю, Кафка, Фолкнер, Джойс, Пруст... Что мы делали? Мы читали! И если девушка не разделяла твоей любви к Пастернаку, она переставала для тебя существовать.

То, о чем я сейчас говорю, не отклонение от темы, все это имеет прямое отношение к Горному кружку. Если имя Блока я впервые услышал от своей школьной учительницы литературы, а имя Пастернака – от школьной библиотекарши, подарившей мне его книгу «Стихотворения» (Художественная Литература, 1935 г., она и сегодня стоит у меня на книжной полке), то о Ходасевиче, кажется, узнал впервые от Глеба Семенова. Молодые поэты, посещавшие семеновский кружок, знали Цветаеву или Пастернака наизусть. Помню стихи Глеба Горбовского – отклик на расправу над Пастернаком: «В середине двадцатого века на костер возвели человека...». Меня считали главным поклонником Мандельштама: на одной из вечеринок я предложил выпить за него – и с той поры этот тост стал чем-то вроде ритуала. После пятой или шестой рюмки поворачивались ко мне, я говорил: «За Мандельштама!» Агеев, как будто припоминая что-то, уточнял: «За Осипа?» Я кивал. – «Тогда давай!» Начните сегодня при Александре Штейнберге, работающем в физической лаборатории в США, читать что-либо из тех поэтов, он подхватит любую строку. Я подружился с Андреем Битовым, писавшим в ту, начальную пору, стихи, – ни на что не похожие, странные, они предвещали что-то иное, готовое вот-вот расцвести и удивить, – оказалось, в нем зрели «прозы пристальной крупицы». Андрей смотрел на мир по-своему, не доверяя принятым меркам и мнениям, в его литературной повадке было то, что Виктор Шкловский в связи с Толстым назвал остранением.

Наряду с «горняками» – Л. Агеевым, В. Британишским, В. Берлиным, Я. Виньковецким, Г. Глозманом, А. Городницким, Л. Гладкой, Э. Кутыревым, Е. Кучинским, О. Тарутиным на занятия приходили Г Горбовский, своим поведением и стихами более соответствовавший, как я сейчас понимаю, французским «проклятым» поэтам, филолог Н. Королёва, искусствовед Л. Мочалов, физик А. Штейнберг. Прелестные стихи писала Е. Кумпан (помню, как огорчилась Лидия Яковлевна Гинзбург, когда Лена перестала писать стихи).

Никакой общей установки, кроме установки на порядочность и оппозиционное отношение к власти, в кружке не было. Не врать в стихах – вот единственный принцип, который соблюдался. Не врать – значит стремиться к точному поэтическому слову, к правде чувств и мыслей. И всегда можно было отличить Агеева от Британишского, Городницкого от Тарутина – по любой строке. И не только допускалось, но и поощрялось поэтическое инакомыслие: скажем, «геологический романтизм» Городницкого уживался с «будничными, передвижническими темами» Агеева, «богемными, асоциальными» мотивами Горбовского и моим «искусством для искусства», – беру эти определения в кавычки, потому что они, разумеется, условны и имеют отношения лишь к тому, раннему периоду.

Сколько лет посещал я литературное объединение? Года два. Или три? Очень скоро его официальное существование было прекращено: и руководитель, и его подопечные попали под подозрение в политической неблагонадежности, но продолжали встречаться в домашних условиях, т. е. несколько раз в году собирались на квартире у братьев Александра и Генриха Штейнбергов на Пушкинской улице.

Рядом с нами были в те годы и другие поэтические компании, вообще не перестаю удивляться количеству талантливых молодых людей, писавших в то время стихи и прозу: Рид Грачев, В. Соснора, Д. Бобышев, Е. Рейн, А. Найман, (потом, с начала 60-х – И. Бродский), И.Ефимов, С.Вольф, Л.Лосев, В. Уфлянд, М.Еремин, С. Кулле, Л. Виноградов... несколько позже появились В. Попов, С. Довлатов, Г. Шмаков, К. Азадовский, Е. Шварц, Г Гампер, Г. Трифонов... всех не назвать, не перечислить. В новое литературное объединение Глеба Семенова при клубе Первой пятилетки пришли Т. Галушко, Я. Гордин, Н. Карпова, Н. Слепакова, В. Халупович...

Наши пути пересекались, мы читали стихи и в Политехническом институте, и в клубах Первой пятилетки и Промкооперации, и и кружке Д. Я. Дара, и на семинаре у Э. Л. Липецкой, и в Доме писателя, а главное, частным образом – в квартирах знакомых и друзей. Существовало и объединение молодых прозаиков при издательстве «Советский писатель», которым руководили М. Слонимский и И. Меттер.

Что касается литературных судеб, то они сложились по-разному, и это естественно: кто-то пробился в печать, кто-то не смог преодолеть редакционных преград. Кстати сказать, и среди «горняков» далеко не все смогли опубликовать свои вещи, некоторым не хватило везения или таланта. Но интересно перелистать выпуски альманаха «Молодой Ленинград», – в нем найдем имена из самых разных групп и направлений.

Горняки нравились мне тем, что сторонились «богемы», не сделали из литературы профессии, всю жизнь оставались геологами, – льготного, облегченного варианта жизни не искали. В то же время ничего плохого не хочу сказать о тех друзьях своей молодости, кто, воспользовавшись возможностью, поступил, например, на двухгодичные сценарные курсы в Москве, обзавелся московскими «светскими» дружбами, писал сценарии, переводил иноязычную поэзию, переехал в Москву. Кое-кто устроился на работу в редакции журналов, или подвизался в театре и т. д. – и ничего дурного в этом нет. И если говорю сейчас об этом, то лишь потому, что мне пришлось в некоторых воспоминаниях прочесть мнение о наложении «горняцкой линии» на официальную, – это несправедливо. И вообще, объединение при Горном институте было прихлопнуто в 1957 году!

Что касается моей литературной судьбы, то, наряду со всем перечисленным, огромное значение имели для меня годы учебы на литературном факультете института им. Покровского у Д. Е. Максимова, Н. Я. Берковского, А. С. Долинина, знакомство и дружба (с 1959 года) с Л. Я. Гинзбург и Б. Я. Бухштабом. Из поэтов старшего поколения, кроме Г. Семенова, с благодарностью назову Вадима Шефнера.

Юность – не самое лучшее время в жизни человека. Ни юность, ни детство, ни зрелость, ни старость... Никакого умиления по отношению к своей молодости не испытываю. Элегический тон воспоминаний мне чужд. Но если бы сейчас все это повторилось, вернулась молодость, – я опять пришел бы в ЛИТО Горного института.